мужчин. Они пили  вино
и  заедали  его  сыром  рокфор.  Им  было  жарко,  и  некоторые,  совсем  не
отягощенные путами, были голые по пояс.  Блеклые,  тощие  половинки  били  в
глаз.
   Я ведь открыла дверь не  просто  так:  мне  хотелось  соединить  мусор  и
бицепс, сделать это  за  деликатную  Асю,  которая  никогда  бы  не  посмела
прервать умную беседу ради  такого  вонючего  дела.  Я  -  другое  дело.  Я,
конечно, тоже могу за рокфором ляпнуть какую-нибудь оригинальную мысль,  но,
как выясняется, не этим я человечеству полезна. Я могу выносить гґовна.  Это
главное. И даже могу нагло попросить мне помочь.  Именно  так  коротко,  как
прораб, я и сказала:
   - Надо помочь. - И ушла. Не стоять же над душой,  пока  оденутся  блеклые
тела.
   Толчок из туалета мы с Асей вытаскивали вдвоем. Я помню напрягшееся Асино
лицо, ее пальчики, которые ничего не могли ухватить,  свои  пальцы,  которые
удачно попали куда-то в волглую трубу и дали мне хороший рычаг для движения.
   Одним словом, битый красавец остался в коридоре, мусор я вымела и  бежала
от Аси так, как не бежала, пожалуй, ни из какого дома больше.
   С тех пор я бывала там все реже и реже. Однажды отразилась в ее зеркале в
день ее рождения. В другой раз  приехала  по  "скорой"  искупать  шелудивого
кота.
   Аси уже нет. Я не знаю человека добрее и отзывчивее ее. Я не знаю другого
человека, которым так бесстыдно пользовались все кому не лень.
   Но мы еще во времени ее жизни. И у меня гостья, которая - оказывается!  -
костерит Асю.
   Я потихонечку вникаю в смысл.
   Во-первых, Ася в упор не видит, что она, Женя, носит  в  себе  конкретное
доказательство любви русской женщины к литературе.
   - ...Я становилась к ней боком...
   А! Вот почему и ко  мне  она  входила  таким  макаром.  У  нее  уже  были
основания подозревать людей в куриной слепоте. Боком она как бы выходила  из
застенья, а мы, дураки...
   - ...Она заталкивает меня в больницу, думает, у  меня  печень,  раз  меня
рвет, а у меня поздний токсикоз. Я прочитала в энциклопедии.
   А! Подумала я. Ася мне уже  звонила:  Женечка  -  знаешь,  у  меня  живет
девочка? - ослабла от рвот, видимо, что-то с желчными протоками, не могу  ли
я устроить ее в больницу? Нет, ответила я. Сама умираю. Конечно, я  ответила
не так. Я даже куда-то звонила, но у меня всю жизнь нужных  связей  -  ноль.
Сама не знаю, что это, но я до сих пор как от чумы  бегу  от  тех,  "кто  по
какой-нибудь части". Я заранее уже  боюсь,  чтоб  меня  не  заподозрили:  не
случайный телефончик в книжечке записан, корысть в нем, корысть! Все это  не
потому, что я хорошая, а потому, что плохая. Во мне страшного Божьего  греха
- гордыни - великое количество! Тьма! И бита бываю  за  это  Всевышним  чаще
частого, но ничего не могу с собой  поделать.  Лучше  сдохну,  чем  позвоню,
попрошу... Лучше сдохну. И очень может  быть,  что  когда-нибудь  и  сдохну.
Врача своего нет, а сколько их возникало естественным путем. Нет,  не  надо,
спасибо! Врача не вызывали. Поэтому и жду,  скрючившись,  "неотложку",  чтоб
элементарный укол сделала. Ну что за балда, если за жизнь не приобрела своей
медсестры поблизости.
   Но это так. А пропо... Вскрик седалищного нерва.
   Одним словом, от устраивания Жени в больницу я тогда быстро  устранилась.
Устра-устра... Птица такая может быть с  наглым  клювом  и  близко  сидящими
глазками. Гав-чук!
   - ...Мне же ехать некуда. У меня родители верующие. Убьют.
   А! Подумала я. Ребеночек большой и вот-вот... Если  мать  убьют,  то  ему
хана.  А  в  нем  замысел,  он  не  просто  ручки,  ножки  и  пупок,  он  из
Вальпургиевой ночи к нам едет. Ему плохо сделай - неизвестно  чем  кончится.
Вон она как на меня  смотрит,  мать-несушка.  Строго  и  побуждающе.  Может,
требует, чтоб к тем моим некачественным, кроватным  детям  я  прибавила  еще
одного, сотворенного по правилам, а не абы как, чтоб уснуть скорей?
   - ...А что, ей комнату жалко? Да? Одна  в  двух...  Это  честно?  А  меня
обземь?
   Обземь - она не говорила. Это я придумала. Потому  что  поняла:  началась
история и я в ней уже сижу по самую маковку. Асю  обидеть  не  дам  ни  ради
какого ребенка. И эту девушку ночи тоже не дам. Дитя жалко. И Воланда боюсь.
Это растительное масло, несешь-несешь - и кокнешь.
   Тут-то я и задала неприличный материалистический вопрос, кто автор второй
половинки ребенка.
   - Это не важно, - сказала мне гостья. - Он женат. У него дети. Мы  с  ним
просто единомышленники.
   В этот момент я продвинулась в своем развитии неизмеримо дальше,  чем  за
все предыдущие годы.
   Я знавала детей от любви. Даже целовала их. Знавала  от  расчета.  Вполне
хорошенькие. Дети от недосмотра тоже были вполне. И  даже  от  изнасилования
ничем плохим не отличались. Дети же по пьяни и по  глупости  -  так  ими  же
просто кишмя кишит.
   От единомыслия знакомых детей  у  меня  не  было.  Я  пошла  в  ванную  и
приложила к лицу мокрое вафельное полотенце. Маленькая  сволочь  кубарь  все
еще сидел на горячем кране.
   - Пошел вон! - сказала я ему.
   - Я еще приведу товарищей-единомышленников! - засмеялся он.  Ясное  дело!
Шабаш... Какая же я кретинка, что не отдала Булгакова тому своему знакомому,
что делал из носков катышки и складывал их на книги. Пусть бы читал, вникал,
понял и имел все остальное. Ведь с кем поведешься...
   Лично я повелась тогда с райкомом КПСС. Шабаш  так  шабаш.  Внутри  этого
места работала одна женщина, с которой судьба свела меня на юге. У нас с ней
было одно время на какую-то водную процедуру, убей Бог, не помню  какую.  Не
важно.
   Она была ко мне строга - по своему положению. Она была ко мне добра -  по
существу глубоко спрятанной, чтоб не нашли, души. В ней  все  это  боролось,
колошматилось, нервировало,  и  когда  я  уезжала,  она  так  радостно  меня
провожала, что я поняла: из ее жизни  вывели  козу.  Дело  в  том,  что  она
дозналась, что я автор  одного  порочного  сочинения.  Партийное  содержание
возмутилось, что меня и ее кормят одним и тем  же.  Она  была  не  виновата.
Просто она хотела четкого соблюдения форм и правил. Я не  должна  была  быть
там, где она. Но если уж такое случилось, я должна была  иначе  проявляться,
чтоб не возникало путаницы. Одним словом, от меня ждали больших  безобразий,
а я даже чижика не съела и даже в  естественном  разврате  юга  замечена  не
была. Со мной можно было ходить по терренкуру, заглатывать воды, со мной  не
было проблем,  как  застегнуть  лифчик  на  распаренном  теле,  если  он  не
сходится. Я была до противности ординарна и не соответствовала своему досье.
Мне было это сказано "с доброй сестринской улыбкой". И я обрадовалась.
   Ее звали Анжелика Геннадиевна. Сокращению и  упрощению  такое  имя  в  ее
положении не могло быть подвергнуто,  его  надо  было  носить  полностью,  а
народу произносить.
   - Как вас называла мама? - бестактно спросила я, достаточно  перегревшись
на солнце.
   - Так и звала, - строго ответила  Анжелика  Геннадиевна,  и  хотя  она  -
положительный герой моего рассказа, я все-таки ее сокращу. В конце концов, я
ей не мама. Впредь она у меня А. Г.
   Было ясно сразу - это не телефонный разговор, надо самой ехать в  райком,
значит, куда-то надо девать из кухни мою беременную. Вот-вот придет с работы
муж, а он никогда оттуда не приходит в  хорошем  расположении.  Табуретки  в
прихожей могут стать той самой каплей, от  которой  неизвестно  что  и  куда
прольется. Хороша же я буду, если все это не  предусмотрю  заранее.  Поэтому
гостья была пересажена опять и снова в кресло в комнате, ей  было  разрешено
курить и там, табуретки  вернулись  на  свое  законное,  записка  мужу  была
написана в лучшем эпистолярном стиле. "Дорогой! - писала я. -  У  нас  сидит
девушка. Потом расскажу. Пусть  курит.  Проветрим.  Ужин  на  плите,  можешь
предложить и ей, но она не помещается на табуретке. Отнеси ей в  комнату.  Я
ставила ей в кухне стул, но это сложно... Потом расскажу! Я поехала в райком
по делам этой девушки, к той бабе, которая - помнишь,  я  тебе  говорила?  -
гнобила меня подозрениями в санатории. Но, в общем, она ничего и одна  может
помочь. Партия - вдохновитель и организатор... Не злись, что отягощаю  чужим
человеком, но тут - сам видишь - беременное дело. Я постараюсь быстро".
   Вернулась я поздно, потому что пришлось ждать А. Г.,  пока  она  закончит
совещание по подведению итогов чего-то там. Она пришла возбужденная,  слегка
гневная, но отчасти и довольная, так что я поняла:  итоги  нормальные.  Идем
вперед.
   Конечно, я своим рассказом свела на нет всю созидательную работу А. Г.  в
текущем году. Я  повесила  ей  на  плечи  распутствующих  девушек,  верующих
родителей и Некий Дом (мною тщательно скрытый), где сохранялось вне закона и
вовсю беременело тунеядство.
   - Она не работает? Она не стоит на учете в женской  консультации?  У  нее
связь с женатым? Но кто-то на это смотрел? Кто-то этому потакал?
   Конечно, можно было А. Г.  удручить  фактами  несовершенства  руководимой
партией страны. Можно было со смехом рассказать, как беременность эта наивно
принимается за болезнь печени и желчных протоков, но тогда А. Г., совсем  бы
запуталась. "Грязь жизни" под грифом "Совершенно  секретно"  в  их  кабинеты
поступает  регулярно,  но  наивность  с  доверчивостью,  а  отзывчивость   с
легковерием, настоянные на ритуальном чтении какого-то писателя, -  это  уже
из  разряда  проблем,  с  которыми  разбира-ется  другая,   родственная   им
организация. Я, умная, проводила дело своей гостьи по легчайшему  разряду  -
разряду бытовой распущенности. А. Г. смотрела на меня строго,  она  говорила
мне глазами, что у ее знакомых подобное  не  случается.  Так  хотелось,  так
хотелось переложить все это на плечи Михаила Афанасьевича. Его же рук  дело!
Это по его заветам в последнюю апрельскую ночь шли двое единомышленников  на
лавочку Берлиоза. Но я веду себя тихо, безропотно, я соглашаюсь  с  гневными
глазами А. Г. Это мои знакомые, мои. Это мое распутство, мое. "И только  вы,
А. Г., только вы можете починить этот примус".
   Все-таки райкомы - место деловое и решительное. Теперь таких нет. Раз-раз
- и уже роддом готов принять без прописки и документов беременную М в  любое
время, хоть сегодня в ночь.
   Это было прекрасно: сегодня и в ночь. Я вернулась домой, взяла  Женю,  на
такси мы приехали к  Асе,  и  пока  туда-сюда  "больная"  собирала  вещи,  я
молотила про больницу и отделение терапии. В общем, я увозила от Аси как  бы
печеночницу. Ася благодарно хватала меня за руки, нежно за  плечи  Женю,  не
замечая, как та от нее отряхивается, как хамит скошенным ртом,  как  хлопает
дверью, а потом лифтом. На тебе, на! Нота бене: ни один добрый  поступок  не
остается безнаказанным.
   В больнице нас приняли душевно, в палате было тепло и чисто, две  женщины
лежали вверх высокими животами, а одна  ходила  туда-сюда,  поддерживая  его
обеими руками снизу. Понятное все дело.
   Когда я уходила, Женя сильно  ущипнула  меня  за  руку,  может,  она  так
выражало свое "спасибо", а может, усиливала этим свои слова:
   - Пусть она меня пропишет и отдаст нам комнату.
   "А кормить вас кто будет?"  -  подумала  я,  но  не  спросила.  Я  только
сказала, что теперь, когда она под приглядом, я расскажу Асе, куда на  самом
деле я ее увезла, а потом будем искать выход, уже все вместе.
   - Нечего искать, - ответила Женя, - и делать проблему из ничего.
   Ничего себе ничего!
   У Аси толокся народ. Какие-то ряженые показывали слайды. Ася хотела  меня
вовлечь в восхищение, но я уволокла ее на кухню.
   - Слушай сюда, - сказала я, разворачивая ее от идущих из  комнаты  звуков
бубна. Там при определенных картинках старый  обшарпанный  дядька  ударял  в
игрушечный бубен, набрехав всем, что бубен  подарил  ему  очень  продвинутый
просвященный, который не просто бывает там и тут, но  и  приходит  по  зову.
Следовательно, когда обшарпанный нужное количество раз бряцнет возле слайда,
продвинутый тут как тут и явится. Надо только открыть в  доме  все  замки  и
закрылки.  Я  увела  Асю,  когда  шло  всеобщее  отворение.  Некоторые  дамы
расстегивали пуговички, щелкали замками сумок, ширкали ширинки.
   Я повернула Асю лицом к кастрюлям. Я закрыла в кухню дверь,  но  тут  Ася
была непреклонна - дверь все-таки приоткрыла.
   Чертов продвинутый! У меня голова шла кругом от накопившихся  слов  и  от
неисповедимости дальнейшего проистекания событий, а тут детский бубен, кучка
малохольных и умница Ася на страже открытых для чуда дверей.
   Не заскучаешь с вами, товарищ Воланд. Не заскучаешь.
   В самых что ни на есть вульгарных словах я обрисовала Асе  ситуацию.  Это
был правильный тон и правильная ненормативная лексика. Ася захлопнула  дверь
и бессильно рухнула на голубенькую табуреточку.
   - Падаешь! - ехидно сказала я. - Падаешь! Что ж  ты,  не  видела,  что  у
Женьки зад стал в два раза больше твоей табуретки? Я ее на стул сажала.
   - Вон стул, - сказала Ася. - Я думала, ей нужна спинка. Она жаловалась на
позвоночник.
   - Интересно, - спросила я, - за  какое  явление  природы  ты  приняла  бы
схватки?
   - О ужас! - пробормотала Ася. - Только не это!
   Каждый из нас в чем-то силен, а может, даже велик. Каждый из нас в чем-то
беспомощен и слаб. У каждого из нас своя температура плавления.  Знал  бы  -
закалялся.
   У Аси было  слабое  место  -  младенцы  и  все,  что  им  предшествует  и
восшествует. Ну плохо ей от  этого  делалось,  плохо.  Был  у  нее  какой-то
мистически-брезгливый ужас перед самим фактом явления на свет. Вернее, перед
способом явления. Ну не нравился он ей, этот способ. Не нравился!  Согласна,
не самый эстетичный и не самый благоуханный, кто ж возражает? Но  как-то  за
всю историю человечество смирилось со всем этим раскоряченным  кошмаром.  Не
такие, как мы, женщины - королевы и царицы, можно  сказать,  -  а  проходили
через это унижение.
   Сказано же было дуракам - "в муках". А какая больше мука,  чем  унижение?
Вот этого-то "горя-злосчастия" в рождении более чем... Или это только у нас,
русских? Как там  растопыриваются  американочки?  Как  там  у  них  проходит
процесс клизмы и потуги? Да ладно...  Неделикатная  это  тема  -  физиология
рождения. Вот Ася  и  хлопнула  дверью  и,  может,  напрочь  закрыла  дорогу
продвинутому, который уже топтался на порожке, скреб  подошвочкой  о  старый
Асин халат, распятый на резиновом коврике. А  тут  возьми  и  хлясни  дверь.
Труба тебе, продвинутый. Ибо за дверью более важное - за дверью  Асю  тошнит
от суровой правды рождения человека.
   - Я не хочу! Не хочу! - трепыхалась моя горемычная подруга, как будто это
ее ведут на рожальное кресло. - Не хочу! Не хочу!
   Самое время было сказать ей про то,  что  Женя  хочет  у  нее  поселиться
навсегда. Самое время... Не правда ли?
   Я успокаивала Асю и наконец успокоила. Просто сказала, что  как-нибудь  с
Божьей помощью что-то да придумаю.
   - Ты не знаешь, кто ее единомышленник? - спросила я. -  В  конце  концов,
взять бы его за причинное место.
   Но в Асиной светлой голове такая информация помещена не была. Женатый и с
детьми? Тут все такие. Сдвинутый великим  романом?  Другие  сюда  просто  не
ходят. Что делали в минувшую Вальпургиеву ночь? Жгли свечи, а  одна  фанатка
танцевала голой и пяткой напоролась на кнопку. Кровищи было!  Ася  бегала  к
соседям за йодом, потому как по нервности не нашла  у  себя.  И  Женя  была.
Кажется, была... Но долго ли смотаться на Патриаршие? Туда и обратно? Может,
именно когда потекла кровь и голая девушка плакала горькими слезами.
   На следующий день  позвонила  А.  Г.  и  твердо  сказала:  надо  вызывать
родителей. Она не хочет неприятностей себе на голову.
   Неглубоко мыслил райком. Неглубоко. Я эту  мысль  давно  отдумала  и  уже
искала другую. Ведь, исходя из слов Жени, верующие родители с дитем в подоле
ее не примут. Нужна была тонкая политика, вышивание гладью.
   Я ломала себе руки. Потом, естественно, вправляла их  обратно.  Не  та  у
меня жизнь, чтоб ходить все время с заломленными руками. В конце  концов,  я
ими ем. Да и дети простые мои просят  каши,  муж  требует  понимания,  жизнь
требует сил, а Ася не слезает с телефона. "Ну что? - во-прошает. - Что будем
делать?"
   Утром в газете прочла информацию: где-то в  Мурманске  гикнулся  самолет.
Автоматически  отметила,  что  рейс  служебный  и  детей  на  нем  не  было.
Успокоилась. Потом, успокоившись, покрыла себя позором, стала виноватиться и
уже так жалеть погибших, будто они мне все двоюродные братья. Есть  во  мне,
есть эта хохляцкая завываемость. Есть "Ой, лышенько, лышенько, ой, лышенько,
лышенько...". Живу, живу, а потом как заскулю на ридний мови... Вот зачем-то
это моему организму надо, чтоб и "выли витры", и чтоб они  были  "буйни",  и
чтоб "дерева гнулысь". Одним словом, "ой, як болыть мое сердце, а сльозы  нэ
льються". Сволочи слезы. Русскоязычные они, что ли?  Но  это  так,  шуточки,
заметки на полях, маргиналии по-ученому. Но  Булгаков  тоже,  между  прочим,
взрос на Украине. А про Гоголя я молчу. Не им заквашен этот глупый сюжет.
   Заметочка о разбитом самолете оказалась в пандан.  Она  вспорола  во  мне
отсек с замороженными на случай войны "выходами из положения". Там,  сказала
я себе, под Мурмґанском (я именно так поставила ударение для  убедительности
истории), погиб родитель другой половинки ребенка. Никакой  он  не  женатик,
тем более не отец каких-то там детей, не проходимец, а скорее землепроходец,
который ринулся на Северґа (именно так, именно), чтоб заработать  деньги  на
сґемью (у меня дальше шли сплошь неправильные ударения: историю для  простых
верующих надо было плести именно языком идиотов. Это  должно  было  заменить
подвывания тюменьщины, которых я не знала).
   И вот с Асиного телефона, - старательно выставив всех продвинутых и  нет,
с бубнами и без, голодающих Поволжья и голодающих за права всех и всякие,  -
я  кричу  в  далекие  края  неизвестной  мне  женщине  жалостливую  историю.
Несчастная переспрашивает  меня  несколько  раз,  и  ее  занимают  (так  мне
кажется) только глупости: почему дочка ничего не писала и почему  не  звонит
сама? Я кто? Кто я вообще?
   Я - соседка. Чья? Аси. (Она знает, что Женя жила у какой-то Аси.)  А  где
Ася? Ася - оказывается! - тоже в больнице. Ася машет руками, ей не  нравится
эта часть моей брехни. Надо, значит, поправляться. Асе уже лучше,  кричу  я,
много лучше, но она потом сразу уезжает за границу. Ася машет руками у  меня
перед самым лицом. Значит, и это не то... А! Доходит  до  меня.  В  квартире
ремонт, кричу я бескрайним просторам, у Жени аллергия на краску, поэтому  ее
забрали в больницу. Ася радостно кивает: то! то! Ничего  страшного,  ничего!
Это кричу я. Дома, с вами, с мамой, она быстро  придет  в  себя  от  краски.
Краска - главная тема разговора. У Жени, оказывается, это с детства. (Это же
надо! Как я попала!) Но я не уверена, что там, на том конце провода,  понято
главное: Женя вот-вот родит, и забирать ее надо  скоро.  Сейчас.  Нет,  мать
этого не слышит. Она говорит, что, конечно, приедет, куда же  деваться,  раз
девочка  больна.  Но,  может,  после  Рождества?  Это  когда  же  Рождество,
соображаю я. Да, седьмого... Поздно! Поздно... "Поздно! - кричу  я.  -  Надо
успеть до Нового  года.  Как  бы  не  родить  в  самолете!"  -  "Родить?"  -
спрашивает мать. И я начинаю снова. Упираю на погибшего жениха и на  тяжелое
моральное состояние Жени. "Вы нужны!" - кричу я. "Никогда же не была  нужна,
- отвечает женщина. - Сколько времени ни одного письма". - "Простите  ее,  -
кричу я, - простите!" Женщина молчит, а потом спрашивает, можно ли купить  в
Москве цигейковую детскую шубку. Для семилетней племянницы. "У меня есть!  -
кричу я. - От дочери. Практически  новая.  Отдам!"  -  "Спасибо  большое!  -
говорит женщина. - У нас зима такая холодная". - "Когда вас ждать?" -  кричу
я. "А может, племянница приедет? С девочкой. Помер