бродит поблизости. Дождавшись его ухода,  я
уже ладнаю новый мир, лучше прежнего, с запасом прочности на  случай  нового
Кибальчиша. Хотя прийти и  разрушить  его  может  козел  совсем  из  другого
роду-племени.
   Я плетусь, оставляя за собой витиеватый след  несформулированных  мыслей.
Плетусь к Фале - к кому же еще? На звонок никто не отвечает. Я звоню во  все
соседние двери. Только из одной детский голос ответил, что мамы нет дома.

   Шура спокойно спит на диване, в кухне под толстым полотенцем  сохраняется
тепло супа. Как тихо, мирно... Я несу телефон в кухню и закрываю дверь.
   - Алло! - бормочу я. - Алло!
   - Вы  насчет  похорон?  -  Голос  чужой,  посторонний.  -  В  пятницу,  в
двенадцать часов...
   Я кладу трубку. Я не знаю, где живет  Ежик.  Ни  разу  у  него  не  была.
Телефон я нашла в Шурином блокноте.
   - Ты пришла? - Голос у сестры теплый со сна. - Тебе дали нижнюю полку?
   Я вхожу с телефоном.
   - Шура! - говорю  я.  -  Случилось  самое  плохое  с  Фалиным  внуком.  -
Отстраняйся от беды! Отстраняйся! Она тебе чужая, не своя. Своя - это совсем
другое, другая связь. Шура мальчика вообще ни разу не  видела,  а  я  так...
Походя... - Похороны в пятницу. Но отвечают чужие...
   У нее странный взгляд, у Шуры,  -  хорошо  запакованный  гнев.  Гнев  для
далекой доставки. Через время и  расстояния.  Для  такого  содержания  нужен
четкий адрес, чтоб не ошибиться во вручении. Кому?

   Митя погиб, нарушив правила перехода: трамвай - спереди, автобус - сзади.
Или наоборот, не помню. Просто шел, а его сбили,  потому  что  не  там  шел.
Такая  вот  негероическая  смерть.  Почему-то   много   говорилось   о   его
осторожности, что он не лихач  какой,  а  пешеход  совсем  даже  аккуратный,
строго по зебре там или с угла на угол  по  знаку.  В  какой-то  момент  мне
показалось, что говорят  только  об  этом  -  о  правилах  перехода.  Просто
какой-то семинар ГАИ при затянутых зеркалах.
   Я увидела его на кладбище. Он стоял рядом с Ежиком. Я смотрела как раз на
Ежика, седого, загорелого, совершенно не похожего ни на отца,  ни  на  мать.
Ну, не росли в нашем огороде с таким туповатым  строем  лица!  Я  отхлестала
себя по щекам, что смела в такой час думать  черт-те  что,  а  он  возьми  и
повернись, человек, стоящий рядом с Ежиком. Повернулся и кивнул мне головой.
Как раз началось прощание, и я сделала  шаг  назад,  чтоб  пропустить  людей
ближе к гробу. Сама я не хотела, не могла видеть мертвого Митю и была  рада,
что церковная бумажка на лбу прячет его лицо. Здесь ведь  не  ждут  от  меня
бурного выражения горя, я чужая, я могу стоять в стороне, даже Левон  ближе,
он тут рабочая сила. Но если я - чужая, дальняя, то кто этот, что кивнул мне
как своей, а теперь держит за локоток каких-то ближних к нему женщин?
   Ах вот это кто, вдруг ясно  и  просто  вспомнилось  мне.  Это  же  Михаил
Сергеевич. Друг Ежика. Хороший, видимо, друг, если все бросил и прилетел. Но
я уже поняла, что не в этом правда.
   Когда был моден кубик Рубика и страна остервенело его крутила, я  заранее
знала: у меня он не сложится никогда. Так и было. А  однажды  сидела  просто
так, даже смотрела телевизор, а он возьми и сложись в моих руках как бы  без
моего участия, сам по себе. И потому, что это было абсолютно случайно  и  не
было моей заслугой, я тут же  раскрутила  его  в  обратную  сторону.  Что-то
подобное было и сейчас, хотя я понимаю всю глупость такой аналогии.
   Но все сложилось. И мне уже было не важно видеть Лену, которую  за  плечи
вел какой-то парень, не важно.
   Михаил Сергеевич - и кубик получился.
   Я хотела пробиться к Фале, но ее впихнули в машину,  где  уже  гнездились
какие-то тетки, пришлось несколько раз хлопать дверцей машины,  чтобы  умять
Фалин бок.  Какая-то  дама  в  черном  гипюре  пронзительно  объясняла  всем
желающим, где будут поминки и каким транспортом лучше туда доехать. Автобуса
не хватило, потому что было много молодежи. Дама  сетовала  на  детей.  Кто,
мол, знал...
   Меня даже пронзило сочувствие к этой даме, инструктору похорон.  На  кого
же ей еще сетовать? На стариков - бесполезно, да их и  мало  было,  на  свое
поколение - глупо, сама находишься в нем. Конечно, молодые, дети!  Не  знают
правил, идут под колеса, а потом хорони их. У нее  на  лице  было  написано:
свинство.

   - Шура! - сказала я дома. - Не надо про похороны. Не хочу!
   - Ну и не надо, - ответила Шура.
   Позвали Левона пить чай, разговаривали про разное, Левон все  смотрел  на
нас своими  огромными,  горячими,  "булькатыми",  как  сказала  бы  бабушка,
глазами, потом не выдержал и закричал: "Ну что вы за народ! Что за народ!"
   - Тебе покрепче? - спросила его Шура. - Говори  сразу,  а  то  я  заварку
разбавлю.

   В поезде мне, как оказалось, досталась нижняя  полка  двухместного  купе,
прижатого к туалету. Он оглушительно ощущался. Пришла проводница и  сказала,
что я буду ехать одна, так как вторая полка сломана, ее не продают,  поэтому
она у них для хозяйственных нужд, и хорошо бы мне  не  запираться  до  ночи,
пока то да  се.  Преимущества  одиночества  просто  исчезали  на  глазах.  Я
провякала  что-то  про  служебные  помещения,  на  что  языкатая  проводница
ответила мне коротко и просто, что это не мое, так сказать,  собачье...  Она
даже постояла в дверях,  рассчитывая  подать,  если  понадобится,  еще  одну
убойную реплику, все в ней просто дрожало  от  нетерпеливой  злости  ума,  я
сообразила это и смолчала. Пришлось ей уносить свои  слова  под  языком,  на
кого-то они, определенно, опрокинутся.
   Когда уже разнесли белье и люди успокоились на  недолгое  время  ожидания
чая, в проеме купе возник Михаил Сергеевич.
   - Мы едем в соседнем вагоне, - сказал он. - Я видел, как вы  садились.  Я
войду?
   Куда я могла деться?
   - Такая история, - вздохнул он, аккуратно садясь на одеяло. - А я  думал,
что мы с вами никогда не встретимся.
   - Кто же думал? - ответила я. - Как здоровье вашей жены?
   - Вы знаете, - радостно сказал он, - хорошо. Что называется, не  было  бы
счастья, да несчастье помогло. Когда она узнала про отношения Лены и  нашего
сына, она настояла, чтоб они были вместе и чтоб ребенок рождался у нас.  Она
сказала, что хочет видеть рождение и рост  новой  жизни,  что  это  для  нее
важно. Она просто заставила нас с сыном поехать и забрать Лену,  она  совсем
другая стала, наполненная смыслом. Мы присмотрели детям квартиру  на  первом
этаже в нашем же доме, квартира не ах,  но  по  деньгам.  Ленина  мать  дает
половину, половину мы. Будут жить и отдельно, и на глазах. Куда лучше?  Жена
просто воспряла. Мечтает о внуке... Мы договорились не рассказывать  ей  про
фиктивный брак и смерть... Знаете, чтоб не заронять плохих мыслей.  Я  этого
мальчика знаю, он был безобидный, хороший... Абсолютно... Мой сын,  конечно,
пошляк. Они теперь все такие. Свобода. Доступность.  Если  бы  не  случай  с
женой и ее верой в выздоровление при помощи новой жизни, то я бы еще очень и
очень подумал насчет этой Лены. Мать - торговый работник на вокзале.  То-се.
Одним словом... Отец - скоропостижно. Этот ее брак с Егором...  В  сущности,
нашла дурашку... Хотя названивала нам каждый день, просто безумие  какое-то.
Но, может, это все на нервной почве, дурочка ведь молоденькая.
   Мне хотелось выдернуть из-под него край малинового железнодорожного, но в
данный момент моего одеяла и сказануть ему такое, чтоб он пулей выскочил.
   Но я проклокотала что-то неразборчивое.
   - Этот мальчик... Я понимаю,  он  ваш  родственник...  Но  согласитесь...
Поступок наивный, глупый... И  потом...  Вы  знаете?  Он  препятствовал!  Он
кричал  на  Леонида,  хамски  кричал...  Я  боялся,  еще  немного  -  и  мой
развернется назад. Он мне ведь по дороге в Ростов сказал прямо: "Мне,  отец,
это на фиг... Я не отрицаю, но мне это на фиг..." Лена, правда, умница,  она
сразу перешла на нашу сторону и очень толково сказала Егору: "Так правильно,
а с тобой неправильно". Странный мальчик, странный... Конечно, неудобно и не
к месту спрашивать... Но как вы считаете, он был здоров психически? Я что-то
такое слышал... По чьей-то линии...
   - По моей линии, - сказала я. - Это у нас побег другого ума.
   - Побег? Побег ума? - Он смотрел так ясно и недоуменно, что, существуй  в
моем организме смех, я бы уже давно дала ему волю.
   - Да нет, я неудачно выразилась... Просто за нами водится выбирать не  то
и не тех...
   - Это понятно, - закивал Михаил Сергеевич. -  Такое  случается  даже  при
полной здравости.
   Я же думала про Зою. Про то, как она осталась  одна  с  ангелом  у  камня
церкви. Как летала на небко... Даже удивительно,  как  по  ниточке-волосочку
карабкается к нам прошлое... Бабушка так уж норовила  отделить  ее  от  нас,
чтоб, не дай Бог, не перешло безумие... Перешло, бабушка, перешло. Во всяком
случае, так считает следующий по  времени  народ.  Выследил-таки  другой  ум
мальчонку, летающего на небко, и забрал к себе.
   - Я рада, что все для  вас  хорошо  кончилось,  -  сказала  я,  определяя
окончательность разговора.
   - Да, конечно, - ответил Михаил  Сергеевич.  -  Хотя,  конечно,  мальчика
очень жалко. Один ребенок, ужасно... Я  им  посоветовал  круиз.  Теперь  это
доступно, а мы народ неизбалованный, нам хоть что покажи - интересно.
   Когда он ушел, пришлось выпить горсть таблеток: от головы, от души  и  от
сердца. Тройной коктейль выживания  простого  русского  человека.  Хоть  что
выпить, хоть что посмотреть.
   Совсем к ночи, когда проводница сказала, что я уже могу запираться,  и  я
так и поступила, кто-то поскребся в дверь. Я  открыла,  и  она  стремительно
прошла мимо меня, как бы предупреждая возможность протеста с  моей  стороны.
Ворвалась и  села.  Лена.  Меня  только-только  стал  пробирать  "коктейль",
благословенная тупость накрыла ватным одеялом выпрыгивающие некстати  мысли,
приятно было осознавать мощь науки химии непосредственно в своем теле.
   Она плакала. Вернее, даже выла, уткнувшись носом в мою  подушку,  которую
она грубо стащила с места.
   Я вспомнила, как  она  валяла  у  меня  ваньку  в  первую  нашу  встречу,
притворяясь иудейкой. А я тогда пялилась на ее поднятые  скулки  и  пыталась
вычислить процент ее еврейства. В другой раз она  рассказывала  мне  историю
своего греха, а я воображала себя случайным, но  необходимым  попутчиком  ее
жизни. Сейчас она слюнявит мою подушку, будучи одновременно родительницей  и
спасительницей  женщины,  которая  в  одно  историческое  время   непременно
спрятала бы от нее сына, а в другое - сына за ней же послала. И, в сущности,
жизнь Мити все  время  висела  на  волоске  желаний  и  страстей  совершенно
посторонних женщин. Я отливаю в домашнюю кружечку чай из недопитого стакана,
я гигиенически мыслю,  что  негоже  совать  девочке  свой  питый  стакан,  я
выколупливаю из гнездышка желтые горошинки сухой валерьянки, соображая,  что
фенозепам, которым спасаюсь сама, девочке не  годится,  потому  как  девочка
беременная. Когда она все сглотнула вместе со слезами, она сказала:
   - А что, у женщины есть другой способ отплатить? Ну, за добро там или  за
подвезти? Есть? Я ему сказала: ты должен это сделать, потому что я  не  хочу
быть тебе обязана. Мне даже  хочется  с  тобой...  Я  представляю  -  другой
какой... Надо было бы его упрашивать? А этот развернулся и  ушел...  Сволочь
такая... И не говорите, - кричала она на меня, - что его уже нет! Откуда  вы
знаете? Я его ощущаю, понимаете, ощущаю... Как будто он меня  трогает.  Хоть
он ко мне пальцем не прикоснулся! Псих он, псих! На дух мне такого не  надо!
Ленька, конечно, гад, но он живой гад, в полном смысле этого слова. От  него
вкус и запах.  Живой  Ванька-дурак  лучше  мертвого  Ивана-царевича.  Так  и
знайте! Это я умно сказала. А он развернулся и ушел. - Лена швыряет  в  меня
комканую подушку, она громко втягивает в себя  сопли,  она  задвигает  дверь
так, как будто задвигает вагон, поезд, всех едущих в нем, всех - к  чертовой
матери.
   Ну что тебе стоило, Митя, стянуть с нее трусики? Девяносто девять из  ста
поступили  бы  так  же,  а  потом,  ширкнув  молнией,  убежали  бы  живые  и
невредимые. Мир был бы больше на целого тебя, Митя. Ее  приставание,  его...
Что? Отвращение? Хотя нет... Какое отвращение? Может, именно в  этот  момент
он ее и любил, распахнутую, с пятнами на лице и расплющенным ртом.  Любил  и
бежал  от  несовпадения  чувств,  мыслей  и  обстоятельств,   которые   были
вразнотык?
   Потому что голая женщина, как голая правда, возникнув без вашего желания,
- аргумент сильный, но и противный. Ты или распнись пред ней,  или  уж  беги
сломя голову. У мальчика заколотилось сердце, и он бежал, не зная правил.
   Потому как был Егор по природе Митя.
   Или все было не так и не то?
   Не знаю.
   В Москве они перегнали меня в тоннеле. Михаил Сергеевич сделал мне  рукой
небрежно так - пока, мол, пока... Лена притормозила.
   - Я вам наплела вчера... Не верьте мне... Все было не так...
   Утром все не так, девочка, все не так. Утро - время забывания.
   Она скользнула глазом мимо меня, красивый рот был слегка сбит набок,  как
тогда, когда она морочила мне голову в первую нашу встречу.
   - Твой рюкзачок все еще у меня, - сказала я ей вслед.
   Она не повернувшись махнула рукой. Делов! Рюкзачок...
   Интересен был разворот в мою сторону Леньки. Он демонстрировал мне замену
жизни. Смотри, тетка! Вот я, всклокоченный, невыспавшийся,  набрякший  весь,
от начала до конца... Я хочу есть, пить, в уборную... Хочу  Ленку...  Других
хочу тоже... Я густой мужчина... Очень мужчина и очень густой...
   На финал он пнул ногой вокзальную тумбу. Просто так, для движения молодой
крови и чтоб знала... Но в этом не было зла. Была природа.

   Дома я трогаю предметы. Стулья и кастрюли. Чайник еще теплый. Я наливаю в
чашку пойло. Рука дрожит, как при абстиненции. Я нутром, кожей чувствую, что
меня постигла неудача. Зачем-то с бухты-барахты я бросила на полуслове почти
законченную вещь и кинулась рассказывать другую. Надо, кстати, поменять воду
в бидоне, с которого все пошло... Ведь все было нормально... Пока я не вдела
эту проклятую серьгу в ухо.
   Я их не знаю... Они не даются мне в ощущении,  эти  мальчики  и  девочки,
которых я взялась строгать без знания  предмета.  Старый  дурак  папа  Карло
мечтал о сыне, хоть каком, хоть деревянном, я тоже мечтала хотя  бы  понять.
Не получилось... Вынимайте, мадам, серьгу. Это поколение живет мимо вас,  не
замайте его абстинентными пальцами.
   Мою дно бидона. Пальцы мазюкают теплоту и мягкость осадка. Интересно, кто
та старушка, что всучила моей дочери бидон? На какой  метле  улетела  старая
ведьма, смеясь над молодой дурочкой? Может, это правильный путь - обдурить и
посмеяться над всеми?
   Звонок у меня пронзительный, как бы для очень задумчивого глухого.  Я  не
знаю, как насчет физики, но лично я вижу, как звук высекает свет в квартире.
Как бы для глухого, но зрячего.
   - Кто там? - кричу я в старый дерматин, ибо никого  не  жду  и  никем  не
предупреждена.
   - Это я, тетя! Бабушка дала мне ваш адрес.
   Я открываю дверь.
   - Митя! - кричу я. - Живой!
   - То есть? - спрашивает мальчик и недоуменно смотрит на номер квартиры. -
Я - Егор.
   - Это все равно, - отвечаю я. - Хотя нет! Нет! Ты - Егор! Я запомню, ты -
Егор. Я больше не собьюсь.
   - Я с Леной. Можно?
   Она смотрит на меня из-за его спины,  девочка  с  рюкзачком  и  сбитым  в
сторону ртом.
   Я поняла, Господи! Ты даешь им шанс?.. Чтобы они все иначе... Или чтоб я?
   Падает на обувь рюкзачок. Дети идут в ванную. Где-то далеко смеется плач.
   ...Над мо-е-ю го-о-ло-во-о-ю...
   Ты спятила, женщина. Спятила. Звенело у тебя в голове.

   Я тогда покаталась-повалялась в постели, но, как  говаривал  один  мудрый
старик, молодой организм до поры до времени свое берет.
   Прошло полтора года. И я вот иду к Фале.  Вот  я  уже  вошла.  Я  на  нее
смотрю.
   4
   Ей уже сильно за семьдесят, но в ней всегда хороши были  прямая  спина  и
красивые кисти рук, которые артрит победить не мог.
   Комнатку, в которой она меня принимала, я знала, она была  крошечной,  но
на этот раз почему-то оказалась и косоватой, однако мой  глаз  уперся  в  ее
юбку, которую я помнила уже лет двадцать. Синюю,  шевиотовую...  Когда  Фаля
села закинув ногу на ногу,  я  увидела,  что  изнутри  она  обужена,  грубо,
методом загиба, считай, на две ладони. Сейчас юбка крутилась у нее на  поясе
и явно требовала уменьшения.
   Я подумала, что ей не много осталось, что она как бы  иссыхает.  Но  грех
гневить Бога, возраст вполне порядочный, более "двух  Пушкиных"...  Чего  же
еще? Мысль, конечно, гнусная, и, отловив ее в последний момент, я  прищучила
ее. Потому что этих "нехороших мыслей" за жизнь накопилось столько, что,  не
научись я откручивать им шеи, мою бы они развернули еще неизвестно куда.
   - Ты мне нужна, - сказала Фаля. - Со мной непорядок.
   Что приходит в голову прежде всего?  Нащупано  у  себя  нечто.  Опять  же
мозговые явления: кажется, что выскочил  газ-свет,  ан  нет.  Или  наоборот:
выключил  и  бегаешь  проверять  живой  ладонью.  Недержание,  несварение...
Наконец, фобии. Мании. О Господи! С этим у нас - о'кей!
   Вот что подумалось, когда Фаля сказала про непорядок.  А  тут  еще  юбка,
обуженная на две ладони.

   ... - То, что это про мою смерть, это понятно... - продолжала Фаля. - Я к
ней готова. Но  они  приходят  и  приходят.  Видишь,  я  уже  не  передвигаю
стулья... Они стоят так, как те садятся.
   Действительно, именно стулья  стояли  странно,  вызвав  во  мне  ощущение
косоватости комнаты.
   - Каждый раз это на ясном уме, - говорит мне Фаля,  -  я  в  этот  момент
что-то делаю, вытираю стол  там  или  гоняюсь  за  молью.  Много  моли...  Я
плюнула, но есть такие настырные... Будто изгаляются над тобой... Но  не  об
этом речь. Я что-то делаю, и приходит соседка в салопе. Слушай  внимательно.
Приходит и просит попить.
   ...Воду соседка пьет запрокинув голову,  без  глотков,  будто  вливает  в
воронку. Некрасивый вид... Но главное не это. Главное, у нас никогда не было
с ней ничего общего, даже имени ее я не  знала,  только  фамилию.  Храмцова.
Соседка Храмцова из пятьдесят шестой.
   Так вот... Влив в себя воду - бокал на триста  граммов  -  и  не  вытерев
капель с подбородка, водяным ртом Храмцова проблямкивает:
   - Мою дочь попутал дьявол. Она крестилась  по  пояс  голая.  В  вафельном
полотенце. Скажите, что мне теперь делать? Как быть с комсомольским  билетом
и грамотами ЦК?
   Я предлагаю Храмцовой прежде всего снять салоп. От него  пахнет  прибитой
дождем старой пылью.
   - Разденьтесь у себя дома и приходите, поговорим.
   На слове "у себя" делаю ударение. Не развешивать же мокредь в прихожей? В
моей кубатуре и так дышать нечем. Воздух доходит только до шейной  ямочки  и
выпрыгивает назад, как шарик. Но не будешь же объяснять этой Храмцовой: моим
легким вреден ваш салоп.
   - Хорошо, - говорит соседка, - сейчас разденусь и приду.
   Она уходит, оставив дверь  открытой,  а  я  мою  трехсотграммовый  бокал.
Место,  которого  касались  губы  Храмцовой,  тру  содой.  Я  очень  верю  в
заразность психических болезней. Иначе не  объяснить  их  количество.  Долго
поливаю "место губ" кипятком.
   Потом стою в  дверях  и  жду,  когда  Храмцова  разденется,  снимет  этот
старорежимный салоп - никто уже сто лет таких не носит, откуда только  он  у
нее - и придет разговаривать. Но соседка не идет. Тогда я иду к ней  сама  и
звоню в дверь: вдруг с ней что случилось?  Дверь  не  открыли.  Я  повернула
ручку и вошла - квартира была пустой. Возникла мысль о балконе. Но дверь  на
балкон была не просто закрыта - она была заклеена широким  серым  пластырем.
Почему-то возникла жалость к этой несчастной щели.
   Я  вернулась  в  коридор,  удивляясь,  что,  запечатав  дверь  балконную,
Храмцова входную держит открытой. Это в наше-то время!
   И вот