Хочешь к чеченам - уходи. Я-то тут при чем?" - "Но как же?  -  говорю.  -  Я
ведь православная!" - "По этому вопросу - к попу Евдокиму". - "Не  надо  мне
твоего Евдокима. Что он - умней меня?" - "Ну, тогда к Чубайсу".  И  я  слышу
Его смех.
   Я захлопываю дверь в небо. Не хочешь разговаривать - не надо.  Но  или  я
буду  орать  тебе  непосредственно,  или  уйду  в  одичание.  Нет  для  меня
подходящего Евдокима Чубайса. Нет - и все.
   Поэтому не мне судить этих пришлых  чужих  детей.  Прости,  Господи,  мою
нищету и скудоумие перед малыми. Они, как сказала бы бабушка, дратуют меня.
   Я - хороший для этого объект. Можно сказать, сума-сшедшая в  отказе.  Это
значит, что все считают меня нормальной, но я-то знаю...

   На  уголочке  кухонного  стола  девочка  щиплет   печенье.   Указательным
пальчиком цепляет с блюдечка крошки. Хочет же есть, балда! Хочет! Но терпит.
И я не знаю, какая степень голода собьет ее с толку.
   Кроме высоких, можно  сказать,  божественных  вопросов  остаются  низкие,
бытовня, одним словом.
   - Как у вас с ночевкой? - спрашиваю я.
   - Можно, мы придем?
   - Можно.
   - Тогда мы придем.
   Они сматываются по-быстрому, оставив мне два  во-проса:  не  знаю,  когда
придут, и не знаю, как им стелить, чтоб поступить грамотно.
   В  моем  коридоре  остается  маленький  рюкзачок.  Я  хожу  вокруг  этого
овеществленного события и думаю: позвонить Фале и сказать, что Митя нашелся?
Или?
   И выбираю или.
   Я удивляюсь себе самой. Получается, что этим самым я беру на себя всю эту
историю и все последующие за ней, пренебрегая тем,  что  где-то  беспокоятся
родители Мити, и, может, в этот момент у матери Мити плохо с сердцем, и  она
стучит горлышком флакончика от валокордина по ребру стакана,  а  капли,  как
всегда бывает в этом случае, торопясь на волю, устраивают у выхода  затор...
Что бы ей, сердечной Митиной маме, перестать трясти рукой,  а  усмириться...
Но колотится, колотится флакончик.
   Что-то меня в этих каплях, в тайном моем  молении,  чтоб  они  накапались
спокойно и точно в стакан мамы Мити, сбивает с мысли.

   Собственной дочери я выдала  -  по  телефону  -  информацию  дозированно:
мальчик и девочка остановились проездом. Мальчик - наш дальний родственник.
   - Ты когда-нибудь усвоишь понятие прайвести? - закричала на меня дочь.
   - По буквам, - попросила я.
   - Нет, давай лучше я объясню на пальцах! - закричала на меня дочь. - Тебе
не одолеть грамоты.
   - И все-таки я буду постигать смысл по буквам, - сказала я. - Целиком мне
его не заглотнуть.
   - Спрашиваю: надолго нашествие? - не унимается дочь.
   - Пока не кончится "Юбилейное" печенье, - ответила я и  положила  трубку.
Пусть злится, пусть. Но ведь много она слушать не захочет: по ее  мнению,  я
всегда сообщаю много лишних подробностей, но как быть, если жизнь только  из
них и  состоит?  Одна  только  смерть  освобождает  от  лишнего.  Приходится
выбирать - малу кучу лишнего жизни либо сухое отработанное вещество  смерти.
Это я так бы ей сказала, если бы моя дочь меня спросила. Но она не спросила.
Возможно, она тут же забыла о мальчике и девочке как о чем-то лишнем...
   А прайвести, моя дорогая, или как там это  пишется,  идеальное  выражение
смерти. Торжество отделения.

   Вечером они пришли уже втроем. Привели с собой мальчика Сережу с  серьгой
в ухе. Моя мысленная серьга звякнула в знак приветствия.
   Сережа был совершенно раскован и сел на пол.
   - Я же живу на вокзале, - объяснил он. - И сплю на полу. У меня  на  жопе
может быть всякое. Зачем же я вам буду это переносить на диван?
   - Может, помоешься? - предложила я.
   - Телом я чистый, - ответил он. - Меня вокзальные мойщики  из  шланга  по
утрам поливают. Такое шикарное получается шарко, будь здоров!
   - Твои-то хоть родители знают, где ты? - спросила  я.  -  Митины  вон  не
знают.
   - Митя - это я, - пояснил Егор. - Тете так нравится.
   - Ты просто вылитый дедушка, - говорю я.
   - Вот горе! - вздыхает Митя. - Я другого дедушку знаю.  Того  я  даже  на
фотографии не помню.
   - Ну, не ври! - говорю я. - У вас есть альбом.
   - Может, и есть... Там много всяких родственников. Разве упомнишь?
   Сережа ночевать не собирается. Он дорожит вокзальным местом. Уяснив  это,
я оставляю детей одних в комнате. У мужа ночное дежурство, и  я  освобождена
от потребности оправдывать перед ним ситуацию. Дети говорят громко, и я  все
слышу. Есть некая Вика и ее бабушка, которая умрет тут же, как  только  Вика
решит спрыгнуть с самолета.
   - Не умрет, - говорит Лена. - Эти вечно  умира-ющие  старухи  живее  всех
живых.
   "Жестокая девочка", - думаю я себе.
   - А если умрет? - говорит чистый телом Сережа. - Вика  ж  себе  этого  не
простит.
   - Человечество давно вымерло бы, если бы считало себя виноватым  за  тех,
кто умирает. - Это опять девочка. "Митина девочка", - сигналит мне сердце.
   - Надо сделать обманный ход, - предлагает Митя. - Что-то повесить  им  на
уши... У тети (у меня) - муж врач. Попросим какую-нибудь болезнь напрокат.
   - Ну и кто ж Вику одну тут оставит? -  отвечает  Сережа.  -  Ее  здоровье
застраховано всеми банками и синагогами. Я ей предлагаю простое дело:  я  за
тобой поеду. Я даже согласен, пусть мне сделают чик-чик...
   - Привет! - кричит Лена. - Не стоит хера.
   - Уехать охота, - говорит Сережа. -  Если  она  на  мне  женится,  то  мы
сгоняем в Израиль, а оттуда куда-нибудь подальше...
   - Ты дурак! - кричит Лена. - Оттуда  никуда.  Сейчас  здесь  возможностей
больше. И учат тут лучше. Это стопроцентно.
   Я успокаиваюсь. Все просто. У Сережи проблемы  с  отъезжающей  в  Израиль
девочкой, но он мне - никто, значит, я  про  это  не  думаю.  У  отъезжающих
евреев девочка Мити взяла  поносить  "кошерность".  Или  для  экзотики.  Или
просто так. Но она мне тоже никто. И я не буду брать в голову ее проблемы.
   Мальчик же Митя - он мне как раз  кто...  Но  он  мне  нравится.  У  него
хороший аппетит и хороший нрав. В сущности, все  замечательно.  Я  не  люблю
оставаться дома одна ночью, не люблю и не буду. Рядом будут дышать дети.

   Дети ушли провожать Сережу и не вернулись.
   Рюкзачок увяло лежал на домашних тапках моего мужа.
   Из  глубины  памяти  вышли  и  встали  все  ночи  страхов   моей   жизни.
Оказывается, их набралось приличное количество у немолодой женщины,  которая
не была, не состояла, не привлекалась.
   Очень хотелось, сосредоточившись на собственном страдании,  этих  детишек
переплюнуть. В смысле - мне бы  ваши  заботы.  Не  такое  видела,  не  такое
чувствовала, не в такое вляпывалась.
   Я пыталась высадиться в свои собственные шестнадцать - семнадцать лет.  У
меня тогда тоже была поездка в  Москву  к  тете  на  каникулы.  Я  спала  на
гипотенузе  девятиметровой  комнаты,  а  на  катетах   спали   тетя   и   ее
домработница.  Треугольники  "квартиры"  являли  собой  гостиную,  столовую,
прихожую и кладовку сразу. Я  лежала  поперек  и  осмысляла  тетин  принцип:
девушка, окончившая институт с отличием, обязана иметь  домработницу.  Иначе
зачем проливать чернила? Она не была мне родной  теткой,  она  была  ростком
совсем другой ветви рода, в котором ценились  совсем  другие  вещи.  Наличие
домработницы, ежегодная поездка на курорт, строгое  неукоснительное  ношение
туфель на высоком каблуке, невозможность иметь ничего общего с мужчинами "из
простых" и др., и пр. Я спала на гипотенузе, ногами  к  домработнице  Стюре.
Уже не сообразить, сколько ей лет, но она до  сих  пор  живет  в  той  самой
гипотенузной комнате, которую ей щедро оставила тетка, когда  наконец  нашла
мужчину "не из простых", а из высокопартийных,  и  переехала  в  режим,  при
котором Стюра как должность полагалась  по  штату.  Но  эта,  что  спала  на
катете, не годилась, требовалась другая выучка. Царство небесное им всем.  И
дяде, и тете. Они погибли в автокатастрофе, а вот Стюра все еще  жива,  и  я
хожу к ней на Пасху. Она хорошо помнит прошлое, и чем  давнее  история,  тем
она ее помнит лучше.  Каждый  раз  она  напоминает  мне,  что  у  меня  были
деревенские пятки, которые она наблюдала  из  своей  постели  целую  неделю.
Господи! Каким же забитым и глупым  существом  я  тогда  была.  Я  туда-сюда
ездила на метро и с тех пор, можно сказать, наизусть знаю старые станции.  Я
соврала тетке, что была в Мавзолее, - я там не была. Ни тогда, ни потом.  Но
сказала, что была, и даже приняла соответствующее выражение.
   Так вот... Это единственная вольность моих шестна-дцати лет.
   Летали ли тогда туда-сюда девочки с рюкзачками? Вряд ли... Но если что  и
было, оно не могло в меня попасть и существовало в  другом  пространстве,  в
другой системе координат, где гипотенузы и катеты просто иначе  выглядят.  И
ты их сроду не узнаешь в лицо, явись они тебе.
   А тут... Пришли дети, а потом исчезли, оставив мне беспокойство. Но  если
они готовы запросто перемещаться по частям света, то что  им  Москва?  Сидят
где-нибудь на полу Курского вокзала, завтра их помоют из  шланга.  А  потом,
глядишь, они смоют эту воду в Средиземном море.
   Дети не пришли ночью. Не пришли на следующий день. И на следующую ночь.
   Я полезла в рюкзачок.
   Початая пачка печенья. Майка с буквами неведомой мне азбуки. Детектив  на
английском. Карта Москвы. Два комочка трусиков. Бумажка с двумя  телефонами.
Один из них - мой собственный.
   И ничего больше. Понятно, что такое добро можно оставить где угодно.
   Я набрала неизвестный мне номер с бумажки и,  чтоб  никого  не  испугать,
вежливо так сказала, что Лена забыла у меня сущую ерунду, но мало ли...
   - Какая Лена? - спросили меня.
   Я положила трубку. Я не знала, что ответить незнакомой женщине.
   У современных телефонных прибамбасов есть одно умение - определять  номер
телефона тебе звонящего. У меня такого нет, и я, что  называется,  не  брала
это в голову.  Но  меня  определили.  Суровый  мужской  голос  категорически
предупредил меня, чтобы я никогда - слышите, никогда!  -  не  спрашивала  по
нему ни Лену, ни черта в ступе. И трубка была брошена.
   В хамском тоне содержалась информация: грубиян знал Лену, но одновременно
знать ее не хотел.
   И я набрала номер снова.
   - Стойте! - закричала я ему. - Дети ушли от меня. От меня!  Скажите,  где
они, и я забуду ваш телефон навсегда.
   Он послал меня матом. Я взвизгнула и сказала, что отправляю его туда  же.
С эскортом.
   - Они улетели, - сказал мне мужчина, и в его голосе уже не было  никакого
хамства. Это был голос измученного человека. - Они улетели домой, - повторил
мужчина и положил трубку.
   Если б он еще раз меня послал, я бы позвонила ему еще и еще раз.  Но  тон
его голоса... Он был мне в  пандан,  он  совпадал  с  моим  беспокойством  -
беспокойством втравленного в ненужное ему  дело  человека.  Было  во  мне  и
чувство вины перед Фалей... И злость на себя. В  том  же  телефонном  голосе
было нечто большее. Или я ни черта не понимаю в жизни.
   Я сидела над рюкзачком, эдакая клуша, побившая по дури собственные  яйца.
И думала плохое о молодых. "Какие сволочи! - думала. - Как  в  анекдоте:  ни
мне здрасьте, ни тебе спасибо. И дочь у меня такая же. Прайвести! Прайвести!
Лучше бы научилась настоящий борщ варить, а то  разгоняет  по  кастрюле  эту
чертову "Галину Бланку"..."
   Я сунула рюкзачок на антресоли. В эту жизнь я уже не прорасту. Но я  ведь
всегда это знала.
   Будь здоров, новый Митя! Вряд ли свидимся...

   Неожиданный звонок настиг меня через несколько дней. Звонил мужчина с тем
странным голосом горя и раздражения. Я подумала: ишь, запомнил  телефон.  Но
тут же себя окоротила. Его телефон я помнила тоже.
   - Знаете, - сказал он, - я хотел бы с вами  встретиться.  Только  давайте
точно определим место. Самое простое место. Памятник Пушкину...

   Он представился Михаилом Сергеевичем и почему-то сильно за это извинялся.
   - Ну и что? - сказала я. - У меня маму звали Надеждой Константиновной.
   Я приготовилась к  рассмеянию,  но  фокус  не  удался.  Михаил  Сергеевич
сокрушенно покачал головой, сочувствуя моему несчастью.
   "Ну что ж, - подумала я, - люди всякие нужны,  люди  всякие  важны..."  Я
ждала главного: зачем? В конце концов,  прервав  скорбно-странную  паузу  по
поводу фатальности имен и отчеств, я сказала:
   - Я вас слушаю, Михаил Сергеевич.
   - Видите ли, - сказал он. - Я не знал, что вы родственница  Жоры.  Я  был
груб, а у вас ведь естественное беспокойство.
   Он кашлянул как-то в сторону, прикрываясь рукавом, а я  подумала:  что-то
не то и не так. Как - не знаю, но так не поперхаются взрослые  мужики,  если
они невиноватые и непросящие. Грубость по телефону, увы, не повод для  вины,
а просить ему меня как бы не о чем.
   Но дальше стало хлеще. Он стал подробно  рассказывать,  как  они  учились
вместе с Ежиком. Как потерялись во времени, а потом нашлись. Ездили вместе в
Болгарию, когда дети были еще маленькие. Планировали общую Турцию уже в наше
время, но случилась беда. У жены Михаила Сергеевича Тани  обнаружили  рак  и
срочно положили на операцию. Таня оказалась духом слабой и  сдалась  болезни
без всякого сопротивления. "Готовность умереть номер один, - так назвал  это
Михаил Серге-евич, - хотя случай по медицине заурядный, она, что ли,  первая
будет жить с грудным протезом?"
   Вот тут и позвонил им Жорка. Спросил, не примут ли они на недельку Егора.
Конечно, надо было сказать все как есть, но Таня  взяла  клятву:  никому  не
говорить о  ее  болезни.  Такой  бзик.  Своих  мальчишек  -  "у  меня  двое,
восемнадцать и десять" -  он  отправил  к  своим  родителям  в  Кинешму.  Из
Павлодара приехала теща. "Приехала с воем. Надо было выгнать сразу, для Тани
мать - противопоказание".
   Но теща тут же решила, увидев, что Михаил Сергеевич как бы и не  рад  ей,
что у него кто-то есть. Потому, мол, и детей отправил. Получалось, что Егору
как бы и неплохо приехать в такой ситуации.
   Теща ночью пошла дежурить в больницу, Тане делали первый сеанс  химии.  У
Михаила Сергеевича от всего была такая депрессия, что он слинял к  приятелю,
жена которого уехала на дачу. Они хорошо погудели  вдвоем,  два  затасканных
жизнью мужика, а Егор возьми и приведи каких-то девок - или девку, он  не  в
курсе. Утром те ушли, а  следы  женского  пребывания  оставили  -  волосы  в
ванной, еще какую-то херню, которую вынюхала вернувшаяся из  больницы  теща.
Михаил же Сергеевич пришел утром от приятеля и лег, как  срубленное  дерево.
Оправдаться не смог. "Я лежал на диване с этими  самыми  чужими  кудрями.  В
запахах дезодорантов я ничего не смыслю. Они мне на один вкус".  Теща  же  -
надо же, какой сволочизм ситуации! - товаровед как раз  по  парфюмерии.  Она
все "вынюхала" и бегом к Тане.
   - Она что, сошла с ума? - спросила я.
   - Нет, - ответил Михаил Сергеевич, - у нее смысл жизни - доказывать  всем
и каждому свою правоту. По любому вопросу, даже не требующему доказательств.
Солнце идет с востока, потому что она так знает. Каждый  раз  объясняет:  не
забывай, солнце идет с востока, у вас по утрам будет жарко. То, что напротив
нас стоит высоченная башня и мы солнца не видим вообще, - не важно. Я, по ее
знанию, - ходок и хитрован. Она все время ругает Таню,  что  та  мне  верит,
тогда как у меня на лице написано.  Но  у  нее  никогда  не  было  ни  одной
зацепки, чтоб доказать наконец свою правоту. А тут - нґа тебе! Я побежал  за
ней в больницу, она меня стала позорить на весь этаж.  "Женщины,  -  кричала
она, - вы тут теряете свое тело, а  эти  кобельеро  на  ваших  же  постелях!
Женщины!"
   Самое невероятное, что все там ржали как кони. Меня это просто  потрясло.
Несчастные, перевязанные, умирающие, ждущие своего часа бабы  хохотали,  как
на концерте Хазанова. Все! Кроме Тани. Таня решила, что смеются над  ней.  В
общем, это так больно и страшно, что попадись мне  этот  сопляк,  я  бы  его
удушил. Потом позвонили вы.
   Оставим в  стороне  естественный  вопрос:  зачем  мне  это  нужно?  Чужое
подробное горе. Ну с какой, скажите, стати?.. Об этом типе людей, ввергающих
вас в варево неизвестных жизней, я так много знаю, что пора бы и поделиться,
что я и  сделаю  со  временем  непременно.  Я  буду  изгаляться  над  чужими
печалями, и вы не дождетесь моего нежного  сердца.  Сейчас  же...  Сейчас...
Что-то было не так.
   Половинки не сходились. Дети, которые были у меня, -  приличные  негодяи,
так как исчезли, не сказав "до свиданья", но вообразить оргию с ними я  тоже
не могла. Михаила Сергеевича особенно заинтересовала "кошерность" Лены.
   - Все сожрали, - сказал он. - И спали они друг с дружкой, точно. Теща  не
знает, а я позже нашел презерватив. Полный под завязочку.
   - Давайте без подробностей, - сказала я. - Я дама старорежимная.
   - Вот и теща мне кричит: "В наше время! В наше время!"
   Мир без оттенков. Если ты  не  умеешь  непринужденно  с  первым  попавшим
мужчиной говорить о контрацепции, то ты дура  райкомовка,  у  которой  очень
часто половое развитие заменяли  чужие  персоналки.  О,  как  они  обогащали
скудный личный  опыт!  Как  беспредельно  расширяли  горизонты  возможностей
невозможного наслаждения.
   - Куда мы с вами пойдем дальше? - спросила я и добавила свое:  -  Это  не
похоже на Митю.
   - Какого еще Митю? - не понял Михаил Сергеевич, и я вдруг  почувствовала,
что ему безумно, невероятно хочется, чтоб все это оказалось  недоразумением.
Ведь мог же  случиться  испорченный  телефон  и  мы  имеем  дело  с  разными
мальчиками.
   Не было мальчика. Не было девочки. Не было тещи. Не было  операции.  Нету
меня... Как мне хотелось подыграть ему, облегчить груз, и я сказала:
   - У вас своих проблем полно. В конце концов,  мальчик  взрослый,  если  у
него, как вы говорите, под завязочку...
   Это я дернула себя за серьгу, о которой, считай,  забыла.  И  потом,  мне
как-то не нравилось быть в глазах мужчины, пусть даже чужого, тещей. Нечего,
господа хорошие, нечего! Не сбросите с моста!
   - Проблем, конечно, более чем... Таня совсем плоха,  она  умирает  не  от
операции - от характера, от испуга...
   - Но ведь есть чего испугаться, - сказала я.
   Мы шли вместе по Страстному, хотя все уже было как бы сказано. Я не знаю,
о чем думал Михаил Сергеевич, я знаю, что я думала о себе. В  конце  концов,
даже если ты думаешь о рыженькой дочери Клинтона, это все равно  о  себе.  У
тебя, мол, дочь куда красивее, но с дурным характером, что есть справедливое
возмездие за красоту. А неказистые - они чаще добрые, вот ты сама (в  смысле
я) ни то ни се. Это совсем плохо,  так  как  не  на  что  опереться  в  себе
самой...
   Впереди маячил рыбный магазин, и я мысленно уже была в  нем,  уже  купила
живую рыбу и уже готовила ужин.
   - Я зайду в рыбный. -  Я  произнесла  это  категорически,  как  и  должно
говорить о важном - моменте покупки пищи.
   Я выхожу с полиэтиленовым пакетом, в котором  отчаянно  бьются  за  жизнь
карпы. Всегда, всегда... Суп для живого из чьей-то смерти.  Ну  так  выпусти
их, дура! Если такая добрая! Куда? На землю! Михаил же Сергеевич все идет  и
идет за мной следом, уже вниз к яме Трубной, где стоит  мальчик  со  шпагой,
долженствующий изображать  остервенелость  в  нашей  всегдашней  борьбе.  Мы
безграничны в своей свирепости ее изображения. А вот этот легкий  мальчик  -
нет. Его просмотрели, и он утешает меня в скорби по поводу гибели  карпов  и
возвращает меня к Мите. То есть к Егору. Но все равно к Мите.
   Потому что без всяких на то оснований я  утверждаюсь  в  мысли:  ночью  в
квартире Михаила Сергеевича моих детей не было.
   Это не объяснить словами. Но как это говорится... У  первого  впечатления
второго шанса нет. Так вот - у меня был внук  Мити...  Ну,  не  способен  он
сожрать всю еду и бросить под диван презерватив. У него на это нет  природы.
Он - другое дерево.
   - Скажите, - спрашиваю я Михаила Сергеевича,  -  я  запамятовала:  вашему
старшему сыну сколько?
   - Уже восемнадцать, - отвечает он. - Здоровенный ам