жающих  привычек:  посмаркивания  перед  сном,
колупания в ногтях или западающей вглубь после сидения юбки.
   Но случилось  просыпание  в  доме,  где  он  жил  раньше,  случились  эти
запахи... Получалось, что в жизни Кулибина Ольга рухнула очень кстати.
   Поэтому на вопрос Ольги, что ей делать с Кулибиным, я закричала:
   - Ты сошла с ума!
   После чего мне и была рассказана ее парижская  история,  из  которой  мой
мозг извлек только одно: Ольга уже там была  глубоко  больна,  но  ей  опять
повезло с мужчиной, который не обобрал,  не  бросил,  не  выкинул...  А  над
травой подержал.
   Я, как всегда, зациклилась на своем, а Ольга все говорила  и  говорила  о
парижском садовнике...
   - Такого никогда не было...
   - Предъявить список? - ответила я. - Или сама вспомнишь?
   Это были не лучшие слова в моей жизни, я это поняла тут же, сразу, а  вот
Ольга как бы и не поняла. Вернее,  не  восприняла,  не  оскорбилась.  Так  и
сидела, сосредоточенно и отсутствующе, а потом тупо повторила:
   - Я не знаю, что делать с Кулибиным. Понимаешь? Он из меня ушел совсем...
   Я представила, как она бродит "в себе", ища фантом, образ, формулу такого
материального, такого мясистого Кулибина, который сопит и кашляет рядом. Но!
Какая это, оказывается, малость - тело против пустоты.
   Ну вот, я снова напоролась на это мистическое слово  -  "пустота".  Какое
самоигральное оно оказалось, так захватнически заняло  жаждущие  новой  пищи
умы. А тот суп оказался тяжел для брюха. И пучит, и пучит, и  пучит,  и  шар
пустоты распирает тебя до момента взрыва.
   Да пошли вы все к черту, умники пустоты!
   Передо мной сидит женщина, она ничего не знает про это.  Она  ищет  тело,
плоть. Она хочет жить, ей нужен мужчина... Пожалуйста! Мир наполнен  ими  по
самую кромку, и она руками на ощупь, глазами на  взгляд,  ушами  на  слух...
мечется. А Кулибин возьми и встань на дороге, растопырив руки и ноги.
   - Он тебя спас, - сказала я.
   И вдруг испугалась. Это мое свойство  -  пугаться  собственных  придумок.
Вдруг  она  мне  скажет:  "А  зачем?"  И  мне  придется   выстраивать   цепь
доказательств, что живая жизнь лучше мертвой  смерти,  но  я  все  больше  и
больше разучаюсь говорить о том, во что верю не до  конца.  Просто  я  точно
знаю, есть ситуации, когда уход лучше присутствия. Конечно,  это  не  Ольгин
случай, тоже мне драма - аннигиляция очередного любовника.  Сколько  их  уже
было "никогда таких"!.. Уличение же  -  одно  из  мерзейших  дел  на  земле.
Хамское дитя...
   В форточку влетела мелодия. Ольга напряглась, повернула  голову  к  окну,
пальцем отбивая ритм.
   - Обожаю, - сказала она, когда музыка кончилась. - Не знаю что, но в душе
возникает что-то такое... Обещание счастья?
   - Это группа "Армия любовников". Ты бы видела их!  Они  мне  своим  видом
просто напрочь перекрыли музыку. Раньше тоже нравилось.
   - Такая жизнь. Или видеть. Или слышать. Вместе не получается. Зря ты  мне
сказала...
   - Но ты же не видела их...
   - Но ты же сказала...
   - Забудь...
   - Все! Теперь не забуду точно.
   Мы засмеялись. Я была рада, что мы "ушли от Кулибина": мое ли дело  -  их
отношения?
   - Знаешь, - сказала Ольга, - меня все-таки растравила  эта  музыка.  И  я
теперь скажу главное. Я хочу посмотреть на его сына.
   Я тупая.  Я  не  сообразила  сразу,  о  чьем  сыне  идет  речь.  А  когда
сообразила, то стала еще тупее: ну зачем он ей нужен, чужой мальчик? Зачем?

   Кулибин потихоньку прибирал к рукам разваливающийся Ольгин  бизнес.  Есть
такой тип мужчин -  они  исключительно  хороши  в  ремонте.  Не  творцы,  не
создатели   -   чинильщики.   Кулибин   наполнялся    "чувством    глубокого
удовлетворения", сам же смеялся над  таким  определением,  и  если  говорить
совсем уж откровенно, был только один  момент,  который  смущал  его  в  тот
период, - отсутствие полной близости с Ольгой. И не то  чтобы  Кулибину  это
было позарез нужно, в свои пятьдесят с хвостиком он уже был не большой ходок
"по этому делу", и чтоб тяготиться там плотью и  маяться  -  нет,  этого  не
было. Он как раз думал другое: вдруг это надо Ольге? Он вполне может без,  а
вдруг она не может? Тогда их отношения  прекратятся  в  любой  момент,  если
кто-то другой... И Кулибин оглядывался окрест, всматривался...  Но  горизонт
был пуст... А тут случилось седьмое ноября, бывший праздник,  ему  позвонили
товарищи, с которыми он без Ольги проводил эти  дни.  Он  сказал,  что  жена
нездорова, так что простите меня, дружбаны.  Дружбаны  отсохли  тут  же,  но
потом позвонила Вера Николаевна.
   - Вера! Ну  ты  даешь!  Ольга  едва-едва  ходит,  а  я  побегу,  да?  Так
по-твоему?
   Вера засмеялась и сказала, что все бы так едва ходили, видела она  ее  на
улице. И вообще он, Кулибин, не человек, а сволочь, так как предатель  всего
что ни на есть на свете... Вера всхлипнула и положила трубку, Кулибину стало
неловко и даже вспотели подмышки, но он взял себя  в  руки  и  сказал  себе,
дураку, что никаких претензий к нему у этой  женщины  быть  не  должно.  Это
благодаря ему она живет теперь в Москве. И ее не сквозит в  электричках.  Он
дал ей все, что мог, но больше для нее у него ничего не осталось.  Все,  что
было отмерено именно для нее, кончилось. Эта мысль о мере заняла Кулибина, и
он сказал вечером Ольге осторожно так: думал, мол, и пришел  к  выводу,  что
чувство к ней, Ольге, у него без меры, он это понял на днях. Кулибин подошел
к ней и обнял, а Ольга возьми и скажи:
   - Я как раз о другом. Я тебе, конечно, благодарна и все такое, но если бы
ты вернулся к своей жене... - Она именно так и сказала! Именно так! И далее:
он облегчил бы ей, Ольге, жизнь своим уходом.
   - Ты моя жена, - сказал Кулибин, реагируя лишь  на  одно.  Ремонтник,  он
чинил строение неправильных слов.
   - Посмотри свой паспорт, - засмеялась Ольга.
   - Да при чем тут это! - закричал Кулибин.
   Мир рушился, валился на голову, еще чуть - и  треснет  башка  к  чертовой
матери. Женщина рядом раздвоилась, даже  слегка  растроилась,  Кулибин  сжал
ладонями виски, потому что понял: умереть на таких словах он не имеет права.
Потому как это величайшая несправедливость, какую можно себе  вообразить.  И
надо сказать, так сильна была его обида, что  она  развернулась  в  Кулибине
гневом, а гнев, как известно, -  энергия  мощная,  сердце  колотнулось,  три
Ольги соединились в одну, и этой одной он влепил такую оплеуху, что  женщина
закачалась и рухнула, но не тут-то было ей упасть. Кулибин  же  и  подхватил
ее, и уложил на диван, и принес холодное полотенце на щеку  и  еще  одно  на
грудь. Гнев не ушел, а отступил  и  колыхался  черным  телом,  давая  дорогу
чувствам другого порядка. Когда же  все  примочки  в  первоначальном  смысле
этого слова были сделаны, гнев отпихнул суетящееся  милосердие  и  стащил  с
Ольги шелковые французские штанишки, дабы она наконец поняла, кто он,  зачем
пришел и почему останется. Тут и навсегда.
   - Ты сволочь! - кричала потом Ольга.  -  Я  засажу  тебя.  Сейчас  вызову
милицию и заявлю об изнасиловании.
   - Первый раз, что ли? - смеялся удовлетворенный Кулибин. - С тобой только
так и надо. Ну? Иди звони!
   * * *
   Мироздание трещало и покачивалось. Мироздание дало течь...

   Ольга злилась.
   Конечно, мужчины устроили препаскудный мир, но они сделали  все  то,  что
позволили им женщины. Так считала Ольга. Женщины вполне подельницы  во  всей
мировой гнуси. Всякий  мужчина  бывает  голый,  и  всякий  ложится  с  голой
женщиной. И если она принимает его после того, как он разбомбил Грозный  или
умучил ребенка, то, значит, она виновата в той же степени. Она  приняла  его
голого после всех безобразий, а значит, сыграла с ним в унисон. А надо взять
вину на себя. Чтоб голой с кем попадя не ложиться.
   Господи, что за множественное число! Ты  одна.  И  это  тебя  насилуют  с
какой-то непонятной периодичностью, и это ты  -  независимо  от  времени  на
дворе - ведешь себя всегда одинаково. Вот и не суди гололежащую. У каждой из
них была своя правда ли, неправда... Своя дурь... Свой страх... И  ничем  не
обоснованная надежда, что однажды ударишься  мордой  о  землю  и  обернешься
царевной.
   Великая русская мечта.

   Удариться - вот ключевое слово.
   Кулибин же съездил к Вере Николаевне и привез зимние вещи.

   То, что  потом  Ольга  все-таки  пошла  "посмотреть  мальчика",  было  не
любопытством, не сердечным порывом, это  было  признаком  ее  растерянности.
Хотя, может быть, я истончаю чувства гораздо более грубые.  Ведь  хочешь  не
хочешь, начинаешь - о! я писала уже об этом! - себя ставить на чужое  место,
и на этом не  своем  месте  начинаешь  вещать  свои  слова.  То  есть  роешь
замечательную яму разделения в полной уверенности, что строишь мост.
   Ольга спросила меня, что просит купить мой десятилетний внук, что  такого
эдакого. Я сказала про компьютерные игры.
   - Нет, - ответила она, - это не то...
   Какую "картину подарка" нарисовала себе Ольга, я не знаю. Но она  купила,
Господи, прости ее, дуру, видеокамеру. Если учесть, что  после  болезни  она
весьма и весьма поиздержалась, если учесть, что  попытки  Кулибина  наладить
дело еще не дали результатов, если учесть, что его заработок  уходил  в  три
дня, если учесть, что именно в этот момент  в  работорговле  зятя  наступила
некоторая заминка и Манька ей сказала: "Хорошо, что ты  отдала  нам  деньги,
мама... Я уже отвыкла жить на рубли..."
   Так вот, если все это учесть...
   Но она  пошла  и  купила  видеокамеру  и  поперлась  по  адресу,  который
высмотрела в паспорте Василия. Воистину русская женщина живет не по разуму и
правилу. Как и ее праматерь, ее всегда ведет лукавый, чтоб потом после всего
у ангелов не было безработицы в восстановлении миропорядка.
   Ей открыла худенькая женщина - из тех, что никогда не набирают  веса  при
самой замечательной кормежке. Внутренняя пожирательная печь оставляет на  их
лице налет сухого жара и еще фитилек огня в глазах, который все время как бы
норовит погаснуть, но моментами так сверканет, что опалит...
   Ольга пришла при полном параде. Огромная модная шляпа могла войти в дверь
только при особом наклоне головы, что со всех точек зрения было чересчур...
   Итак, с одной стороны - ситцевый халат и фитильки в глазах,  с  другой  -
шляпа, несущая коробку с видеокамерой.
   Ольга с порога стала передавать привет из Парижа от Василия и от него  же
подарок для мальчика, который она должна  вручить  лично.  И  Ольга  сделала
попытку  продвинуться  вперед  с  камерой,  не  замечая  странного  молчания
ситцевой женщины. Которая не  просто  не  пригласила  Ольгу  войти,  а  даже
оперлась рукой о косяк двери, как бы загораживая Ольге вход. Другой же рукой
она исхитрилась нажать кнопку звонка соседней двери, и  на  пороге  появился
парень  с  очень  брюхатой  таксой,  залаявшей  на  Ольгу   зло   и   как-то
по-человечески хрипато.
   - Эдик! Постой, пожалуйста! - сказала женщина. - Я хочу понять, чего  эта
дама от меня хочет.
   - Вы чего от нее хотите? - спросил Эдик.
   - Господи! Да вы что? - нервно засмеялась Ольга. - Я привезла подарок для
Коли и привет от Василия.
   Эдик и женщина переглянулись.
   - Ничего себе! - сказал Эдик. - Я думал, это только в газетах пишут.
   - Что пишут?
   В том месте, где  когда-то  у  Ольги  был  шарик  опухоли,  стало  сильно
пульсировать. Это было так неожиданно и страшно, что  ей  стали  безразличны
женщина, Эдик, собака, во рту мгновенно высохло до корочки,  хотелось  пить,
пить   и   пить...   Видимо,   она   побледнела   или   страх   изменил   ее
победоносно-шляпный вид, но женщина сказала:
   - Василий и Коля позавчера улетели. Вот почему я вас не понимаю...
   - Да, - сказала Ольга, - да... Я болела. Задержалась. Вы  мне  не  дадите
воды?
   Женщина вынесла ей стакан, и Ольга жадно - бежало по подбородку -  выпила
воду.
   - Он ничего не говорил о подарке. Ни слова.
   - Да, - сказала Ольга. - Да. Это я сама... Ладно, извините. - Она пошла к
лифту, но ее взял за локоть Эдик:
   - Нет, мадам, вы уж объясните, что у вас в коробке.
   - Не надо, - сказала женщина, - пусть уходит.
   Ольга ладонью прижала кнопку вызова лифта.  В  голове  отпустило,  просто
"шарик" чуть-чуть повибрировал - туда-сюда, туда-сюда.
   - Ничего дурного в коробке нет, -  сказала  Ольга.  -  Я  сама  придумала
сделать подарок вашему сыну.
   - Зайдите, - сказала женщина. - В конце концов, я должна  знать  то,  что
касается моего мальчика.
   - Я нужен, тетя Люба? - спросил Эдик.
   - Спасибо, пока нет. Ты же дома?
   - Я дома, - сказал Эдик, выразительно посмотрев на Ольгу.
   В квартире Ольга еще раз попросила пить. Она рассказала, что в Париже  ей
поплохело, помог Василий,  уже  дома  ей  сделали  операцию,  и  она  хотела
отблагодарить Василия подарком его сыну. Пока говорила, успокаивалась и даже
как бы оскорблялась, что ее не за ту приняли.
   - Он ничего про вас не говорил, - сказала Люба.
   - Он долго был здесь?
   - Почти три недели... Пока то да се... Я многое подготовила  заранее  для
отъезда, но какой у нас в этом опыт? То то нужно, то другое.
   - Он беспокоился о сыне, - сказала Ольга. - Вы остались одна?
   - У меня девочка. От второго брака. Ей пять лет. Она  очень  скучает  без
брата. Мы не ожидали, что будет так... Муж настаивает родить  еще...  Хватит
ли сил? Мне уже тридцать семь... А если опять мальчик? Родить и думать,  что
потом будет армия...
   - Перестаньте! - сердито сказала Ольга. - Это уже психиатрия.
   - Да. Я понимаю. Это у меня от Васи. Хотя что я говорю? У меня племянника
привезли из Чечни без ног. Сестра стала старухой в три дня. Девушка бросила.
Приятели не ходят. Стесняются своих живых ног.  Жизнь  у  сестры  кончилась.
Понимаете? Никому они не нужны...
   - Все никому не нужны, - прошептала Ольга.
   "А он молотил мне про ее слабое здоровье. Что едва родила сына...  А  она
возьми и роди дочь... И еще родит... Но другому... или  третьему?  Все  друг
друга дурят. Все", - думала Ольга.
   * * *
   Она  приехала  ко  мне.  С  видеокамерой  и  в  этой  несуразной   шляпе,
сотворенной как бы в насмешку над всей нашей жизнью. Шляпа  отваливалась  от
головы, существуя независимо, в реальности без безногих мальчиков войны, без
маленьких девочек, братьев которых спасают каким-то  причудливым  методом  -
"методом карлицы".
   Ольга грубо повесила шляпу на крючок, как какую-нибудь полотняную панаму,
бесценную на прополке картофеля. Потом она  забыла  ее,  а  я,  после  ухода
обнаружив, долго не знала, куда ее деть. Конечно, я ее примеряла. Идиотка. В
домашнем платье, которое когда-то было для работы, а потом долго лежало  как
ничто,  оно  вернулось  уже  на  кухню,  старорежимное  трикотажное  платье,
купленное в Марьинском универмаге. Хорош был этот мой видок в утратившем все
свои ценные свойства платье и сегодняшней шляпе. Я тут же  сбросила  ее,  но
потом надевала снова и снова, я их примиряла друг с другом, эти разные куски
жизни. И пусть шляпа не моя, она ведь не случайно осталась на моем крючке.
   Вчерашний день съели пожиратели времени  лонгольеры,  пришли  и  щелкнули
зубами. Вполне можно поплакать... Но потом, вытерев слезы, обязательно  надо
примерить шляпу. Хотя если не можешь - не примеряй. Но главное -  не  плачь!
Вчерашнего дня нет. А завтра не будет сегодняшнего. Крошечное сейчас.  Такая
почти  математически  точная  и  такая  не  наденешь  на  голову  философия.
Возможно, у нее есть имя...

   Безвременная, в смысле вечно существующая, фантомная боль страны без ног,
без рук и с одной-единственной памятью - памятью боли?
   Вот и Ольга. Она отмеряла три недели назад. Она полезла в  календарь.  Ну
да... Это был вторник, когда в Москву прилетел Василий. Интересно,  что  она
тогда делала?
   * * *
   Она слегка запаршивела в те дни, которые проживала как бы назад. Вот она,
к примеру, в пятницу две недели  тому.  Была  целый  день  дома.  Телефонный
звонок, к которому она не успела подбежать, так долго звонил. А  у  нее  как
раз набухал кофе. Надо было дождаться, когда  шапочка  пены  поднимется  над
краешком кофейника, чтоб успеть приподнять его над огнем. Ну да... ну  да...
А телефон все звонил и звонил. А  еще  был  вечер  среды.  Они  с  Кулибиным
смотрели детектив, и  тоже  был  звонок,  Кулибин  со  словами:  "Надо  было
отключить", - поднял трубку,  но  спрашивали  кого-то  другого,  Кулибин  со
злости так рванул шнур из розетки, что  оторвал  штепсель.  У  них  два  дня
телефон работал "на живульку", к ним было не дозвониться. И  еще,  и  еще...
Ольга представляла Василия в телефонной будке, как  он  стучит  по  аппарату
кулаком. Потом пришла мысль: а где он ночевал? Не у бывшей же жены... Кто  у
него здесь есть? Она решила, что надо это узнать, и даже собралась  ехать  к
ситцевой женщине, как вдруг поняла всю свою дурь... И то, что она перебирает
дни, и то, что воображает телефонные будки... Какая чушь! Ничего не  было...
Ни-че-го... Он приехал за сыном, и он его забрал, психопат  несчастный!  Она
откупила бы мальчика без проблем за эту же несчастную  видеокамеру.  Она  бы
такую нарисовала ему  болезнь,  что  мало  не  показалось  бы,  приди  любые
времена. В России надо уметь жить со всякими  временами.  Такая  мы  страна,
такой мы народ. Но живем же, все по-своему, но и все вместе. И ничего нам не
страшно, потому что самое страшное мы заранее переживаем в голове, там у нас
такие ужасы! Зато когда приходят настоящие, ты уже их  не  боишься.  Тебе  в
твоем внутреннем кино и не такое показывали.
   Короче, никуда Ольга не поехала, а тяжело вздохнула и  стала  внимательно
рассматривать себя в зеркале. Тут-то она  и  увидела  запаршивость,  ругнула
себя последними словами, почти час лежала с питательной  маской  на  лице...
Тихое бессмысленное лежание. Мысли приходят секундные и очень простые.
   ...вот возьмет и кончится бизнес у Манькиного мужа... И что? Он  половину
слов ударяет неправильно...
   ...у Галины Вишневской такими тяжелыми были детство и  юность...  Кто  бы
мог подумать... Выглядит на сорок...
   ...если Кулибин остается, надо бы устроить перестановку... И  купить  ему
наконец пальто. Сколько можно таскать куртки?..
   ...видеокамеру надо будет отвезти в Польшу... И вообще туда поехать. Хочу
в Краков!..
   ...ей говорили, что после операции может нарушиться менструальный цикл...
Ни хрена... Это теперь называют критическими днями... Идиоты...
   ...говорят,  хорошо  в  Финляндии...  Но  все  дорого...  Мартти   Ларни,
"Четвертый позвонок". Думали, сатира...
   ...Кулибин суетится с "неграми". Он считает, что  это  как  комсомольская
работа...


   Лицо стянуто, особенно это чувствуется у щели рта. Губы пульсировали, они
одни жили на лице с маской, которая  ничем,  капелюшечки  не  отличалось  от
посмертной. Только губы продолжали набрякать почти сексуально.

   А потом Ольга ударилась во все тяжкие.
   Я позвонила ей и напомнила о шляпе.
   - Выбрось ее, - сказала она. - Нельзя оставлять у себя следы собственного
поражения. Или носи на здоровье. На тебя  мое  горе  не  перейдет.  Это  вот
Маньке я бы не отдала.
   - Продай ее. Она же дорогущая.
   - Вот ты и продай, я к ней даже прикасаться не хочу.
   Сейчас в шляпе ходит Оксана Срачица. Она как  ее  надела,  так  и  забыла
снять. С балкона я вижу, как она идет по улице, и шляпа прикрывает их, ее  и
смуглявого спутника. С балкона это смешно, а при встрече  -  нет.  У  Оксаны
природное,  генетическое  чувство  красоты.  Она  победила  шляпу   каким-то
неуловимым изломом ее полей, легкой  сбитостью  набок,  закрученной  на  ухе
косой, такой всегда затылочной, а тут выставленной в пандан  шляпе,  которая
тут же стушевалась перед косой и стала самой собой. Шляпой. Как-то  очень  к
лицу шляпы оказался и Оксанин  кавказец.  Он  всем  своим  видом  восхищался
женщиной, с которой шел, и выяснилось, что именно это было главным в истории
про шляпу, косу и