яет шубу!" -  "Жене  нужны
вы!" - отчаянно ору я. "Да бросьте! - говорит она.  -  Шубка  у  вас  какого
цвета?"
   Ася стучит перед  моим  лицом  пальцем  по  циферблату.  Мы  говорим  уже
двенадцать минут. Мы не продвинулись никуда.
   Вопрос, приедет - не приедет за Женей  мать,  остался  открытым.  Дома  я
стаскиваю с антресолей детскую шубку. Я погорячилась - она отнюдь не  похожа
на новую. Нормальная обтрюханная детская шубейка,  с  поблекшим  от  саночек
задом. Нет пуговиц, нет  вешалки.  Зато  в  рукавах  варежки  на  резиночке.
Копаюсь в детском мешке, что еще можно прибавить  к  явно  непрезентабельной
шубке? В конце концов, пусть берет что  хочет,  ничего  не  жалко...  Только
пусть скорее эта глупая история кончится.
   Еду к Жене. Рассказываю, что звонила ее матери, что та теперь все знает и
- возможно - приедет  за  ней.  Молочу  и  про  то,  что  придумала  ей  для
порядочности погибшего в Мурманске жениха, как бы почти мужа. Говорю, а сама
жду, как она гневно закричит и выставит меня вон. "Это вы ловко,  -  говорит
Женя. - Вы мне сообщите место  и  рейс  и  как  его  зовут?"  -  "Но  имя-то
придумайте сами!" - возмущаюсь я. "Да нет уж! - скошенным ртом отвечает она.
- Ваши с Асей дела. Значит, не пропишет?" - "А с какой стати? -  возмущаюсь.
- Вы ей кто?" Женя смеется всей левой  стороной  лица.  "Фальшивые  люди!  -
кричит она. - Вам соврать легче, чем поделиться квадратами!"
   Я тороплюсь уйти. Я, можно сказать, бегу... Потому что не хочу слышать от
нее свои мысли. Почему так все носятся с какой-то  нечеловеческой  щедростью
русских? По части последней рубахи,  куска  хлеба,  чтоб  одну  со  страстью
сорвать с себя, а другой дать откусить по самые пальцы, -  нет  нам  равных.
Нас надо сгонять в блокады, в войны,  в  коммуналки,  чтоб  как  драгоценный
эликсир из нас начинало это капать -  великое  русское...  Но  какие  же  мы
свиньи в хорошей жизни! Тут уже не  капли,  тут  тазы  подставляй  под  нашу
зависть,  ненависть,  что   у   другого   наличник   фигурней,   а   крыльцо
позаковыристей. Дорогая моя Ася... Я тебя сужу тайным судом,  и  я  же  тебе
помогаю совершать то, что мне глубоко не нравится. Вот такой у меня  бег  из
роддома.
   В метро я всю себя изжевала и выплюнула. Такой себе противной я давно  не
была и не знаю, как себя вытянуть из заводи, которую сама напрудила.  Спасаю
косорукую подругу, мнящую и слывущую защитницей сирых  и  убогих?  А  может,
надо было ей сказать: "Дорогая моя! Гони их всех  в  шею!"  Ну  что  это  за
доблесть - кормить дядек и теток, объявивших себя  духовными  личностями?  И
что это за духовность, если унитаз разбивают, а  осколки  выносить  требуют?
Голые девушки с нежными младенческими пятками, тонконогие бородатые  сиры  и
тонкоперстые девы. Все фурфурные, воздушные, всем  претит  работать,  а  моя
библиотекарша (Ася! Ася! Это она сидит в отделе библиографии, где почти  нет
света, а тепла нет вообще)... Это она на свои  девяносто  пытается  их  всех
накормить. Денег едва хватает на пять дней, на остальное -  взаймы!  Взаймы!
Взаймы! Да!  Еще  есть  малюсенькие  фарфоровые  звери.  Когда-то  они  были
произведением  искусства,  потом  мещанством,  теперь  опять   произведения,
которые едят. И еще воруют. Стыдно же их прятать. Асе. Они стоят у  нее  как
стояли - всегда в старинной горке.
   - Я такая беспамятная, - говорит Ася. - Мне кажется, Лиса я не продавала,
а его нет... - Конечно, не продавала, сперли его у  тебя,  подруга.  Взял  и
положил в карман какой-нибудь "очень продвинутый", взял и скушал.
   Меня заносит в эту сторону, заносит. И я уже и слепая, и глухая, и вообще
сволочь. Потому что гадости я думаю, гадости.
   Всякий там люд был, всякий. Да, паспорта у них не спрашивали; и  лис  они
уносили. Но скольких она прикрыла своим анемичным телом, моя Ася. "Косили от
Афганистана" - у нее,  от  вызовов  для  всевозможных  бесед  -  у  нее.  От
участковых, от соглядатаев, да мало ли от кого закрыться хотелось. Да черт с
ним, с Лисом. Ведь нет-нет, они и хлеб принесут.  Сами.  И  молоко.  А  вино
сухое так почти всегда. И как хорошо-то! Под крышей спасения.
   У Аси было сумрачно, две-три тихие  фигуры  сидели  по  углам,  сама  она
металась.
   - Все так легко проверить, - сказала она. - Ну что  это  за  глупость  ты
придумала с авиакатастрофой?
   - Это не глупость. Катастрофа была  на  самом  деле.  А  одним  человеком
больше, одним меньше... Чего сейчас про это, если мы  уже  все  сотворили...
Надо держаться легенды...
   - Я не буду, - тихо говорит  Ася.  -  Не  буду.  Как  хочешь.  Я  запираю
квартиру и еду к тетке в Пышму. У меня три  года  не  отгуляно.  Кота  берет
соседка за осеннее пальто. Я его  все  равно  не  ношу.  Электрик  для  меня
чересчур.
   Первая моя реакция - Ася остается ни в чем. У нее из  теплого  это  самое
"электрик-чересчур"  и  вытертая  до  белого  тела  полудошка  из   кролика,
купленная в комиссионном на  Даниловском  рынке.  Ношеная-переношенная,  она
пахла всеми бедностями сразу, во всяком случае теми, которые я сама знаю  не
понаслышке. Бедностью войны... Нет-нет, тот шубовый кролик в войну  не  жил,
не надо думать, что я не подозреваю, как быстро это с кроликами случается  -
жизнь и смерть. Кролики войны по отношению к этим  схороненным  в  полудошке
все равно как мне сенная девка у Ивана Калиты. Это я не к тому, что имею  ко
двору (к его сеням хотя бы) какое-то отношение, сейчас  это  очень  носится,
очень. Я о пространстве-времени и о запахах. Так вот, у дошки моей  Аси  был
запах бедности войны, кисловато-несвежий, запах вещи, которую уже  несли  на
выброс, но случилась война, и ее вернули, и долго  держали  на  гвоздочке  у
самой двери, чтоб  легче  было  выкинуть,  когда  случится  победа.  А  она,
сволочь, все затягивалась. Еще дошка  пахла  бедностью  шестидесятых,  когда
враз встали в очередь  за  хлебом  с  ночи,  а  народ  к  тому  времени  уже
разбаловался, валенки сменил на опушенные румынки, старые шубейки на  пальто
колоколом, которое, конечно, к телу не прилегало, зато - вид! Но вот взросла
опять и снова исторически неизбежная для России очередь - и завоняло старыми
шубами  и  пыльными  валенками.  Еще   Асина   полудошка   пахла   бедностью
восьмидесятых, то бишь запахом отдельной  колбасы  и  пота.  Кстати,  только
сейчас, начертав слово  "отдельная",  я  подумала:  что  за  имя-отчество  у
колбасы - отдельная? Отдельная от чего? Впрочем, нашла про что... Я  ведь  о
том, что без "электрик-чересчур" Ася,  в  сущности,  оставалась  ни  в  чем.
Зайчишка ее и пах невкусно, и уже давно ни черта не  грел.  А  Пышма,  между
прочим, на Урале... И я стала думать,  как  утеплить  дуру  подругу,  и  все
остальное из головы вон.
   Проблема шерстяных рейтуз, встав  во  весь  рост,  разрешилась  в  полном
соответствии со всей происходящей идиотией. Их принес черт. Мне и сейчас  от
этого не смешно, а тогда так просто страшно было.
   Итак, представим... Поздний вечер. Дети спят. Я в ночной рубахе  проверяю
"свет,  газ,  дверь,  воду".  Муж  с  отвращением  читает  "Литературку",  в
...надцатый раз призывающую нас, так сказать, интеллигентов, осмыслить самих
себя. Я в эти игры уже не играю, муж еще да. Я себя  давно  осмыслила.  Мое,
мною осмысленное пространство - мало и узко. И пусть. Ибо знаю: как только я
попытаюсь расширить себе территорию, мне не свободней, а тесней.  Таков  мой
личный парадокс. Одним словом, "не нужен мне берег турецкий и Африка мне  не
нужна" написано про меня. За пределами себя самой я оказываюсь в клетке,  на
пятачке же себя самой я вольная птица... Я и  счастлива-то  бываю  только  в
коконе биополя. Никому этого не скажешь. Люди почему-то обижаются, когда без
них вполне обходишься. Муж же с  ненавистью  играет  в  собственную  как  бы
нужность человечеству и  ходит  вечно  со  свороченной  скулой.  Фигурально,
конечно. Самое смешное в этом, что всякие там обязательства перед  чадами  я
при своем зверином эгоизме сполняю лучше, а он совсем никак. Я  -  отдельная
(отдельная колбаса, ха-ха), а он всенародный... как бы. Я тороплюсь и бегу в
себя, а он норовит в люди! В люди! Про скулосвороченность  я  уже,  кажется,
сказала.
   Это я рисую пейзаж явления черта.
   Так вот, я в ночной зимней бумазеевой рубашке с шелковыми поворозочками в
пандан  к  кружавчикам  почти  приближена  к  своему  идеальному   состоянию
отдельности, когда уже  не  надо  говорить  слов,  этих  крючков  общения  с
ненужным мне миром.
   И именно тут раздается звонок в дверь.
   За всю свою жизнь я так и не научилась задавать неизменный  вопрос:  "Кто
там?" Во-первых, мне всегда это  неудобно,  потому  что  фраза  мне  кажется
лишенной смысла. Это я не сейчас придумала, это с  детства.  Может,  потому,
что "тут" и "там" были для меня всегда менее всего  кон-кретными  понятиями.
Там - было внутри, а тут - то, что за дверью и перед ней. Итак, звонок... На
длинную бело-розовую ночнуху я  напяливаю  мужнин  черный  болоньевый  плащ,
становлюсь листяще-шелестящей и в таком виде без вопроса распахиваю дверь.
   Он стоит передо мной на копытцах. И это я вижу прежде всего.
   - Добрый вечер! - говорит он вкрадчиво. - Извините за беспокойство.
   И он сучит ими, копытками.
   Я не из тех, кто сразу кричит от страха, тем более что  в  данный  момент
кричит муж. "Кого это принесло?" - задает он из постели вопрос  гуманиста  и
демократа.
   - Я на минутку, - вежливо, как бы мужу, говорит черт. Я же, собравшись  с
духом, продвигаюсь в его органолептическом познании снизу вверх.
   Коротковатые и узкие брюки почти облегают тонкие кривые  ножонки.  "Брюки
отнюдь". Их вытянутые коленочки чуть-чуть подрагивают в  стоячем  положении,
то есть в бездвижности. На  уровне  коленок  колышется  тряпичная  хозсумка,
бывшая когда-то занавеской.  Над  экс-занавеской  возникает  курточка,  тоже
отнюдь... Из тех материалов, которыми советские экспериментаторы  от  легкой
промышленности стремились плавно перейти из резины в кожу. Курточка и являла
собой процесс этого перехода. Как в том старом-престаром анекдоте, в котором
ученый по заданию партии из дерьма делал красную икру. На вопрос,  как  идут
дела, он радостно ответил: "Уже все получилось, осталось прогнать запах".
   Идем выше. Из курточки резко и отважно возникала тонкая  пупырчатая  шея,
которую слегка прикрывала -  правильно  поняли,  правильно  -  пегая  борода
клинышком. Сказала бы  -  калининская,  но  я  же  помню,  что  копыта...  У
всенародного старосты, говорят, тоже были - четко  козлиные  ноги.  Но  чего
теперь только не скажут!
   Крохотное, с кулачок, лицо.
   Синие, ясные глаза излучают... Есть запах... "Тройного"  одеколона.  (Кто
бы мне объяснил, почему тройной? Слили три вместе?)
   А тут он стянул с головы вязаную, с бомбоном  серенькую  шапочку,  и  два
немогучих кривоватых рожка предстали перед моими ошалелыми глазами.
   Он протягивал мне сумку из шторы.
   -  Это  рейтузы,  -  сказал  он.  -  Там  ведь  холодно,   Север...   Они
безразмерные. Тянутся...
   Я приняла сумку и только тут щелкнула выключателем. Лампочка  в  прихожей
была двухсотваттная, сильная, и  без  светильника:  сын  кокнул  его  лыжной
палкой.
   Черт же - видимо,  испугавшись  света  -  быстро  засеменил  к  лестнице,
сопровождаемый моим полуистерическим и нервным смехом познания.
   Хороша я, хороша, да плохо одета...  Никто  замуж  не  берет  девушку  за
это... И правильно делают, между прочим. Мало того, что в ночнухе и  болонье
с чужого плеча, так ведь еще же и  без  ума!  Приняла  за  черта  махонького
мужчинку,  у  которого  не  копыта,  а  старые-престарые  туфли  на  высоких
каблуках. А как ему жить  иначе,  бедолаге,  если  параметры  не  выдержаны?
Встанешь тут на каблуки. На котурны взлезешь. Рога  же...  Господи  Боже  ты
мой! Это была просто-напросто сто лет не  мытая  головенка  и  три  волосины
дыбом. Правильный поступок - его побег. Правильный. Таким мужчинам надо жить
в зоне вечной ночи и чтоб электричество еще не изобретено было. Лучина.  Вот
его время и место. Вот так, исходя желчным смехом, я внесла сумку и вытащила
из нее черные огромадные рейтузы. На ярлыке была пропечатана марка  магазина
"Богатырь".
   Куда   они   Асе?   Куда?   Узенькая   в   части   бедер,   безмясная   в
эротическо-седалищной части,  моя  подруга  могла  войти  в  них  целиком  с
головой, я могла затянуть над нею резинку и столкнуть в ближайший водоем как
не выдержавшую проверку жизнью  человеческую  особь.  Неумеха  и  растеряха.
Трусиха и покорница, разутая, раздетая,  сто  раз  обкраденная,  не  умеющая
носить "электрик", цвет победоносных женщин. А заботник-то, заботник  каков?
Козел-недомерок, приходящий в ночи специально,  чтоб  слабоумные  женщины  в
рубахе, испугавшись, могли принять его совсем за другое, гордое, копытное.
   Я даже сразу хотела  позвонить  Асе  и  сказать  все,  что  думаю,  о  ее
рейтузах, но муж выразительно щелкнул нашим семейным бра, и  я  поняла  все,
что мне полагалось при этом понять: мало того, что днем у  меня  то  и  дело
возникают чужие беременные, битые толчки, шелудивые коты, хождение в  райком
(нормальная беспартийная туда пойдет?), но и ночью может прийти кто  угодно,
и я почему-то позволяю себе громко смеяться при этом, а дети спят.  Пришлось
укладываться осторожненько, боком, я старалась ненароком не свистнуть  носом
или еще чем, чтоб не ущемить попранные мною интересы семьи.
   Я лежала тихо и долго, я думала о том, что, как всегда, не права во всем.
Ведь в чем штука: мою подругу так стремительно утеплили,  а  я  ведь  только
вечером сего дня "расчесала себя" на эту тему: Ася бедная,  Ася  несчастная.
Все ею пользуются. Ан нет. Не все.
   В сюжет органично вплыли рейтузы.  Все  равно  как.  Важно,  что  человек
оказался хороший. Я только подумала, а он осуществил. Ну не чудо ли?
   Хотелось бы на себя посмотреть спящую. Видна ли на лице глупость? А  если
видна, то как? Как она выражена? Бежит ли из уголка рта  струечка  радостной
белой слюны или, может, губы  растянуты  в  некой  не  поддающейся  описанию
улыбке? Или, может, распахнут рот, источник речи?
   ...Я сплю... Мне снится один  из  моих  снов-спутников.  Их  три.  Снится
первый. Я  иду  по  лестнице  вверх,  которая,  оказывается,  идет  вниз.  Я
перешагиваю как бы на правильный путь, но опять иду не туда. Две мои  вечные
лестницы, такие понятные с виду, пока по ним не начинаешь идти.  Я  сто  лет
как разгадала этот сон, без особого, можно сказать, труда. Я  живу  не  так,
как  надо.  Элементарно.  Иду  не  туда.  Не  туда  прихожу.  Возвращаюсь  и
возвращаюсь снова. Как выглядит знак бесконечности?  Как  пьяная  восьмерка,
лежащая на боку. А может, не пьяная.  Уставшая.  Уставшая  от  бесконечности
бесконечность. Она и прилегла умереть...
   Утром я отвезла Асе рейтузы. Она очень удивилась  моему  рассказу,  потом
засмеялась и сказала:
   - Похоже на Сеню... Он из котельной Большого. Когда-то играл  в  оркестре
на гобое, но товарищи "по духу", духовики,  его  схарчили.  Сеня  -  человек
Божий, ему в стае трудно. Он ушел принципиально.
   Господи! Как я Тебя понимаю!
   Ты придумал альты,  гобои,  котельные,  пастбища  и  лесные  урочища.  Ты
придумал нож, вилы, серп, молот. Ты радовался, что научил  и  оснастил  нас,
слабых и голых. Могло ли прийти Тебе в  голову,  что  мы  будем  становиться
принципиальными гобоистами и  кочегарами?  А  что  мы  сделали  с  серпом  и
молотом, вместо того чтобы пользоваться ими по назначению?  Собирал  ли  Ты,
Господи, по этому безобразию всех своих Петров и Павлов? Кричал ли  на  них?
Лишал ли тринадцатой зарплаты? Или смирился сразу? Пусть, мол... Пусть будут
принципиальные альтисты, пусть... Только обидно за брошенные пастбища. Таким
образом, Господи, я у Тебя договорилась. Я свалила собственные дурьи дела на
Твои очень далекие и высокие плечи. Полагаю, что, не дотянувшись до  них,  я
уронила  мелкоту  своих  проблем  и  мыслей   на   какое-нибудь   несчастное
африканское племя. Под звуки гобоя оно радостно подхватило мои нещедрые дары
и теперь сожрет каких-нибудь собратьев... Роняем мы гадости,  роняем.  А  их
надо - в круглую кучку и в дым...
   Значит, приходил ко мне в ночи гонец  с  рейтузами,  дисквалифицированный
гобоист оркестра, а ныне принципиальный его отопитель.
   - Я приняла его за черта, - сказала я Асе.
   - Ничего удивительного, - ответила она. -  У  него  деформированы  стопы,
большой палец раздвоен. Он носит особую обувь.
   - А я думала, что он просто коротышка на каблуках.
   - Временами ты мне противна, - ответила Ася.  -  Среди  маленьких  мужчин
процент гениев выше, чем среди высоких. Но тебе подавай мужчину большого.
   - Мне подавай, - ответила я. - Я хочу мужской видимости. Когда это мне  и
с кем еще случится добраться до гениальности...
   Я посадила Асю в поезд Москва -  Свердловск,  в  теплое  купе  с  чистыми
занавесками. Везет же людям - они куда-то едут. Мне же досталась  беременная
Женя, рассерженная А. Г. и мать Жени в виде неясности: приедет? не  приедет?
А приедет, куда мне ее девать? Ася закрыла  свою  квартиру,  ключ  вместе  с
котом и пальто-электрик отдала соседке. Последние ее гости жались к  батарее
на лестнице и жалобно смотрели на закрытую Асину дверь.  Сначала  имелось  в
виду, что все они пойдут на вокзал махать вслед уходящему. Но  к  вагону  мы
подошли  с  Асей  вдвоем.   Неприкаянный   народ   по   дороге   рассосался.
Сени-гобоиста не было вообще, а рейтузы как раз были на нужном месте.
   Конечно, звонок от матери Жени был ночью. Сама же дала телефон, кретинка.
Конечно, самолет прилетал поздно вечером. А когда же еще?
   - Я не знаю Москвы, встретьте меня.
   - Попалась! - злорадно сказал муж. - Будешь знать... Говорю сразу -  меня
ни о чем не проси.
   И я снова пошла в райком. Вот видите, какая правда жизни! Я ведь шла туда
за спасением, потому что только А. Г. могла организовать дешевую  гостиницу,
а еще лучше - комнату в общежитии и опять же быстрый обратный билет.
   Конечно, пришлось  ждать.  А.  Г.  пришла  сердитая.  "Как  неудачно",  -
подумала я. Я еще не знала, что сердилась она на меня, хотя я ей еще и слова
не сказала.
   Выяснилось.
   Женя в роддоме качала права. А так как она была по звонку от  А.  Г.,  ей
там потакали. Перевели в палату на  двоих,  но  вторую  койку  не  занимали.
Поставили настольную лампу. Еду приносили в палату, хотя Женя была  ходячая.
К ней приходил "психолог", который вел  с  ней  красивые  беседы  о  радости
материнства. Но Женя лыком шита не была, она  как-то  быстренько  усмотрела,
что "психолога" интересует и многое другое. Девушка просто зашлась в радости
отмщения. И "психолог" узнал  много  полезного.  Как  в  некоем  доме  некая
женщина собирает сброд, который трясет бубнами, маракасами и другими разными
ксероксами, предаваясь грехам плотским и политическим.
   - Ну? - спросила оскорбленная А. Г. - Я, получается, всему этому помогаю.
   - Но она же не трясет бубном, - говорю я. - Она наоборот. Она сдает  всех
скопом. И вообще начитанная, любит Булгакова. У нее от него, можно  сказать,
ребенок.
   Это я так острила, потому что до смерти боялась, что сделай сейчас А.  Г.
ручкой отмашку - и на моей голове заскрипит гнездо с  Женей,  ее  дитем,  ее
мамой и - откуда я знаю? - может,  и  залетный,  у  которого  жена  и  дети,
спикирует. Чего только не случается с пролетающими над гнездом кукушки.
   Мне хотелось обнять А. Г. и  понянчить  ее  на  руках.  Хотелось  сделать
какой-нибудь душевный подарок райкому. Вышить бы мне крестом партийные  суры
или наковырять в рисовом зерне Мавзолей. Да мало ли что...
   Только, только бы А. Г. меня не выпихнула в грудь.
   - Забирайте ее немедленно, - твердо сказала А. Г. - я уже позвонила, чтоб
ее выписывали. Занимаем больничные места неизвестно каким контингентом.
   - Я потому и пришла, - сказала я. - Прилетает ее мать. Конечно, они сразу
и назад, н