Сороки,  Толя  Сорока,  был  доктором  наук,  завкафедрой  института,
мастером спорта по шахматам и  плаванию,  знатным  преферансистом  и  первым
кобельеро города Днепропетровска. Он был умен, весел,  бесшабашен,  он  умел
все руками так же, как головой, у него была жена красавица-еврейка  (трудное
место для радости Сороки), но если  теория,  придуманная  Сорокой-старшим  о
продвижении в природе, имела под собой  какие-никакие  основания,  то  Толик
Сорока род свой подвинул, точно. Вперед и выше.
   Тут и так хочется сказать, что незнание первоисточников жизни значительно
лучше знания.
   - Дети у нас слава Богу, - сказал Шпрехт.  -  По  нашему  времени,  когда
такая кругом пьянь... Взять хотя бы сына Миняева... Я тут  ему  подал  возле
булочной. Прямо весь синий, аж дрожит...
   - Это ж не его сын! - закричал Сорока. - Не его! Он же свою взял с дитем.
А это ж дело небезопасное - чужой корень.
   - Я, например, Жанночку очень люблю, - сказал Шпрехт. - Она мне своя, как
и сын.
   - Это брехня, - ответил Сорока. - Так не бывает, чтоб  чужое  любил,  как
свое...
   - Если любишь женщину, - сказал Панин, - будешь любить и ее плод.
   - Я бы не смог! - Сорока взмахнул рукой, как  отрезал.  -  Вы  оба  брали
женщин, и уже немолодых, а я взял девушку. Нецелованную и нелапанную.  Какая
ж крепкая у нее была девственность! Прямо броня. Когда с  этим  столкнешься,
особое чувство возникает.
   Шпрехт хихикнул с непристойным оттенком.
   - Я не желаю, - сказал Панин, - участвовать в  этом  разговоре.  -  И  он
ушел, худой, гордый старик, и смолоду не умевший говорить на эти темы.
   - Зануда! - сказал ему вслед Сорока. - Зануда!
   - Он, наверное, - ответил Шпрехт, - из баптистов. Но скрывает.
   - А кого это сейчас колышет? - спросил Сорока.
   - И то верно, - согласился Шпрехт. - Миняев уже умер...
   Летчица
   Вчера ветер дул из Африки, окна были  открыты,  и  Зинаида  слышала,  как
Людка-соседка дважды прокричала "Сорока! Сорока!"
   "Поздно до тебя дошло, дура", - думала она. Конечно, может, крик безумной
и не имел никакого  отношения  к  рождению  Толика,  а  просто  так  -  крик
соседской ненависти, но и другое тоже ведь может быть!
   ...Она помнит, Толичек уже был студентом, приехал на  каникулы  и  шел  с
автобуса. Солнце ему было в спину, и он шел как позолоченный. Она ждала  его
у калитки и увидела: идет ее золотко.
   А у другой калитки стояла Людка Панина, тоже сына ждала, из школы.
   И вот Толик приближается, приближается и  ничего  нельзя  изменить:  идет
копия его отца. У нее тогда сердце - тук, тук, тук... Сейчас, думает, все со
мной и произойдет. В смысле - смерть.  Она  первый  раз  почувствовала,  как
огнем горячим распирает ей нос и идут,  идут  толчки  в  голову.  Пока  Толя
дошел, она уже чуток успокоилась. Не потому, что Людка ничего не  скумекала,
а потому, что вдруг поняла: ничего она не боится. Ничего. Даже  если  явится
физик и его скособочит у  всех  на  глазах  или  не  скособочит...  Неважно.
Толик-золотце - уже есть! Он умница и красавец, и пусть зайдется в  припадке
и Сорока (жалко, конечно, будет, он ей  муж  хороший,  лучше  не  надо),  но
никакие чувства-перечувства ни его, ни Людки, ни физика  не  могут  изменить
то, что Толик случился, а ведь могло его и не быть. Вот ведь ужас-то был бы!
А он есть! Есть! Как же умно, как будто знала, что по улице потом - потом! -
будет идти золотко, она повела  себя  в  кладовке.  Ей  тогда  указала  путь
жалость - совсем неплохое чувство. Хотя учили ее наоборот. Не жалеть,  чтобы
как бы не унижать. Все равно что не мыться, чтоб быть чистым. Одним словом -
глупость.
   Никто не признал в Толечке сына физика, хотя он ходил в ту же школу,  где
была та самая кладовка. А бывшая, неумелая в простом деле  любви  жена  жила
просто напротив Сорок и вязала на шею банты сыну маркшейдера Панина и никого
и  ничего  кроме  вокруг  не  видела.  Зине  интересно  было   смотреть   на
маркшейдера, который оказался вроде  бы  ловчее  физика  и  научил-таки  эту
плотвичку-географичку совершать дела природные. Даже совершили мальчика.  Да
живите и здравствуйте, интеллигенция! Не жалко. Золотко-то досталось мне...
   Чего ж она, Людка, кричала вчера ночью? А если все-таки дура сложила  два
и два?
   Зинаида как бы смеется. Получается ведь что... Вы-плывь все наружу,  она,
Зинаида, все равно для них недосягаема. Она на своем щите  в  неподвижности,
как в каменном замке. Ну, придут ее спрашивать-допрашивать? (Хотя  кто?  Ну,
скажем, Сорока.) Ну и?.. В жизни  без  движения  и  звука  есть  своя  сила.
Слабость - это по поверхности. Поэтому хрен ты меня возьмешь,  Сорока,  если
Людка откроет тебе глаза. Хрен! Да и зачем  тебе  меня  брать?  Твоя  тайна,
Сорока, страшней моей...

   Сорока с холодными от мытья руками и ногами умащивается рядом.
   - М-м-м, - мычит Зинаида.
   - Ах я, дурак! - спохватывается Сорока. -  Я  ж  тебя  не  пописал!  Это,
Зиночка, оттого, что я выпил. Помянул Миняева. Все-таки столько лет плечом к
плечу. Вот умница, хорошо справилась! Ты молодец, Зинка  моя,  молодец.  Дай
Бог тебе здоровья. Между прочим, Шпрехт сегодня ставил на ноги свою  Варвару
с упором на стул. Я не одобряю. Панин предложил себя для  страховки.  Против
падения. А я считаю, может случиться прилив... Но ты же знаешь, Шпрехт слова
своего не имеет, что ему Варька скажет, то ему и  правильно.  А  она  всегда
была на месте не сидячая. Тыр-пыр... Не  обстоятельная  женщина.  Ну  вот  и
все... Я ложусь тоже... Раньше до кладбища было дойти - раз плюнуть,  а  тут
чего-то устал. Спи, Зина, спи... И я буду...
   Машинистка
   Варя лежит, сжав в кулаке пепельницу. Когда она сегодня  встала  на  свои
никудышние ноги и поняла, как жалко они  дрожат,  как  готовы  обломиться  и
уронить ее оземь, она успела одно -  подвинуть  к  себе  пепельницу.  Шпрехт
кудахтал вокруг и маневра  не  заметил.  Потом  она  сунула  пепельницу  под
подушку.
   Когда уже легла, когда прыгающее сердце вернулось в  привычную  скорость,
она подумала, что у трофея под подушкой цели нет. Зачем спрятала?
   Затем, что рано или поздно, а полетит пепельница в  Шпрехта.  В  кого  же
еще?
   Варе жалко Шпрехта. Как он за ней ходит! Но она знает:  внутри  ее  живет
какой-то зверь, у которого свое расписание выходов в свет. И  ей  с  ним  не
совладать! В какой-то из дней  она  просыпалась  с  чувством  всепоглощающей
ненависти, которое причудливо концентрировалось в Шпрехте. И ее  как  ветром
несло... Хорошо, если ненависть прикидывалась ревнивицей -  это  был  легкий
вариант. Но Варя, думая о  себе-звере,  знала,  что  в  один  прекрасный  от
яркости последствий день он подожжет шторы и они полыхнут  так,  что  чертям
станет тошно. Или набросит на шею Шпрехта галстук, который давно заныкан под
матрацем, и дойдет до радости убийства, а  потом  положит  Шпрехта  рядом  и
запалит одеяло. Варя не  боялась  всего  этого,  ничуть,  и  дурным  это  не
считала. Ибо не считала себя ответственной за это живущее в ней Нечто. Более
того... Более... Втайне Варя любила эту свою ненависть, эту неистовую  жажду
разрушения. "Я умру, а он, они, все живи?" -  гневно  спрашивала  она  себя.
Когда Жанна однажды на это сказала (проговорилась ей  Варя,  проговорилась),
что нечего Бога гневить, не так уж мало пожила... Сколько, она думает,  было
Лермонтову?  Варя  твердо  решила:  спалю  все  сегодня.  Ее   затвердевший,
казалось, без света глаз, в котором было столько силы,  но  не  было  жизни,
напугал Жанну, и она  закричала:  "Мамочка!  Мама!"  -  и  вернула  Варю  из
дьявольских пределов, где она  ходит  босиком  по  огню,  где  по  ее  спине
плещется черная нечесаная грива, а во рту вкус крови и соли.
   - Перестань выть, - сказала она дочери. - Мало ли чего я говорю?  А  если
бы ты знала, что думаю! Что у меня осталось, кроме как позволить себе  слова
и мысли.
   - Это тоже энергетика, - ответила Жанна, - а  слово  всуе...  Может,  еще
большая опасность, кто его знает?
   - Я знаю, - говорит Варя. - Слово оно и  есть  слово.  Не  расстраивайся.
Хотя если ты думаешь, что мне все равно, что я умру, а вы  будете  жить,  то
пусть меня извинит Лермонтов. Не все равно. Я от этого знаешь, как злюсь?
   - Ты будешь жить долго, - ласкает ее Жанна. - У тебя  такой  ясный  ум...
Направь его на созидание своих же сил...
   - Соблазняет разрушение, - тихо отвечает Варя. - Это как с мужчиной...
   Жанна краснеет. Чертова ханжа, думает Варя, как она  получилась  у  таких
штукарей этого дела, как она  и  Жаннин  отец?  Какие  же  они  были  асы  в
поединках на панцирной сетке!  Даже  от  воспоминаний  голова  идет  кругом!
Шпрехта обучить мастерству ей так и не удалось. Он восхищался женой,  но  уж
очень робел. Старательно выполняя все указания  своей  царицы,  он  не  смел
ничего добавить своего в исполнении урока. Не смел.
   - Удушу! - тихо говорила ему Варя, и это было еще когда-когда!
   Вот почему случилось все дальнейшее. Уже стоял в манежике сыночек,  а  ей
передали из шахтной конторы письмо от бывшего непутевого мужа.  Первое,  что
почувствовала Варя, -  это  горячий  сок,  побежавший  по  ноге.  Она  юбкой
перехватила его по дороге, не дала выскользнуть.
   Письмо было без содержания. С приветом, и все. В нем не было вопроса,  не
нуждается ли  в  чем  его  дочь  Жанна.  Не  по  этому  делу  он  был,  чтоб
беспокоиться о дите. Стало ясно, первый  хочет  между  здравствуй  и  прощай
спросить, не одна ли ты кукуешь, женщина, и не примешь ли в  старое  стойло.
Ничего, конечно, прямо напи-сано не  было.  Ничего!  Просто,  как  она  там,
Варюха? А зачем это тебе - как я тут?
   Нет, горячий сок больше не  выплеснулся.  Сок  -  не  дурак.  Варя  взяла
страничку "в арифметику" и написала как отрезала. Замужем. Имею сына.  Жанна
хорошая девочка. Не нуждаемся. Но алименты ты обязан.
   Исполнительный лист сизым соколом пошел следом.
   Через какое-то время снова пришел конверт.  Варя  сжала  ноги  и  рванула
заклейку. Там было чужое, коряво написанное письмо с просьбой "сообчить,  чи
не живе в йих мисти Евген Сорока, а може, Юхим Грач. Якщо да,  то  хай  йому
скажуть, шо жена та диты живуть тамотки, де и жилы".
   - Вот это да! - закричала Варя. - Вот это да! - Даже не обратила внимание
на приписку первого мужа: "Исполнительный получил, но исполнить не могу.  Не
работаю и не хочу. Жарко".
   Но это было Варе неинтересно. Она и не ждала от него никакой помощи.
   Варя толклась во дворе, не находя себе применения. Тогда она еще  жила  в
послевоенной мазанке, а для дома вывели только фундамент. Сороку  она  знала
как облупленного, да  кто  ж  его  не  знал?  Знала  и  Зинаиду,  но  так...
Поверхностно.
   Кивали на улице  друг  другу,  хотя  была  и  встреча  по-теплому,  когда
выяснилось, что участки у них напротив друг друга.
   - Будем соседствовать, - сказал тогда Сорока.
   "Деревенщина!" - подумала о нем Варя.
   Самое простое - что? Взять и отдать письмо Сороке, и все дела.
   Варя сунула ноги в лосевки, сняла фартук и пошла. Ей сказали, что  Сорока
проводит конференцию в колхозе. Варя вышла на улицу,  думая,  что  могла  бы
воспользоваться и секретаршей. Но понимала - это конец Сороке.  Терпеть  она
его не могла, презирала за потные лапающие руки, за хамство, за все про все,
но делать его жизни окорот, да будь он и в мильон раз хуже, она не стала  бы
ни за деньги, ни за славу, ни за любовь.
   "Многое могу, а это нет", - сказала она себе и прямым ходом пошла домой к
Сороке, к Зинаиде, и вручила через порог письмо тети Эсфири.
   Та удивленно поблагодарила и закрыла перед носом Вари дверь:  на  широком
столе столовой закройщица мест-ного ателье кроила ей нечеловеческой  красоты
шифон, полученный для главных женщин города.
   Кто такая была Варя, чтоб пялить на это глаза?
   Прочти Зинаида письмо сразу, она бы не то что закрыла за Варей дверь, она
бы окутала ее шифоном с ног до головы.
   Но  Варя  ушла.  Закройщица  клацала  ножницами,  письмо  шевелилось   от
сквознячка, лежа на комоде.
   - Всегда можно угадать почерк старика, - сказала  закройщица,  поглядывая
на комод.
   Это закройщица сама рассказала Варе, когда ей вдруг решительно предложили
уйти и прийти в следующий раз.
   - Соображаешь? - возмущалась закройщица. - Шифон же нежный.  У  меня  все
разложено, все помечено, а она как спятила, начальница. Уходи и уходи!
   Поздней ночью Зинаида пришла к Варе.
   И Варя поклялась молчать, не оскорбившись, что ее заставляют  клясться  и
жизнью, и детьми, и домом, и всем, всем, всем. Варя понимала  значение  этой
клятвы в жизни Сорок, она их жалела и людоедом не была.
   - Напишу им, что он умер. Я ведь - не поверишь - тоже ничего не знала.
   - Не бреши, Зинаида, - сказала Варя. -  Ты  ж  не  дура,  чтоб  не  знать
подноготную. Нельзя нам про них чего-то не знать. Это важнее, чем знать  про
себя... Но ты права: ему не говори. Дети уже большие. Им  не  кормленные,  а
выросли... А твой еще малой, его еще подымать.
   - Забудь про письмо, - сказала Зинаида.
   - Ну, это зачем! - засмеялась Варвара.  -  Сказать  никому  не  скажу,  а
забыть - не забуду. Я интересное долго помню.

   Пока Варвара шла по двору, Зинаида убила ее трижды. Лопатой, воткнутой  в
землю возле сливы. Топором, который  только-только  Сорока  наточил.  Серной
кислотой в глаза, в лицо, в рот, чтоб спалилась вся криком - и с концами.
   Варвара же - как назло! -  шла  от  Зинаиды  медленно  и  задницей  своей
широкой на низких ногах делала то влево - швырк, то вправо  -  швырк,  -  на
тебе, Зинка! На! На тебе мой выход с перебором!
   Сороку же, дурака, Зинаиде было жалко. Чего  ж  он  за  собой  хвосты  не
подмел? Столько времени прошло, а след тянется. Два  раза,  как  сказала  бы
Варвара, "подноготная Сороки вылезала". В эвакуации на улице какой-то дядька
кинулся: "Юхим, ты чи не ты?"  -  "Я  извиняюсь,  вы  ошиблись",  -  ответил
Сорока, а сам пошел желтым цветом, а  потом  и  потью.  Наорал  на  нее  как
бешеный, а потом Зинаида своими глазами видела,  как  Сорока  с  дядькой  на
дровах сидели и Сорока говорил и руками махал.
   И еще был случай. Уже после войны. Они  первый  раз  в  жизни  поехали  в
санаторий "Уголь". Зинаида с ума спала  от  счастья,  что  ходит  по  берегу
Черного моря под ручку туда-сюда, туда-сюда, а баночки для анализов ждут  ее
под дверью. Идешь по коридору,  а  моча  от  солнца  аж  медом  горит.  Тоже
какой-то тип стал ковыряться  в  Сороке,  мол,  откуда  вы  есть  и  будете,
личность мне ваша знакомая.  Но  тут  Сорока  как  отрезал.  Ходил,  правда,
надутый, но желтого цвета и поти у него уже не было.
   Нет,  Зинаида  в  пупок  мужу  не  лезла.  Не  надо  было  ей  знать  его
поднаготную. Плохо, что  ее  знала  Варвара.  Хорошо  бы  та  умерла  легкой
смертью, чтоб раз - и нету. Конечно, можно было взять за грудки Сороку,  тот
бы распорядился и Варварой, и всей ее семьей, но что было бы потом?  Зинаиде
хорошо было и так, лучше ей и не надо было. А если  и  надо,  то  пусть  оно
вырастет из того, что  есть...  Черт  его  знает,  каким  макаром  обернется
другое...
   Зинаида крепко держалась за то, что имела.
   - Не надо это никому знать, - твердо сказала Зинаида. - Я ему  ничего  не
скажу, а то сгубится...
   - И мальчику хорошо, - добавила Варя.
   - И мальчику! - согласилась Зинаида. - Я тебе этого не забуду. И если что
надо...
   Один раз Варя воспользовалась тайной. Когда после школы у Жанны  возникли
проблемы с характеристикой. Сорока на каком-то пленуме сказал, что бывшие  в
оккупации  народы  должны  черным  трудом  и  черным  хлебом  доказать  свою
приверженность. Ретивая директор школы с радостью начала гнусничать.
   И Варя сходила к Зинаиде.
   Характеристики были выданы всем.
   Хотелось еще сходить, когда волею  Сороки  отрезались  у  них  с  Паниным
сотки. Но случай показался не тем, да и вообще все было уже не то. Ну прожил
Сорока жизнь украинцем и что? Стал он от этого счастливей? Все перепуталось.
Все. Ее русский муж всю жизнь играет роль немца-полудурка, совестливый Панин
рядится в принципиального хама. А Жанночка как-то  сказала,  что  хорошо  бы
взять папину кличку Шпрехт как фамилию, выправиться в еврейство и с  концами
уехать в Израиль. Все равно, мол, тут, на этой Богом забытой земле, жизни не
будет.
   "Это она только сказала, - думает Варя. - Все живут не за себя, а за того
парня. Никто не живет в себе как в доме, а как голые и на морозе. Шатуны..."
   ...Зинаида пришла, когда ее, Варю, разбило  параличом,  и  она  лежала  и
мычала. Вот тогда и пришла Зинаида, и в глазах ее  было  успокоение  оттого,
что уже не надо бояться Варвары, которая лежит так недвижно и  некрасиво.  А
через какое-то время ударило и ее. Только много шибче. У Вари  от  мозгов-то
отошло, а Зинаиду залило напрочь.
   Вот почему ей, Варе,  так  хочется  войти  к  ней  и  посмотреть.  Может,
Зинаидин ум еще не умер, тогда он поймет, зачем она пришла.
   "Я же вас не предала, - скажет ей Варя, - чего ж тебе так надо было, чтоб
я рухнула? Это мне вместо спасиба?"
   Посмотрит, скажет и уйдет.
   Зацарапался Шпрехт.
   - Я помочиться, - сказал он. - Тебе не надо?
   - Надо, - ответила она.
   - Не спишь чего? - спросил Шпрехт.
   - Откуда ты знаешь?
   - Не храпела. Я люблю, когда ты храпишь. Тогда я крепко сплю.
   - Я засну, - сказала она, оглаживая под подушкой  пепельницу.  -  Ты  мне
голову завтра помой, а то зачесалось.
   - Помою, помою, - сказал Шпрехт.
   Он уходил, не подымая ног: човг, човг... човг, човг...
   Зеркало отразило, как шевельнулись портьеры. Глаза Вари  лихо  сверкнули.
"Придет твоя пора, -  сказала  она  зеркалу.  -  Интересно,  успеешь  ли  ты
отразить свою смерть?"
   Пожалуй, она заснет. С пепельницей в руке и с зеркалом в башке.  Впрочем,
возможны и другие варианты. Комбинировать предметы и людей - занятие не  для
слабоумных.
   Варя засыпает, жалея Зину и Людмилу Васильевну, Сороку и Панина тоже...
   И Шпрехта, Шпрехта, Шпрехта... Дурачка неумелого.
   Учительница
   ...Она зацепилась за самый краешек сознания. В окутавшем  ее  мраке  была
узкая яркая щель, которая резала, щипала глаза,  но  вела  в  свет.  Поэтому
нельзя закрывать глаза, даже если  они  вытекут.  Надо  выдержать  эту  щель
взглядом и думать, думать, думать...
   ...Мысль:  Сороки  украли  ребенка  у  нее  и  физика.  Это  виделось   в
подробностях. Она несет кулечек, а они вырывают его из  рук.  У  нее  всегда
были такие слабые руки. Даже кружка с водой была ей тяжела. А  тут  ребенок,
он оттягивает ей руки,  оттягивает...  И  тогда  Сорока  выхватывает  у  нее
ребенка. Она так хорошо это помнит! У Сороки большие сильные руки и огромные
часы на запястье, повернутые внутрь. И ребеночек головочкой ложится прямо на
часы.
   Щель готова закрыться, свет из мира так тонок, так  узок,  ей  приходится
напрягать большие плачущие глаза.
   ...Физик. Он был такой несчастный  из-за  своих  приступов.  Она  сказала
себе: "Я не должна думать о том, что он мне неприятен. Это позор так думать.
Неужели я такая подлая? Ведь он же пришел с войны!"
   Как она хотела ребенка, мальчика, который вырастет  и  у  него  не  будет
дергаться лицо!
   И вот Сороки его отняли! Отняли!
   С криком приходит мрак. Полный.
   Панин держит ее на руках, маленькую,  хрупкую,  такую  единственную,  что
урони он ее, и конец ему, Панину, потому что жить-то он, может, и останется,
но смысла в этой жизни уже не будет. Шпрехт говорил, что у  него  на  случай
смерти жены есть циан, а Сорока сказал, что у  него  есть  пистолет,  еще  с
войны, но он его всю жизнь чистит и проверяет. Для случая.
   "Мы не сходимся ни  в  чем,  -  думает  Панин  странную  мысль,  -  кроме
невозможности жить без наших жен".
   Не будь у Людочки острого состояния, он бы подумал над этим еще и еще. Он
бы записал свои мысли для сына, чтоб в  том  утвердилась  гордость  за  силу
отцовской любви к его матери. Сын - хороший мальчи