драпанули за Урал...
   - А ты что, на передовой был? - Сорока не обижается. - Ну  драпанул...  -
Он объяснял им в свое время: нету у меня храбрости, такая моя природа. Но  в
тылу я работал по двадцать часов. Конечно, можно это  повторить,  но  Сороке
неохота. Ему вообще неохота спорить, ругаться.  Он  за  свою  жизнь  столько
этого имел! А эти беспартийные Панин и Шпрехт от слов не освободились, они в
них  еще  пенятся,  шипят.  Конечно,  и  время  пришло,  что  у  всех  языки
развязались. Можно позвонить Миняеву в органы,  он  хоть  там  и  никто,  но
напугать этих старых пердунов может. У  всех  ведь  дети...  Намекнуть,  что
может прекратиться их рост по службе, если отец язык мылом не вымоет.  Надо,
надо будет подговорить Миняева. Поставить ему стакан самогона и устроить тут
цирки и баню.
   - Про Миняева слышали? - спросил Шпрехт.
   Сорока чуть не подпрыгнул, это же надо! Он ведь сейчас думал  именно  про
него!
   - А что? - спросил Сорока. - Я ж сегодня никуда не выходил.
   - Умер, - ответил Шпрехт. - Встал утром на ноги, за штанами  потянулся  и
шпрехен зи дойч.
   - Воздержусь от комментариев, - сказал Панин.
   Сорока же был как бы в ступоре. В  голове  его  столкнулись  и  не  могли
разойтись мысли. О встрече с Миняевым на случай пугнуть этих трепачей Панина
и Шпрехта, хорошая рисовалась встреча, веселая, с самогоном и идеей,  и  это
все напоролось на падающего замертво Миняева, которому судьба  даже  времени
на одевание штанов не оставила. Это нехорошо, размышлял Сорока, одновременно
продолжая прокручивать в голове  живую  мысль,  как  они  сядут  за  стол  с
Миняевым и придумают эту хохму с пуганием. Хорошая хохма  могла  получиться,
все в ней где надо лежало, а Миняев, получается, спрыгнул.  Сачканул  раньше
времени.
   - Вы так не переживайте, - сочувственно  сказал  Шпрехт.  -  Оно  ведь...
Смерть хорошая... На подъеме... На вставании. Форвертц...
   - Подвел меня Миняев, подвел, - сказал наконец Сорока. -  У  меня  с  ним
дело было...
   - Лучше ничего не задумывать, - ответил Панин. - Жить одним днем.
   - Так и дня ж может не быть! - вдруг заплакал Сорока. - Еще штаны были не
надеваны, а день возьми и кончись...
   Он косолапо, старо уходил от них, путаясь в длинном  фартуке,  закрыл  за
собой калитку и снял шляпу.
   - Пойду и я, - вздохнул Панин. - Почитаю... газеты.
   Шпрехт еще постоял посреди улицы. Голым ногам было хорошо  на  земле,  он
чувствовал, как пульсирует кровь в мякоти пальцев.  "Капиллярная  система  в
порядке, - думал он. - Застойных явлений нет".
   Он уходил медленно, размахивая руками с розовыми тапками.
   Почему-то ему стало спокойно. Конечно, если разо-браться, то Миняев этому
поспособствовал. Пережить человека из  органов  -  вещь  приятная,  что  там
говорить. Это рулетка жизни. И хоть  Миняев  особо  ничего  плохого  ему  не
сделал, ну беседовал пару раз на тему интереса к немецкому языку, но лицо не
ломал.
   - Ты, Шпеков, имеешь хорошее русское фамилие.  Из  бедняков,  рабфаковец.
Откуда в тебе эта фашизма?
   - Я человек, способный к  языкам,  -  как  всегда  отвечал  Шпрехт.  -  Я
раскулачивание в Марийской автономной области проводил на их языке.
   - Такого языка нету, - говорил Миняев. - Что это  за  язык  -  марийский?
Скажи еще ивановский... Распространяешь невежество...
   И ничего плохого. Поговорили и  разошлись.  А  вот  нґа  тебе  -  приятно
организму, что Миняева нет, а Шпеков-Шпрехт есть. По дальнобойной  программе
жизни так быть было не должно.  Но  заел  у  них  механизм,  заел.  "Хорошие
новости", - сделал вывод Шпрехт, закрывая калитку. Если так пойдет дело,  то
и Сорока уйдет раньше. Они с Паниным его отнесут  и  закопают,  и  полотенца
через плечо повесят, но мысль будут думать одну на двоих. Заломалось  у  них
все к чертовой матери, битте вам, дритте, камарады чертовы.
   Шпрехт пошел мыть ноги в тазике с мыльной  водой,  оставшейся  от  стирки
полотенец. Вода была холодная, жирная, Шпрехт, наклоняясь, тер ногу об ногу.
   Наступала ночь.
   Летчица
   ...Она молодая и летит. И ее тошнит. Каждый раз она боится,  что  тошнота
сделает свой результат, и тогда - все. Ее выкинут из аэроклуба.  Втайне  она
этого хочет, она даже делает горлом "б-э-э-э!", чтоб  убрать  спазм  и  дать
волю внутреннему движению, но странное дело:  тошнота,  какая  бы  ни  была,
блевотиной никогда не кончается. Никто даже не подозревает, как ее  мутит  и
крутит!
   Ей же не хватает мужества и совести  признаться.  За  время  тошноты  она
разлюбила инструктора, из-за которого приперлась в этот  аэроклуб.  Все-таки
любовь на пятьдесят процентов состоит из понимания, а на пятьдесят из нижних
дел. Так вот нижних дел у них не было, она была воспитана в такой строгости,
что даже до целования с ней нужно было долго и долго морочиться. Поэтому она
в отношениях с инструктором упор делала на понимание.  Она  просто  мечтала,
чтоб он скумекал, дурак, до какой же степени ей не нужен  самолет!  Понял  и
тактично отстранил от полетов. Он  же  -  инструктор  -  добивался  ее  тела
внеплановыми  вылетами,  он  думал  наоборот,  что  если  сделает   из   нее
рекордистку, то она сама упадет ему в руки голая, как спелая  груша.  И  она
его возненавидела, но так как за ней числились высота, часы и километры,  то
уже неудобно подводить весь летчицкий отряд. Такое было понятие.
   Но до сих пор она чувствует, как мучается, как внутренним  криком  кричит
оттого, что летит и ее тошнит.
   Она просыпается в поту, по подбородку бежит липкая слюна,  она  дергается
встать к умывальнику и все вспоминает.
   Летчица, мать ее так! В ней сто пятьдесят недвижных килограммов, намертво
спаянных с твердым настилом кровати.
   - М-м-м-м, - мычит она.
   Куда подевался Сорока? Он должен почувствовать, что нужен, что ей плохо и
ее нужно вытереть.  Сила  Сороки  -  в  отличие  от  инструктора  -  была  в
понимании. Это ведь он в конце концов ее спас.
   Как было? Он нашел ее после полета. Она сидела на траве. Они  знакомы  не
были, но так получилось, что, пока  она  мучилась  в  небе  города  Сталина,
Сорока переехал в их поселок, познакомился с ее мамой, и мама попросила  его
передать для дочери, когда он будет в Сталине, вигоневую коричневую баядерку
на пяти пуговицах. Сорока по делам  часто  ездил  в  центр,  а  дочь-летчица
приезжала домой редко. А холода вот-вот...
   Сорока и увидел девушку на траве под крылом самолета. И  подумал:  "Ну  и
ну! Какая страхолюдина".
   Он положил сверток к ногам летчицы Зины и ушел  в  разочаровании,  потому
что была у него идея пригласить ее  на  танцы.  Не  то  что  у  Сороки  были
проблемы с барышнями - никогда и  никаких,  но  вскормилась  идея  танцев  с
землячкой.  Пока  ехал  на  "кукушке",  намечтал  себе  девицу   статную   с
переливчатым смехом. И чтоб дрожало у нее от смеха горло-горлышко  -  Сороку
это очень возбуждало в женском роде.
   Но получился провал. Синего  цвета  лицом  в  зеленой  одежде  большая  и
нескладная деваха некрасиво сидела на жухлой траве, а в  глазах  ее  тусклых
стояла смерть. Сорока так понял боль, потому что сам был парень здоровый  на
все сто и все больное вызывало в нем отрицание и отвращение. А  отрицание  и
отвращение и есть смерть. Так понимал Сорока.
   А вечером на танцах он увидел девушку, которую себе  намечтал,  пока  вез
вигоневую баядерку на пяти пуговицах. Высокая, с тонкой талией и с той самой
попой, которую Сорока в женщине уважал. Двумя  частями  себя  барышни  могли
брать его голыми руками: дрожащим от смеха горлом-горлышком и попкой -  чтоб
была круглая, направлением вверх, чтоб во все стороны шла от попки  искра  и
чтоб платьице на ней было внатяг.
   Сорока аж задрожал. И кинулся через площадку наперерез судьбе.  Когда  он
вел красавицу в фокстроте и она  плавно  покачивалась  в  его  руках,  слова
девушки: "А как там мама? Не болеет ли?", до Сороки дошли, как вопрос о  его
маме, которой у него не было с младых ногтей. Сороку тронул сам ход мысли  -
от него к его матери. Потому что  всякие  девицы  встречались  и  по-разному
ощупывали. Он уже открыл рот, чтоб сказать, что он сирота, но девушка в  его
руках вздохнула, и он узнал этот вздох. Та, на  траве,  дышала  так  же,  но
чаще...
   - Ай! - сказал Сорока. - Я чуть не вляпался. - И он рассказал,  какую  он
увидел на траве страхолюду, а тут такая красавица,  что  даже  вполне  можно
рассказать о первом впечатлении - ей ничего не повредит. Девушка засмеялась,
и горло-горлышко было у нее самое то!
   А потом Сорока приехал и сказал, что с самолетами надо завязывать.  Война
на носу, и аэроклубовцы пойдут первыми.
   - А как же! - гордо сказала Зина.
   Но Сорока патриотизм летчицы заломал на корню. Не потому что  Сорока  был
человек плохой и родину не любил. Любил! Любил! Но и войны боялся тоже. И  в
голове своей он все давно  нарисовал  на  случай  нападения,  мобилизации  и
прочее. Такими  мыслями  не  поделишься  даже  с  самым  лучшим  другом,  но
пребывать в тайном капитулянт-стве в одиночестве было тоже  неуютно.  Сороке
нужен был кто-то, кто не осудил бы его, а понял. Зина была стопроцентно  тем
человеком.  Выводя  ее  из  будущей  войны,  он  делал  ее  как   бы   своей
соучастницей, хотя на самом деле, по разумению  нормальному,  не  траченному
идеологией, поступал Сорока правильно. Девчонка погибала в своем  аэроплане,
ненавидела его, а сказать стеснялась. Он пошел куда надо и сказал, что берет
Зину замуж, потому как он человек порядочный. Зина в первую  минуту  была  в
полном охлупении, потому что мысль, что она такая, была  для  нее  столь  же
невыносимой, что и тошнота в самолете. Но опять же  здоровый  смысл,  помимо
верхних, поверхностных чувств, какими  бы  значительными  они  ни  казались,
провел свой тайный и правильный подсчет: выйти за вполне симпатичного Сороку
приятнее, чем быть летчицей-мученицей, даже если ради этого придется  пройти
через стыдливое покраснение лица от возможных намеков.  Войны  ведь  еще  не
было, и если, не дай Бог, случится, то  тогда  будет  другой  разговор.  Она
комсомолка. Она с понятием. Может, и полетит снова.
   Они и поженились. А когда уже загрохотало на самом  деле,  Сорока  в  два
часа устроил им эвакуацию, а себе белый билет  на  туберкулезной  основе.  К
тому времени Зина уже понимала: муж у нее мужик непростой.  Иногда  хотелось
вникнуть,  нырнуть  как  бы  в  глубину  сорокинской  сути,  но  что-то   ее
останавливало. "Не хочу знать!" - говорила она себе и  была  очень  и  очень
права. Потому что чем дальше, тем больше любил  ее  за  это  Сорока.  "Какая
женщина!" - думал он о собственной жене, когда она мимо глаз пропускала  все
его шашни, гульки, а то и просто  распутство,  в  которое  Сорока  время  от
времени впадал, как в грипп. В последние  годы,  когда  они  выстроили  дом,
когда женили сына, когда зацвели во дворе  у  Зины  все  невероятные  цветы,
Сорока просто с катушек полетел - ширинка у него  уже  не  застегивалась,  а
бабы вспархивали из-под него, как вспуганные курицы, так вот даже тогда Зина
величественно и индиферентно к сорокинским страстям носила  свое  необъятное
тело.  Пусть  его...  Он  все  равно  приходил  и  угревался  рядом,  и  она
придавливала его своей могучей рукой, а он, в каком  бы  ни  был  состоянии,
целовал  эту  руку,  покусывал  ее  губами,   урчал,   так   и   засыпая   с
причмокиванием. Зина лежала в  темноте  и  улыбалась.  Она  знала  мужа  как
облупленного, хотя никогда не лезла к нему ни в  душу,  ни  в  карман.  Этот
мужчина, придавленный ее рукой, был главным Сорокой. Случись что с ней,  ему
без нее не выжить...

   - ...М-м-м, - мычала Зина, - м-м-м... Но Сорока все не  шел.  Она  знала,
как это будет: горячим варом зальет ей голову и она  перестанет  соображать.
Очень может быть, что она еще останется живой,  но  знать  про  это  уже  не
будет. Вот этого она боится больше всего. Конечно, для Сороки  не  изменится
ничего. Он ведь не знает, что она думает, чувствует, понимает, что  она  все
помнит и  даже  переживает  какие-то  другие  непрожитые  жизни.  И  ей  это
интересно! Например, она прожила от и до жизнь с инструктором. В этой  жизни
ее не тошнило от самолетов и у нее была дочь - не  сын,  -  такая  беленькая
куколка, с родиночкой  над  губкой.  Свадьба  дочкина  была  очень!  Она  ее
выдавала за космонавта Джанибекова. Очень красивый мужчина, и  дочка  с  ним
смотрелась, как Людмила Целиковская из фильма  "Сердца  четырех".  Интересны
были и другие варианты жизни и с  Сорокой.  Сорокой  -  военным.  Сорокой  -
секретарем обкома. Сорокой - известным артистом. Но  на  этом  варианте  она
сбивалась. Сороку вытесняли знаменитые лица и получалось - жизнь не  с  ним,
а, к примеру, с Дружниковым, но тут ее мечты сбоило. Ведь Зина строила их из
костей и мякоти реальности, прочитанной, подсмотренной, а актеры... Что  она
про них знает? Какие они утром? Как пахнут их внутренности? Они  же  люди...
Ходят в уборную... Бывают запоры... Гнилостные насморки...
   Вот почему она боится горячего вара в голову, кончится пусть неподвижная,
но жизнь, а Сорока не идет и не идет... Зина начинает нервничать, и у ее губ
вырастают пузыри.

   Сорока успел. Вбежал зареванный, схватил чистую  хусточку,  вытер  Зинины
губы, привычным жестом ощупал пеленку.
   - Молодец! Умница! - сказал и сел рядом. - Я чего пристрял. Миняев  умер.
Помнишь Миняева из органов? Он еще под меня рыл при Хрущеве.  Просто  так...
Чтоб рыть... Это в нем было главное... Я ему тогда тоже подложил.  Пока  сам
отмазывался, про меня забыл. Это мы так любили поиграть... Любили...  Вот  и
нету мужика... За штанами потянулся... и кранты. Я  вот  думаю,  почему  это
часто связано с одеждой? Вон и у тебя случилось, когда ты платье надевала...
Хоть ходи голый, е-мое... Ходи ты тогда в халате, может, ничего  и  не  было
бы... А тебе зачем-то понадобилось напялить  это  чертово  польское  платье.
Спалю завтра же... Все равно ведь ножницами разрезано, чего лежит?
   Никто не знает, что Сорока до сих пор спит  с  Зиной.  Ложится  рядом  на
твердый широкий щит, который  они  сбили  с  Паниным,  ложится,  чтоб  лицом
прижиматься к недвижной Зининой руке. Рука теплая, мягкая,  в  общем,  живая
рука. Она только не может подняться, чтоб накрыть Сороку. Но  это  ничего...
Это не так важно... Важно, что она живая. Хотя и  мертвая.  Сорока  убежден,
что Зинин мозг не фурычит.
   Машинистка
   Шпрехт вошел в комнату на цыпочках. Его сбил с толку маленький свет, свет
ночника-грибочка, который ночью никогда не выключался.  Значит,  Варя  спит.
Шпрехт - человек не очень умный, а значит, жену  не  понимал.  Иначе  он  бы
грохотнул в прихожей  ведром,  подал  бы  голос  и  сбил  с  толку  кургузый
ревматический пальчик, что на изготовку лежал на кнопочке торшера. На  голос
Варя подала бы голос, а на шаг цыпочкой Варя выплеснула свет двухсотсвечовой
лампы под блеклым и жженым абажуром. Шпрехт на пальчиках, в розовых тапках с
помпонами, с завороченными до колен штанами и с расстегнутой  ширинкой  -  а
чего ее туда-сюда смыкать, если  он  идет  спать?  -  имел  вид  нормального
идиота, а Варя испытала нормальное удовлетворение человека, который и в этот
раз выиграл партию.
   - И в таком виде ты ходишь по бабам? Хорош же у тебя контингент!
   Женщина-машинистка хочешь не хочешь выучивает за жизнь много лишних слов.
Шпрехт,   считая   себя   способным   к   иностранным   языкам   на   уровне
"яволькамарадегамарджоба", в русской речи был слаб. Оттого всю жизнь  боялся
всех речевых мероприятий - собраний там, митингов. Он просто  стыл  от  слов
типа "учение всесильно, потому что оно верно", потому что всякую круглость в
слове считал враньем, втайне считал. Насмешка же  судьбы  была  в  том,  что
женился он на женщине, говорящей кругло и красиво, да еще  и  с  вкраплением
чужеродных слов,  которые  Шпрехту  не  поддавались.  Вот  это,  к  примеру,
контингент. Это же не континент? Слово, которое Шпрехт выучил хорошо. Страны
и континенты. Черный континент. Арктический.  Континент  труда  и  зарплаты.
Нет, не то... Коэффициент труда и зарплаты...
   Но вот что имела в виду Варя,  связывая  непонятное  слово  с  бабами,  с
которыми он якобы... Шпрехт устал за день, как сатана, а тут  еще  соображай
слабой мыслью.
   - Дура старая, - сказал он жене.  -  Дура.  Я  соседям  рассказывал,  что
Миняев умер. Сорока же сегодня не ходил за  хлебом,  и  Панин  по  вторникам
дома.
   - Скажите, пожалуйста! Корреспондент нашего времени. А то я  не  слышала,
чем ты занимался. Уж если ты имеешь дело с проституткой, но  не  под  окнами
жены. Отведи ее хотя бы в сторону!..
   - В какую сторону? -  уныло  спросил  Шпрехт,  зная,  что  этот  разговор
надолго. Она же днем спит, Варя. И после завтрака поспит, и после  обеда.  А
сегодня она ходила по-большому, после этого она спит особенно крепко.  А  он
за день не присел, помидоры подвязывал, хорошие, крупные идут и кучно,  пока
наставил палок, пока туда-сюда...
   За окном зашебаршилось, засопело, завзвизгивало.
   - А! - сказал Шпрехт. -  Вот  что  ты  имела  в  виду.  Розка  под  домом
ощенилась. Я и не заметил, где и когда.  А  теперь  топить  поздно,  большие
кутята. У них там такой цирлих-манирлих.
   - Идиот! - закричала Варя. - Кто щенят возьмет от дурной Розки?
   - Пристрою! - сказал Шпрехт, радуясь, что ушли,  кажется,  в  сторону  от
больной темы и все завершается мирно и быстро. - Давай сходим по всем  делам
и будем спать. Я сегодня устал...
   - Меньше занимайся бабами, - ответила Варя, умащиваясь на судне, -  а  то
все запустил. Шторы уже черные от пыли.
   - Постираю, постираю, - быстро  соглашался  Шпрехт.  -  Утром  замочу,  а
вечером повешу. И окно протру заодно. Молока попьешь? Или кефира?
   - У Миняева ведь жена осталась? - спросила Варя. - Ты ее знаешь?
   - Конечно, - сдуру сказал потерявший бдительность Шпрехт. - Она в  аптеке
работает. Раньше  была  в  рецептурном,  а  сейчас  в  готовых  формах...  В
рецептуре ведь нужна точность, там мелкие дозы,  не  айн,  цвай,  драй...  А
когда возраст, глаз не тот, опять же и дрожание в руках может быть...
   Что его  повело,  старого  дурака,  на  фармацевтические  подробности,  о
которых он сроду не думал?
   - Откуда ты столько про нее знаешь? - закричала Варя. - Про ее тремор?
   "Какой такой тремор?" - совсем расстроился Шпрехт.
   - Я про него ничего не знаю, - закричал он.  -  Я  просто  размышлял  про
аптечное производство. Ферштеен? И все! И не заводи меня больше.
   Он уходил с судном, а в спину ему летела продукция аптечного производства
- пустой флакон от настойки  подорожника.  Флакон  ударил  Шпрехта  прямо  в
косточку локтя. Туда, где у Шпрехта жил, много лет мучая, бурсит.
   Боль пронизала всего  Шпрехта,  судно  накренилось  и  -  прощай  розовые
помпоны.
   - Тебя наказал Бог, -  удовлетворенно  сказала  Варя,  и  лицо  ее  стало
светлым и умиротворенным. Как  будто  она  на  самом  деле  была  на  прямом
контакте с высшим департаментом по выдаче наград и наказаний и их рукой  был
пущен, летел и попал в цель флакон.
   Шпрехт стоял на крыльце и плакал. Он все вымыл  и  вытер,  даже  постирал
тапки. У Сороки и Панина уже не  горел  свет.  Угомонился  и  Джульбарс,  не
издает подозрительные, похожие на  черт-те  что  звуки  и  Розка  со  своими
кутьками. И даже Варя спит. Потому как поздняя ночь...
   Шпрехт плачет. И это странные слезы. "Матка-шайзе", - думает  Шпрехт,  но
это тот самый случай, когда внешнее и звучащее не имеют никакого отношения к
тому, что есть Шпрехт на самом деле. Даже та ненависть, которая  клокочет  в
его горле и выходит слюной, имеет  абсолютно  другой  молекулярный  или  там
экзистенциальный состав, чем шпрехтовы слезы. Одномоментно Шпрехт  пребывает
в двух (а может, и в трех, кто  его  знает?)  полярных  состояниях,  но  эта
невыразимая путаница не горе, не страдание, а самое что ни на есть шпрехтово
счастье. И хоть он н