ик, играет в шахматы,
серьезный, не то что нынешние. Конечно, мальчик живет у дедушки  и  бабушки,
кто ж его отдаст, но отец есть отец. Прийти там в гости или сходить в музей.
Вера Николаевна к нему переезжает в  Москву,  у  него  огромная  квартира  в
центре. Кулибина просто затошнило от этих новостей, но не  потому,  что  ему
было  противно,  а  от  возбуждения  нервной  системы,  которая  так   остро
восприняла успехи в жизни  бывшей  пассии.  Откуда  было  знать  кулибинской
нервной системе, что вторую половину своего рассказа, начиная  с  овдовения,
Вера Николаевна просто намечтала. Тем более что жена ее поклонника на  самом
деле была на грани и держалась только на уколах. Мальчик тоже существовал  и
правда находился у бабушки. Вадим Петрович приводил Веру Николаевну  к  себе
пару раз после манифестаций. Однажды она у него помылась в ванне, и  он  дал
ей  огромное  полотенце,  в  которое  она  завернулась,  как   дитя.   Очень
сексуальным получилось  последующее  ее  разворачивание,  и  Вадим  Петрович
достойно оценил ее тугой нерожалый живот, втянутый в пупочную  ямку.  Именно
разворачивание  и  внимательное  оглядывание  ее  доспехов  вызвало  у  Веры
Николаевны рождение мечты. С чего бы иначе так присматриваться к  самой  что
ни на есть сути - пупку? Но жена тем не менее была еще жива, а на  последней
манифестации Вадима Петровича не было, хотя Вера Николаевна и становилась на
цыпочки и даже подпрыгивала на носках.
   После чая Кулибин было поднялся, чтобы уйти, но  Вера  Николаевна  тяжело
вздохнула и сказала:
   - Да ладно тебе... Раз сам пришел...
   Этого уже Кулибин не понимал и, хотя, конечно, остался, потом даже как бы
мстил этому неизвестному Вадиму Петровичу,  которого  не  знал  и  знать  не
хотел.
   Уже после всего, отдыхая, Вера Николаевна  рассказала  Кулибину,  что  ее
московская тетка переписала на нее однокомнатную квартиру, а сама уехала  на
Украину. Конечно, не за так переписала, а пришлось продать садовый  участок,
но это только полцены, сейчас вот надо кому-то  продать  эту  комнату,  хотя
польститься на барак дураков нет, расчет  только  на  беженцев,  вот  завтра
придут - из Таджикистана.
   У Кулибина же в голове сидела информация о трехкомнатной квартире, где  -
этого он,  конечно,  не  знал  -  Веру  Николаевну  заворачивают  в  большие
полотенца. А оказывается, у нее есть  и  однокомнатная  квартира!  Везет  же
некоторым! Он прямо так и сказал:
   - Ты однокомнатную продай мне! Ты же переедешь в  трехкомнатную.  Сколько
тебе за нее надо?
   Жизнь тысячу раз доказывала человечеству невыгодность вранья,  и  тем  не
менее каждый отдельный человек врет  как  сивый  мерин  и  потом  непременно
напарывается на собственную брехню собственным же брюхом.
   Заегозилась Вера Николаевна, занервничала,  поднялась  было,  но  Кулибин
опрокинул ее на подушку  и  положил  сверху  ногу  для  страховки,  чтоб  не
дергалась, а дала ответ.
   В результате Кулибин остался ночевать. Это была первая  ночевка  с  Верой
Николаевной, и то, что она не возражала, давало надежду, что он ее  уломает.
Она же думала  о  другом:  Вадим  Петрович,  конечно,  разворачивал  на  ней
полотенце, но никаких гарантий при этом не давал. Кулибин тоже не давал,  но
он сейчас в шахе и мате, и тут, как говорится, возможны варианты.

   Утро, которое, как  известно,  мудренее,  выдало  такой  проект:  Кулибин
добавляет нужную сумму, деньги от продажи комнаты пойдут на  мебель,  потому
что у тетки одна рухлядь, и они поженятся.  Потому  что  у  них  -  чувство.
Чувство  родилось  ночью,  пока  они  спали,  первой  проснулась  женщина  и
подумала, что ей нравится просыпаться с мужчиной, конечно, она этого  никому
не скажет,  но  у  нее  в  первый  раз  дошло  до  такого  момента.  Все  ее
возлюбленные всегда уходили до ночи.
   Кулибин же остался. Проснувшись в общем  тепле,  он  вспомнил  Ольгу,  ее
отдельность последнее их время в  собственном  одеяле,  ее  гнев,  когда  он
посягал на ее территорию, подумал, что, в сущности, он человек простой и ему
нужна безыскусность семейных отношений, и нечего тут  мудрить.  Где  это  он
будет искать себе другую женщину, да еще с  квартирой,  если  есть  готовая,
почти своя, вполне образованная женщина-физик, с корветом на шкафу и планами
на мебель.
   Они повернулись друг к другу и так родственно и тепло обнялись, что о чем
там говорить еще. В "барачные услуги" Кулибин шел уже спокойно, как  к  себе
домой, Вера Николаевна мимолетно вспомнила Вадима Петровича и неприятную  ей
привычку грызть ногти - они у него были обкусаны до крови, а он все  рвал  и
рвал бахрому за-усениц.
   Будем считать, что жизнь Кулибина устроилась счастливей, чем  можно  было
ожидать для нашего времени. Ольга добавила  деньги,  она  была  обескуражена
тем, каким довольным выглядел бывший муж. Ольга даже пристала к Маньке, чтоб
та ей поподробней описала "мачеху". Манька же верещала  от  счастья,  что  с
физикой у нее теперь будет о'кей, одной заботой меньше, а что касается самой
Веры Николаевны...
   - Ну, мам... Она баржа... По определению...
   - Что это значит? - спросила Ольга.
   - Баржа, и все. Посмотри в словаре.

   Ольга нарушила наши правила не приходить ко мне, заведенные еще  в  эпоху
Членова, и явилась совсем уж не по правилам - без звонка.
   - Слушай, - сказала я, - так не делается.
   Я на ходу убирала что-то ненужное и лежащее не там,  но  она  махнула  на
меня рукой:
   - Брось! Я пришла, а ты мне объясни. Почему  я  страдаю  оттого,  что  он
женился? Где были мои карие очи? Почему они не увидели такой вариант?
   Я ей сказала, где они  были.  Ольга  с  невероятным  интересом  выслушала
перечень своих интересов на стороне, куда и были обращены ее очи.
   - Какой прискорбный реестр! - сказала она насмешливо.  -  Фантастика!  Ни
один не лучше Кулибина. Членов? А что Членов... Я так капитально его забыла,
что даже плохо помню его лицо... Вот странно... Именно его помню хуже  всех.
С чего бы это?
   - Со старания забыть...
   - Тогда бы помнила замечательно. Это же типичный  случай  "не  думай  про
обезьяну".
   - Он разошелся с женой, - сказала я. - Те связи, которые были так важны в
прошлые времена, тю-тю...
   - Откуда знаешь?
   - От соседей. Оксана Срачица ведет репортаж. Членов  твой  взял  за  себя
соплюшку, лет двадцати.
   - Потянуло на молодое мясо... А вот  Кулибина  нет!  Взял  ровню.  Старую
деву. Называется "баржа". Я им приплачивала за покупку квартиры.
   - Тебе ничего не стоило его вернуть. Выставила бы за дверь  молодое  мясо
по имени Миша, повинилась бы - и все было бы, как было...
   - Мишку я выставила еще раньше. Это была дурь. Кулибин мне тоже не нужен.
Это я по душевной пакости - ни тебе, ни мне -  говорю.  Мне  нужен  солидный
мужчина. Профессор какой-нибудь. Банкир. Граф,  наконец.  У  меня  ведь  все
есть... Я в полном порядке. Но я,  к  сожалению,  не  феминистка.  Мне  надо
приклонять голову на широкую и уважаемую грудь. Даже секс - черт  с  ним!  Я
хочу респектабельности и целования ручки.
   - Сама не знаешь, чего хочешь...
   - Высшей пробы хочу. Чтоб даже в самый что ни на есть момент не возникало
легкого отвращения от существования физиологии.
   - А куда ты, живая, от нее денешься...
   - Не знаю... Но хочу князя по этому делу.
   - Их сейчас как собак... Купи себе титул и тусуйся.
   - Давай лучше выпьем, - сказала Ольга. - За сча-стье  Кулибина.  В  конце
концов, он отец Маньки. Зачем ушел, дурак? Потерпел бы чуток... Нет вру!  Он
мне не нужен... И никто на сегодня  не  нужен...  Я  объявляю  пост...  Буду
молиться и вынашивать в сердце образ... Как  Агафья  Тихоновна  или  как  ее
там...
   Тамбулов
   Свалился, как снег с карниза. Дальний родственник по  линии  отца.  Ольга
смутно помнила его матушку,  которая  приезжала  с  Урала,  когда  она  была
девчонкой, невероятно окала и говорила: "Ложьте, ложьте". Именно  это  слово
она употребляла чаще других - а может, его неправильность  так  врезалась  в
память? Поэтому, когда раздался телефонный звонок и  некто  сказал,  что  он
Вася Тамбулов, Ольга чуть не сказала ему: "Ложьте,  ложьте",  -  засмеялась,
смех естественным путем организовал радушие,  гостеприимство,  и  Вася,  как
теперь говорят, нарисовался.
   Это был большой бородатый дядька в больших мятых  вещах,  от  него  пахло
хорошим одеколоном, который был  использован  не  раз-два,  а  уже  вошел  в
природу тела, в нитки вещей. Это было приятно и неожиданно.  Оказалось,  что
он замдиректора большого института, которого нет ни в одном справочнике, что
сам он уже сто лет членкор,  что  в  Москве  бывает  часто,  но  первый  раз
останавливается частным образом - на гостиницу у института нет денег.
   Он был необременительный  гость:  уходил  рано,  возвращался  поздно,  от
Ольгиной стряпни  отказывался  по  причине  какого-то  своего  порядка  еды.
Вечерами они разговаривали. Его интересовало, как выкручивается в этой жизни
Ольга, платят ли учительницам зарплату  во-время.  Он  рассматривал  дорогие
безделушки, что стояли в серванте, хорошие картины, которые она давным-давно
купила у одного  теперь  успешного  художника,  который  был  в  свое  время
полунищим и стоймя стоял на морозе в Битце, чтобы продать  хоть  что-нибудь.
Ольга  покупала  тогда  интуитивно,  завороженная   мистическими   сюжетами,
явлениями  фей  и  гномов,  а  больше  всего  солнцем,   которое   почему-то
существовало на картинах в образе луны. Странный  лунно-солнечный  свет  был
почти вязким, но не мешал принцессам и принцам быть легкими и воздушными.  В
этом была некая странность и неправильность, но она-то и завораживала.  Были
случаи, когда ее просили протереть картину, подозревая на ней густоту  пыли,
хотя это была густота света.
   Тамбулов разглядывал все тщательно и тоже провел по картине пальцем.
   - Здесь отсутствует притяжение земли, а есть притяжение света. Но это  не
свет солнца...
   - Луны, - сказала Ольга.
   - И не луны... Видите точку слева? Свет  идет  оттуда...  Вы  чувствуете?
Движение цвета?
   - Я просто люблю эти картинки. Я их не анализирую. Мне с  ними  тепло,  и
все. Это выше анализа.
   -  Это  вы  скажите  детям  в  школе,  когда  покажете  им  "Троицу"  или
"Сикстинскую мадонну". Пусть они их очувствуют...
   Ольга ответила, что в школе сначала  учила  детей  строчить  простыни,  а
сейчас занимается тем, что спасает школу от нищеты: достает  мел,  реактивы,
контурные карты и прочую дребедень. Она сама не знает, зачем это ей,  потому
что давно живет не с официальной работы, что она то, что  теперь  называется
"челнок", но даже уже и не "челнок".  Им  она  была,  когда  это  называлось
спекуляцией. Сейчас на нее работают трое-четверо молодых и здоровых,  а  она
все  определяет  по  магазинам.   Ее   "негры"   очень   быстро   становятся
самостоятельными и уходят в одиночное плавание, но всегда кто-то начинает  и
кому-то надо идти в поход в первый раз.
   - В своем деле я бандерша.
   Ольга поймала себя на том,  что  зачем-то  мажет  себя  дегтем.  Или  чем
помечали позорников? Так вот, она рассказывает постороннему человеку  то,  о
чем умный бы промолчал, а она - нате вам, нате!
   Но дело было сделано, Тамбулов стоял и раскачивался на носках,  серьезный
такой. Членкор.
   - Очень интересно, - сказал он. - Купеческое, торговая жилка оказались  в
нас ближе всего к выходу. Хотя ломали через колено именно  это.  Вот  и  вы,
дама московского разлива, с высшим образованием, а стали торгашкой...
   - Замолчите! - закричала Ольга.
   - Да не обижайтесь! - засмеялся Тамбулов. - Мне нравится моя  мысль.  Она
безоценочна. Я вас не только не осуждаю.  Я  вас  приветствую  и  думаю,  не
возьмете ли вы под свой патронаж мою дочь. Сидит безработная  и  расчесывает
себя до крови. При том, что никаких особых талантов нет. Ну, инженер. Это же
так... Слово из семи букв.
   - Ну знаете! - засмеялась Ольга. - Вслух меня никто так не  анализировал.
Слушайте, давайте выпьем. Этот разговор в сухую не идет.
   - Давайте, - ответил Тамбулов. - Но я человек грубый, я пью водку, и  чем
она хуже, тем мне лучше.
   - Просто вы не пробовали хорошего.
   - О женщина! Вы не знаете, чем поили  раньше  закрытых  лауреатов.  Такие
коньяки, такие вина! Я отведал всего - и белого, и красного, и  зеленого.  И
скажу вам: "сучок" выше всех марок.
   - Не держу, -  сказала  Ольга,  выставляя  "Кремлев-скую".  -  Я  девушка
деликатная, уж извините.
   Она сама  наливала,  и  налила  сразу  много.  На  секунду  до  того  она
притормозила, выбирая рюмки, и выбрала объемные чешские стаканчики.
   "Я хочу его споить", - пришла мысль. Пришла - и осталась.
   Как мгновенно он понял ее маневр. А она поняла, что он понял, и  на  этой
сумятице взаимных разгадываний и могла начаться их игра.
   Но пришла  Манька,  увидела  возбужденную  мать  и  повеселевшего  гостя,
хмыкнула, схватила со стола кусок колбасы и исчезла в комнате.
   - Ее ждет квартира, - сказала Ольга как бы о Главном. - Еще мои  родители
для меня построили кооператив. Кончит школу - и пусть переезжает.  Я  устала
от материнства.
   Тамбулов  молчал.  Имея  дочь,  он  наверняка  мог  бы   высказать   свои
соображения на тему усталости от родительского бремени, хотя кто его  знает!
Может, он и не подозревал об этой усталости. Половина нашей сильной половины
понятия не имеет о родительской усталости как таковой, потому что никогда на
этот счет не напрягалась. Но  Тамбулов  молчал  все-таки  совсем  по  другой
причине. Он  не  хотел  знать.  Он  не  хотел,  чтоб  его  напрягали  чужими
проблемами. Как хорошо плеснула ему в стакан эта дальняя родственница,  как,
призадумавшись, вынула из серванта именно эту тару. Он заметил ее  замирание
у полки. И он ее не понял бы, достань она хрустальные рюмочки.  И,  пожалуй,
завернул бы ее назад: раз уж идет питие, то это дело  обоюдное,  поэтому  он
сказал бы: "Мне, хозяйка, баночку поширше и повыше", - и был  бы  прав,  раз
она сама предложила выпить. Так вот... Все шло путем, пока Ольга не  сказала
это отвратительное ему слово "устала". Сам Тамбулов усталости  не  знал.  Он
мог  вырубиться,  как  рубильник,  на  двадцатом  часе  труднейшей   работы,
вырубиться, уснуть на месте, откинув назад  голову  и  сотрясая  лабораторию
храпом, и его сотоварищи могли в  этот  момент  отплясывать  жигу,  стрелять
петардами, щекотать его в носу кисточкой бритвенного  прибора  -  он  только
отфыркивался и продолжал спать ровно столько, сколько требовала природа  его
усталости. Это русский вариант трудолюбия, который всегда аврал и  натиск  и
никогда система, но что тут поделаешь? Тамбулов не захотел бы поменять  свое
естество ни на какое другое. Ему было комфортно в своем теле,  таком,  каким
оно было. Если он слышал от  человека:  "Я  устал",  то  отвечал  мгновенно:
"Отдохни". И не продолжал разговора на  эту  тему,  считая  ее  исчерпанной.
Усталость, как свойство иррациональное и тонкое, которое есть повод  общения
и  излияния  души  душе,  была  ему  непонятна.  Конечно,   будучи   крупным
ученым-теоретиком, он мог хотя бы один раз взять в  голову  то,  что  сейчас
называют синдромом хронической усталости, взять в  голову  и  хотя  бы  пять
минут подумать об этом предмете. Но Тамбулов очень удивился бы, предложи ему
кто это. Можно с уверенностью сказать,  что  Тамбулов  был  грубо  сделанным
человеком, но он был именно такой. Хотя себе нравился, другим - тоже, а тех,
которые его терпеть не могли, он просто в упор не видел.
   Нашла к кому податься бедная Ольга с ее жаждой участия. И  тем  не  менее
своей вымуштрованной жизнью интуицией она учуяла, что между тем,  как  вошла
Манька и схватила кусок колбасы, и тем, как  она  закрыла  за  собой  дверь,
что-то произошло в таинстве подспудных отношений с Тамбуловым.  Так  хорошо,
душевно, без напряга плыли они друг к другу, а потом возьми и разминись.
   Они выпили еще, и она поняла, что ей уже чересчур, а ему -  как  с  гуся,
только чуть припухли веки и голос присел на басы.
   Но дальше дело не пошло. Ольга опять подумала, что, не будь Маньки, можно
было бы попробовать порулить дальше, но при взрослой дочери - как? Когда жил
в доме Кулибин, все было просто. Родители в маленькой  комнатке,  дочь  -  в
проходной. Потом Манька захватила маленькую, а  Ольга  переехала  на  диван.
Миша опять все порушил, и Манька, поскуливая, вернулась в проходную.  Сейчас
Тамбулов ляжет в проходной, она пойдет спать к дочери.
   Ольга постелила Тамбулову и  ушла  к  Маньке.  Дочь  спала,  укрывшись  с
головой. Когда была маленькой, Ольга  вставала  к  ней  ночью  и  откапывала
дочкин нос. Сейчас уже не откапывает.  Привыкла.  Но,  видимо,  оттого,  что
выпили, взыграли старые чувства, пошла стаскивать с Манькиного лица  одеяло,
та фыркнула, уцепившись  за  его  конец,  защищая  нору.  Ольга  наклонилась
поцеловать дитя, на нее пахнуло родным духом, но Ольга материнским  чувством
уловила и другое: ее дитя, ее младенец был существом весьма женским.  Манька
уже цвела другим цветом, горячим и пряным, это не мог перебить запах жвачки,
высосанной до основания и прилипившейся к рубашке. Что такое  это  резиновое
баловство в сравнении с буйством природы, которая назло и нагло всем  и  вся
пахла откровенным желанием.
   Ольга подумала, что для одной маленькой комнаты слишком много "женского",
что надо всерьез заняться той припасенной квартирой  и  летом,  сразу  после
школы, пусть девица живет самостоятельно, потому что потому... Когда строили
кооператив, казалось, что это у черта на рогах, сейчас  там  метро  рядом  с
домом.
   Почему-то уверенно думалось, что, не будь Маньки, у них бы  с  Тамбуловым
случилось. Не могло не случиться. Она на цыпочках пошла в уборную и увидела,
что Тамбулов сидит в кухне и читает какую-то  книжку,  смешно  отодвинув  ее
почти на вытянутые руки, а очки у него сдвинулись на кончик  носа.  Еще  тот
видок для членкора!
   - Не спится? - спросила она.
   - Забавная книжонка, - ответил  он.  -  "Коллекционер"  называется.  Идея
абсолютного обладания. В  сущно-сти,  весьма  распространенный  человеческий
грех. Вы не читали?
   - Нет, - ответила Ольга.
   - У вас будет возможность это сделать. Я взял ее у вас с полки...
   Стало неловко, хотя с какой стати?
   - Я так устаю, - сказала Ольга.
   - Отдохните, - ответил Тамбулов в один выдох.

   В ванной Ольга долго смотрела в зеркало. Никогда не красавица,  она  была
довольна природой, которая дала ей в износ именно это тело. Она  благодарила
его за то, что оно не было вялым, что оно умело приспосабливаться к  погоде,
оно было податливым к переменам  стиля...  Она  уже  давно  хорошо,  стильно
одевалась, убедившись, что фигура ее универсальна, а  недостатки  -  широкие
плечи, слабо выраженная  талия  и  тяжеловатые  ноги  -  искупаются  высоким
ростом, длинной шеей и стремительно-стью  походки.  Кстати,  стремительность
родилась нуждой и необходимостью многое успеть,  ведь  в  детстве  она  была
такая неповоротливая квашня.
   Сейчас же, всматриваясь в свое лицо и будучи вполне довольной и  им,  она
все-таки подумала: никогда ее статей было недостаточно, чтоб сразу  "на  нее
запасть". Даже одетая в самое что ни на есть, она  обязательно  должна  была
пускать в оборот себя внутреннюю. Ей просто необходимо  было  и  заговорить.
Она раскрывала рот, и тогда она  (другая  часть  человечества)  начинала  ее
видеть. В этом была своя игра, своя интрига, она любила, помолчав и  выждав,
вставить словцо, засмеяться...
   -  И  тогда,  -  говорила  она,   -   мужская   природа   начинала   меня
инвентаризировать, у них уже взбухали железы  и  бежала  слюна...  Они,  как
собаки, идут на мой голос.
   Я ее не перебивала. У нее не было чарующего голоса, голоса как зов. Не на
его звук делалась стойка, а именно на разговор, речь... Движение ее ума.  На
то, как она вязала слова, как ловко под языком сидели  у  нее  стебные,  как
говорят теперь,