- сказала я Фале.
   - Его любили дети, собаки и женщины, - засмеялась Фаля.

   Фаля пригласила меня в гости. Она жила  в  старой  квартире,  отказавшись
переезжать в первые пятиэтажки хрущевского  разлива.  На  второй  этаж  вела
деревянная лестница, кончающаяся широким общим балконом. Здесь  густо  пахло
коммунальным бытом: ведрами,  керосином,  хозяйственным  мылом,  селедкой  и
жареными семечками. В самой же квартире Фале  не  пахло  ничем,  здесь  была
стерильная, как бы не помеченная человеком атмосфера. Хотя в  кресле-качалке
как раз сидел человек и смотрел на нас ясными голубыми глазами.
   - Знакомьтесь, - сказала Фаля. - Мой муж. Митина внучатая племянница.
   - Сергей Давыдович, - почему-то хохотнул Фалин муж.
   Я поняла, что это у него такая манера - прокладывать слова легким смехом.
По профессии он был учителем математики, по призванию - учителем литературы.
В тот день он читал "Пушкинский календарь" 1937 года, выпущенный к  столетию
гибели поэта.
   Потом я поняла, как это было замечательно. Пушкин нас "развел"  с  Фалей.
Не то чтобы я готовилась задавать ей обескураживающие вопросы,  совсем  нет.
На тот момент мир в моей голове был устроен окончательно и бесповоротно, и в
этом мире Фаля была у меня виноватой. Другое дело, что устройство  в  голове
обладало свойством саморазрушения. Моргнут реснички - и нету мира.  Стройте,
мадам, с нуля, если вам не надоел этот сизифов труд. Но на  тот  момент,  на
тот... Фаля была убийцей, и так было кстати, что этот ее новый, хотя  уже  и
старый и, скорее  всего,  окончательный,  муж  разворачивал  в  мою  сторону
пушкинские легкие наброски, и я думала, что вселенная напрасно воображает  о
своем вселенстве, не она тут главная. Росчерк пера, небрежная линия локона -
и у тебя равновесие, дама вселенная, а так черт его знает.
   Фаля же  работала  в  этот  момент  исключительно  грубыми  мазками.  Она
выставляла на стол графинчики с какими-то густыми напитками от ярко-красного
до ярко-зеленого цвета, они  уже  внесли  в  комнату  дух  полыни,  чеснока,
свеклы.
   Фаля объясняла мне содержание настоек на травах, корнеплодах,  листьях  и
ветках. Моя бывшая родственница не искала в этом деле легких путей, она была
стихийна в этой своей страсти купажей и вытяжек.  Зеленый  штофик,  особенно
торчащий  на  столе,  являл  собой  экстракт  из  хвои,   пах   оглушительно
елово-сосново, но каким был на вкус -  не  знаю.  У  меня  странным  образом
спазмировалось горло, и я под  предлогом  повышенного  давления  пила  воду,
которую сама и наливала из чайника.
   К счастью, Фаля не была из тех хозяек, которые с грохотом  садятся  гостю
на лицо. Не хочет гость - не надо. Сами съедим.  Они  с  мужем  с  аппетитом
вкушали как синее, так и розовое, а я  пила  воду  и  заедала  ее  тщательно
освобожденной от костей селедкой.
   Такая дура! Ничего не попробовала. Потом мы смотрели альбом. Я  невежливо
переворачивала страницы жизни Фали мне не интересные. Я  искала  нужное  мне
время.
   И снова она угадала мои мысли, принесла старый, с пуговичкой,  в  котором
белыми зонтиками и шляпками, шнурованными сапожками смотрело на меня детство
Фали, стремительно перешедшее в  полосатые  блузоны  и  косыночки  по  самые
брови. Прошло и это,  и  вот  уже  Фаля  -  медсестра,  а  вот  уже  веселые
предвоенные сборы, а вот и Митя проклюнулся, тощенький наш недотепа Митя.
   Была их общая фотография после войны, головка к головке.
   - Я тут беременная, - сказала Фаля.
   Но вид беременный был у Мити. Раздобревший, осоловевший.
   - Такого Митю я помню плохо, - сказала я.
   - Было, - ответила Фаля. - Одно время он очень поправился. После войны. А
уже перед смертью много ел. Жадничал.
   Встрял Сергей Давыдович. Он знал случай:
   - У одной старой знакомой мне дамы перед финальным  маршем  Шопена  стали
набухать  соски.  -  Сергей  Давыдович  рассыпался   в   смехе,   но   потом
сконцентрировался для рассказа. - И даже возникла  -  понимаете?  -  тяга...
Буквально за несколько дней до смерти. Вы понимаете, что я имею в виду?
   - Она что? Стала про это говорить - про соски и тягу? -  Фаля  безусловно
рассердилась.
   - Зачем говорить? Она вела дневник. Это моя тетя...
   - Фу! Какая гадость! - воскликнула Фаля. - Нашел что рассказать.  К  Мите
это не имеет никакого отношения. Митя на головку был здоров.
   Но что я увидела? Я увидела в  Фалиных  глазах  гнев,  который  ну  никак
нельзя  было  отнести  к  Сергею  Давыдовичу.  Скорее  уж  к  его   тете   с
возбужденными сосками, но тетя-то тут при чем?
   Я  перевернула  лист  альбома.  В  уголочек  для  фотографий  был  всунут
рассыпающийся старый конверт, на котором было написано: "Дмитрий".
   Я сочла возможным его открыть.
   Профсоюзная карточка. Членский билет ДОСАРМа. Читательский. Мелкие  фотки
для  документов.  Справки.  Об  уплатах,  сдачах  анализов,  о   наличии   и
отсутствии, о полагающемся и не имеющем права быть.  Одна  просто  прелесть:
"Гражданка Юрченко Любовь Кирилловна  прошла  проверку  на  ящур.  Дана  для
мясобойни". И лиловое чернильное пятно. Ничего не понять, но четко  видно  -
Мясницкий район.
   В этом районе жили родители мужа Шуры. Шура обрадовалась, что из-за  меня
может не ехать туда в очередное воскресенье, а я возьми и скажи, что  охотно
съездила бы с ними. Сто лет не была в деревне.
   - Когда еще выпадет случай?
   Действительно, когда тебя еще занесет в Мясницкий район?  По  вероятности
попадания это почти как Париж там, Лондон... Но мне как раз  туда  не  надо!
Мне как раз надо в Мясницкий район, к Юрченко Л.К., проверявшей на ящур свою
корову.
   Отдайся на волю воде. Она приведет тебя куда надо. Не  исключено,  что  в
омут. В сущности, это право воды.

   Оказывается, Люба Юрченко всю свою жизнь жила наискосок от свекрови  моей
драгоценной  Шуры.  Зара  Акоповна,  свекровь,  большая,  шумная,  бородатая
армянка, даже смутно помнила Митю. Шура отвергала  это  начисто.  Во-первых,
этого не могло быть, потому что "эта старая дура" забыла, что во время войны
ее тут не было. Она была в Нахичевани.
   Но Зара возьми и скажи, что помнит и девушку,  у  которой  были  "не  все
дома". По воскресеньям она носила на  голове  веночек,  а  куда  делась,  не
помнит...
   Шура наступила мне на ногу. "Ага! - подумала я. - Ты все  знаешь,  просто
не хочешь говорить... Хорошо, не буду..."
   Зару же остановить было невозможно.
   - Хватит, - резко обрезала ее Шура. - Ну сколько можно? Такую  бы  память
да в мирных целях!
   - Ты так хочешь? Ладно! Пусть! Я сейчас возьму  и  выну  свою  память!  -
кричала Зара Шуре. - Ты этого хочешь, этого? Я все для тебя  сделаю,  потому
что делаю это не для тебя, а для сына! Для этого я вынимаю свои мозги вместе
с памятью. Я выбрасываю их в помойное ведро. Вместе с вашим дядей или кто он
вам есть, будь он  проклят  на  том  свете,  если  ты  из-за  него  со  мной
ссоришься. Так вот. Я не видела его, не видела, какой он из себя худой,  как
последняя стадия туберкулеза. Я не  видела  и  не  знаю,  что  эта  женщина,
которая напротив, сначала была с ним счастливая, а потом из нее вышел дух...
Все! Кончено! Все в помойном ведре!
   - Я же не говорю, - резко отвечала ей  Шура,  -  что  не  было  какого-то
мужчины и что из кого-то не выходил дух. Я про фантазии  моей  дуры  сестры.
Она всю жизнь наворачивает в своей голове такие сюжеты, что можно  подумать,
ей больше нечего делать.
   - Я выбросила мозги в ведро, - гордо отвечала Зара, -  я  выбросила  туда
имя Митя и закончила тему. Хотя почему не пойти и не спросить правду,  я  не
знаю... Две минуты - и решение вопроса. Она сейчас в разуме.
   - Нечего вытаскивать покойников из их могил, - твердо отвечает Шура.
   - Хорошо! Хорошо! - кричит Зара. - Это  мое  пожелание  тоже  в  помойном
ведре! Ты можешь быть довольна, я подчиняюсь тебе, как ваш Иванушка-дурачок.
   И она уходит от нас  обиженная,  а  мне  неловко,  что  это  из-за  меня.
Приехала и устроила. Не хватало мне чужих скандалов, хотя, видит Бог,  я  не
понимаю, что уж такого в моем любопытстве?
   - Ладно, - отвечает Шура. - В конце концов, это наша история...  Если  уж
приехала - сходи.
   Я бурно не соглашаюсь. Зачем это мне надо, кричу я. Зачем? Просто взбрело
в голову. Моча ударила, - помнишь,  Шура,  как  говорила  бабушка  о  дурных
делах: ударила моча.
   - Но ударила же, - печально говорит Шура.
   - Ну прям! - возмущаюсь я и иду.
   Я уже иду... Я уже на другой стороне улицы. Я открываю  калитку  и  топчу
тропинку, посыпанную желтым-прежелтым песком-иностранцем.
   Мне вслед что-то кричит Шура.
   Что-то Зара.
   Залаяли собаки, захлопали двери. А что вы хотели: я ведь на самом деле на
всю деревню ворошу покойников.

   Она не подготовила меня, Зара, к встрече с Л. Юрченко. Надо было сказать,
какая она старуха, какая она лунь, как высохла ее плоть. Я нервно считаю  ее
года. Ну, приблизительно, исходя из  всего...  И  нахожу,  что  ей  еще  нет
шестидесяти. Странное ощущение, что она не была молодой никогда. И мне не за
что ухватиться, чтобы войти в ее далекое-далекое и подсмотреть.
   - Вы меня извините, - говорю я. - Я из семьи Мити.
   Она открыла дверь, приглашая меня войти. На  стене  висел  увеличенный  с
фотографии на паспорте портрет Мити. Сразу после войны они тучами  ходили  -
увеличители портретов. У меня есть собственный, тайком  от  мамы  заказанный
бабушкой. Я на  нем  школьница,  с  белым  гофрированным  бантом  под  шеей.
"Художники" на свой вкус вздыбили мне волосы на темечке и  дотошно  выписали
улыбку. Она у меня виновато-нахальная, как сказала бабушка: "Ты тут себе  на
уме". Был сделан и портрет Шуры. Маляры от фотографии нарисовали ей  круглые
глаза, они так старались  передать  их  огромность,  что  явно  переборщили,
получились  не  глаза,  а  пуговицы  для  тяжелого  зимнего  пальто,  мощные
пуговицы, которым надлежит держать стеганые полы.
   Бабушка спрятала Шурин портрет глубоко в комод. Сейчас он у меня дома,  и
Шура мне на нем нравится. Ведь она на самом деле держатель всего и вся,  так
что мастеровые не так уж были и не правы.
   Я поразилась Митиной молодости на портрете. Наверное,  это  случилось  от
потрясения старостью женщины,  от  сравнения,  наконец,  с  собственной  уже
неюно-стью. Митя был на портрете лукав, как будто предвидел этот мой  приход
через время.
   - Как ваше отчество? - спросила я.
   - Меня зовут Любой, - ответила женщина. - Отчество я сроду не носила.
   - Я помню, как вы приезжали к нам с Митей, - сказала я. - Бабушка  ходила
к вам в дождь ночью.
   - Откупалась, - ответила Люба.
   - Вы можете мне это рассказать? - спросила я.
   - А что рассказывать? Ваша бабушка сказала, что вернулась  с  фронта  его
жена контуженая. А я, мол, кровь с молоком. И найду другого.
   - Понятно, - улыбнулась я. Делался упор на основополагающую Митину черту.
- А что было потом?
   - А потом она его отравила.
   Я сказала ей, что моя сестра Шура осуждает меня за то,  что  вторгаюсь  в
прошлое, что живая жизнь, по ее мнению, не любит, когда возвращаются назад и
перекапывают ее русло.
   - Я с ней согласна, - ответила Люба.

   Она говорила глядя через мое плечо, как будто именно  за  мной  стоял  ее
собеседник, ему, не мне, предназначались странные движения пальцев,  мелкие,
изящные, будто она перебирала ноты на округлом инструменте, лежащем у нее на
коленях.
   - ...Это сейчас автобус, - говорила она. - А тогда ехали на "кукушке".  И
пешком. Он только приедет - и сразу надо обратно. Мы иногда с ним  прямо  на
приступах в хату любились... Не было времени, чтоб в доме и как у людей.
   ...Я его далеко провожала...
   ...Иногда мы с ним сворачивали в кусточки  и  любились  уже  на  каменной
земле. Видите? - Люба в одну секунду подняла кофту, повернулась, и я увидела
под лифчиком кривой, плохо зашитый шрам. - Это я напоролась на стекло.  Митю
посадила на машину, сама иду, а с меня кровь кап-кап... Зашла к Вале,  нашей
медсестре, она увидела, как закричит...
   Я ее успокоила, сказала, что живучая и боли  не  боюсь.  Она  мне  скобки
поставила, у нее остались от коровы, когда та  распорахала  проволокой  себе
вымя...
   ...Хорошо зажило,  быстро,  правда,  спину  сильно  стянуло,  и  я  стала
дергаться... Мне все время хотелось кожу спрямить...
   ...Но ничего... Привыкла...
   ...Митя, правда, когда увидел, просто зашелся. У него случился  испуг  на
"если бы...". Ну не случилось же...
   ...С тех пор я брала с собой в поле одеяльце, оно и сейчас живое. Не могу
выкинуть. Оно пахнет Митей и ржаным холодком.
   ...А может,  это  мне  кажется?  Митя  особенно  пах.  Он  курил  хорошие
папиросы, "Казбек". И пах хорошо. Чистой водой... Знаешь, - страстно сказала
она собеседнику за моим плечом, - знаешь...

   Меня всю как бы размазали по стеклу, лишив формы и содержания. Я ведь  не
умею говорить на такие темы, в моем лексиконе просто не было слов  про  это.
Но в меня впивались слова о ржаном Митином холодке, о  запахе  чистой  воды,
все это смущало не фактом существования,  а  фактом  говорения.  Женщина  же
торопилась вспоминать Митю страстно, подробно. Чувственно... И  лицо  у  нее
при этом было странное - напряженное, дрожащее... Она  как  бы  была  в  той
лесополосе, посаженной державным повелением против ветров, а оказалось,  для
греха... Для греха!
   Люба все говорила, и я не могла уйти. Сколько это могло продолжаться - ее
воспоминание и мое нетерпеливое смущение.
   Я остановила ее:
   - Извините, Люба...
   - А... а... а... - последним звуком кончилась женщина. - А...  а...  а...
На чем она себя перекусила?
   - Извините, - повторила я. - Меня, наверное, потеряли...
   Одним словом, я бежала суетно, стараясь  не  зацепить  ее  глазом.  Когда
ненароком  зацепила,  передо  мной  стояла  старая,  заплетенная   морщинами
старуха, играющая на округлом инструменте.

   Зара зажала меня своим большим горячим телом в уголке летней кухни.
   - Ну? - спросила она.
   - Узнала некоторые натуралистические подробности. Все-таки, - сказала я с
чувством, - даже подруге я такого не скажу!
   Зара выпустила меня из жарких объятий, и в этом ее отпускании  я  ощутила
презрение. Меня это царапнуло. "Мясниковское сестринство, -  подумала  я.  -
Они заодно просто по факту прописки".
   Ведь Зара мне нравилась, мне хотелось, чтоб я  ей  тоже...  А  она  меня,
считай, оттолкнула.
   Шура же упорно меня ни о чем не спрашивала.
   Когда уезжали, Люба стояла на крыльце,  от  него  бежала  желтая  дорожка
песка, и я подумала, что песок не такая уж редкость на этой земле, даже если
он чисто вымыт.
   Я не собиралась больше встречаться с Фалей, но она сама пришла на  вокзал
меня   проводить.   Вручила   донской   джентльменский   набор.    Бутылочку
"Пухляковского", рыбца и домашнее варенье из райских яблок. Это было мило  с
ее стороны, но смутило:  я  ведь  к  ней  приходила  без  гостинцев  и  даже
прощаться не собиралась, ан нґа тебе... Получалось, она - щедрее...
   - Жаль, - сказала я, - что я так и не увидела Ежика.
   Фаля промолчала.

   Время стремительно ссыпалось в одну  ему  известную  щель.  Так  работает
грохот, отделяя мелкое от крупного, одновременно подтачивая  большое.  Смысл
грохота - спустить к чертовой матери все и затихнуть в  пустоте.  Я  замечаю
собственное трясение, знаю, к чему это - к выходу, выходу! Великое  бессилие
быть перед могуществом кануть...
   Умерла жаркая Зара. Шура подумала-подумала и  оставила  себе  Зарин  дом.
Теперь туда ходил рейсовый автобус, Зарино подворье обозвали  "дачей".  Шура
написала: "Приезжай! Так завязался виноград, что в августе не  будем  знать,
куда его девать". Я сумела вырваться только в сентябре...
   Эта женщина, Люба, поди, совсем, совсем старуха, если вообще жива.  Да  и
Фаля тоже. Сестра никогда о ней не писала, да я никогда и  не  спрашивала...
Ежик... Уже вполне пожилой господин... И нахлынуло это старое, далекое,  все
в запахах и вкусе, как вчерашнее. А живее всех живых - Митя...
   "Митя! - говорю ему я. - Я уже старше тебя  почти  вдвое!  Как  тебе  эта
хохма?" - "Не бери, птица, в башку, - смеется он. -  Вся  жизнь  -  сплошная
кажимость..."

   Все придумываю... Все... Что я вообще могу знать о  Мите  истинного?  Но,
видимо, это свойство породы - заронить в душу другого семечко,  и  уже  этот
другой холит и нежит это чужое в себе диво. Митя во мне высадил сад.
   Пала ли я в кого семечком? Проросла ли?
   Шура прямо с вокзала повезла меня в деревню.
   - В городе все равно нет воды. Набираем ванну с ночи, так и живем.
   Шура в моих глазах изменяется скачками.  Кажется,  совсем  недавно  я  ее
видела светлой  седоватой  шатенкой.  Сейчас  она  седая  полностью  и,  что
называется,  с  вызовом.  С  вызовом  тем,  кто  колготится  с   краской   и
пергидролью. Мне она нравится в этом своем вызове; интересно, знает ли  она,
догадывается, как я ее люблю? Она скажет  на  это:  "Я  стараюсь  без  этого
обойтись. Нежность - скоропортящийся продукт. Мы - сестры.  Это  не  любовь,
это судьба".

   В доме Зары остался ее дух. Я сказала это Шуре.
   - Вот несчастье, - ответила она, - я держу в доме сквозняк, держу!
   - Да нет же! - кричу я. - Я не о запахе. Я о духе.
   - Я человек неверующий, - отвечает Шура. - А запах  есть.  Пахнет  старой
армянкой. И ничего тут не поделаешь. Внедрилось в стены.  Нужен  капитальный
ремонт. Но ты знаешь, откуда у моего руки растут...
   Наискосок, на месте  Любиного  домишки,  двухэтажный  кирпичный  бастион.
Спросить?
   - А эта... Люба... Что с ней?
   Шура пожимает плечами:
   - Понятия не имею.
   Вижу, что врет. Но я только с поезда, я  только  переступила  порог,  для
меня стоит целое блюдо оглушительно пахнущей "Изабеллы". Я чуманею от одного
натюрморта.
   - Как там Фаля? - спрашиваю я, но это уже  после  обеда,  когда  нет  сил
двигаться, как не было их отказаться  от  вкуснот,  и  надо  встать  и  идти
куда-нибудь, идти, чтоб победить в себе то, чего  больше  всего  хочется,  -
лежать и лежать.
   - Я у тебя спросила про Фалю, - лениво повторяю я.
   - Да ну ее, - машет рукой Шура. - Старая ведьма. Просила тебя зайти.
   Только на второй  день  пошла  я  прогуляться  к  дому-бастиону.  Румяная
молодайка с откровенным деревенским любопытством тут же возникла у калитки.
   - Ищете кого или так? - спросила она, жадно ощупывая мой  неказистый,  но
неместный наряд. - Эта юбка у вас китайская? Они говнисто шьют,  но  материя
без химии...
   Нечего стесняться задавать вопросы, и я задаю:
   - На этом месте когда-то жила моя знакомая. Люба Юрченко.
   - Она уже давно умерла, мы подворье оформляли как ничейное... У нее ж  ни
родни, никого...
   - А где ее похоронили?
   - На кладбище, где ж еще? Не в мавзолее же... На дальнем склоне. Но точно
я не знаю. Что на дальнем - знаю... Армянка покойная к ней ходила,  а  потом
криком кричала за свои больные ноги. Это ж сначала вниз, а  потом  вверх.  У
нас же не жгут, всех в землю... Прямо горе... Людям же строиться хочется,  а
места нету. Все захватили мертвые.
   - Это у нас-то места нет? - засмеялась я.
   - Получается! - вскрикнула молодайка. - Стоймя бы уж ставили  покойников,
как евреи... Или, на крайность, сидьмя... А то ж навытяжку... В длину... Это
ж большой получается метраж.
   Румяная  женщина...  Просто   прелесть...   Русская   красавица...   Наше
достояние... Ну что ей на все это сказать?
   - Спасибо, - говоря я. - Я схожу на кладбище.
   - Убедитесь сами! - кричит она мне вслед. - Убедитесь!
   Я с трудом нашла могилу Любы; собственно, я не нашла и  уже  уходила,  но
шли мужики-копатели, поддатые, добрые, они и показали место. И даже  сказали
какие-то слова,  что,  мол,  вполне  хорошая  была  старуха,  ну,  с  легким
прибабахом, так кто сейчас без него? Нормальных нет - ваще!
   - Я, например, - сказал один, - я, например, курей не ем.  У  меня  сразу
возникает в голове замечание, что это как бы я