жи капустный лист...

   Косточка авокадо
   Рассказ



   меня не  получились  страусы  и  косточки  у  авокадо  оказались  слишком
большими", - печально признался Бог, очутившись по случаю на Земле.
   Вот так замечательно зацепился в памяти какой-то американский  фильм,  из
которого ничего не помню, а вот на страусов теперь без нежности смотреть  не
могу. Неудачные вы Его! Лапочки... Такие не фламинго...
   С тех пор как я поняла, что мне и половины не сделать из того, что должна
была и могла, проблема большой косточки  авокадо  стала  мне  застить  свет.
Боюсь неудачи. Я даже специально купила  эту  Божью  поделку,  добралась  до
твердой середины. Действительно, можно было  и  помене...  Зато  как  хорошо
лежит в кулаке, как шершавится! А если еще запустить в глаз... Нет,  это  не
вишня и даже не слива...
   Хотя хорошо бы написать именно про вишню, про то, как она  цветет,  какой
белый дым стоит. Такое счастье набухает внутри,  что  трещат  ребра.  Но  за
вишневый сад и схлопотать можно. Он у нас один  -  цветущий,  срубленный,  в
печи стопленный, на все голоса спетый, а потому неча про него... И  сливовую
косточку  не  тронь:  ею  уже  сто  лет  все  не   может   подавиться   один
невоспитанный, жадный до фруктов мальчик.
   Обтоптанные, захватанные, залюбленные поля и нивы,  люди,  львы,  орлы  и
куропатки...
   "- Мадам! Все продано. Есть перо от страуса и косточка от авокадо.
   - Благодарю вас. Беру косточку".
   ...Ночью и пришел этот  авокадовый  рассказ.  Пришел  почему-то  боком  и
застил свет ночной лампы, под которой лежал нормальный детективчик  из  тех,
что про английский замок, в котором совсем не  обязателен  скелет  в  шкафу,
зато непременен лорд-гомосек с  отполированными  до  нечеловеческой  красоты
ножными ногтями. Перед ними я всегда столбенею. Хочется быть лордом и даже -
пусть! пусть! - гомосеком. Какая разница, если  хочется  носить  лепестковые
ногти. Так вот на этом замиральном  от  черной  зависти  месте  мне  застило
лампу, ибо бочком... Хотя нет, как раз не бочком,  а  прямо,  вперед,  двумя
широкими шагами преодолевая мою прихожую, вошла ко мне эта  глупая  история.
Пришла и стоит в моей прихожей, хотя не звали. Дети только что ввалились  из
школы, вы-едают в нетерпении мякиш из батона, через  три  часа  по  местному
времени по этому поводу загунявит муж о своем военном детстве и  той  пайке,
которую он съел не то что с горелой коркой,  а  с  прилипшим  к  ней  куском
грязной газеты. В стомиллионном повторении это  должно  нами  восприниматься
как вершина его жизненных испытаний! Апофеоз войны. В этот момент я думаю  о
Верещагине! Как ему в гробу? Не жмут ли стенки? Не  повернуться  ли  ему  на
бочок?
   Бочок... При чем тут он? Оказывается, это  она,  моя  гостья,  стоит  уже
здесь - бочком, как раз на фоне светящегося закатным солнцем окна  кухни,  в
которой дети уже доели мякиш, а Верещагин...
   Развожу все по местам - дети, мякиш, женщина в прихожей - это все  правда
жизни. Это Илья Глазунов,  Верещагин,  уютненько  повернутый  со  спинки  на
бочок, муж, который придет и загунявит про пайку,  -  это  воображение.  Это
Пикассо со своей треснутой об колено скрипкой. Но для меня-то все это  сразу
и одновременно! Вот в чем тайна тайн.
   - Оставьте батон, паразиты моей жизни! - кричу я детям и, повернувшись  к
гостье,  говорю  голосом  высшего  с  отличием  образования,  что  рада   ей
бесконечно, все-таки два раза в жизни встречались. Родные, можно сказать.  А
встречались мы с ней, между прочим,  тоже  в  прихожей,  правда,  другой,  с
большим  зеркалом  в  металлооправе  и  с  таким   оглушительно   правильным
отражением, что я его  ненавидела  и  каждый  раз  вспоминала  свою  любимую
покойную подругу, которая говорила: "Зеркало, дура, должно быть  мутным  или
висеть в темном месте,  чтоб,  посмотрев  на  него,  ты  убедилась  в  своей
красоте, а не в изъянах кожи. Убедившись,  ты  воспрянешь  духом  и  станешь
красивее, уничтожая этим все свои изъяны. Теорема такая: радуюсь (пусть даже
обману) - значит, хорошею, а недостатки, как побитые собаки, заползают туда,
где им и место". Так вот та прихожая, где я встречалась с  гостьей,  на  мою
голову, была наоборотной. В ней при помощи  зеркала  ты  сразу  убеждался  в
землистости кожи, в  неизгладимой  глубинности  морщин,  которые  называются
"собачьей старостью" и настигают, сволочи, тебя лет эдак в двадцать пять;  в
тусклости и сечености волос, бывших когда-то,  по  определению  завистников,
гривой, и теде и тепе. Можешь спускаться все ниже и ниже  по  самой  себе  и
портить себе же настроение.
   Я любила тот дом и его хозяйку, но прихожую  ненавидела.  Из  нее  всегда
было трудно уйти быстро, вечно в ней толклось множество людей, надо было  на
виду  безжалостного  зеркала  извлекать  из  глубин  крючков  своего  лысого
кролика, а какой-нибудь интеллигент - это непременно - на тонюсеньких лапках
и в дымчатых очках - тоже  непременно  -  норовил  подскочить  на  носочках,
помогая тебе овладеть зайцем, и, пока я попадала в рукав, выталкивая из него
по ходу шапку и шарф, зеркало-гадина отражало все это без стыда  и  совести,
строго по законам физики. Вот однажды,  вернее,  дважды,  мы  и  встретились
глазами с сегодняшней моей гостьей, которой я солгала, что безмерно рада ей,
вот только дети жрать хотят, а обед у меня готов на три четверти, так что...
   - Я подожду, - сказала она.
   На самом деле обед готов был, оставалось налить  две  тарелки.  На  самом
деле я  выкраивала  время  на  "сообразить":  что  могло  понадобиться  этой
малознакомой женщине в моем доме? С  какой  сырости  она  завелась  у  меня?
Господи! Да тысячу раз получужие дядьки и тетки вваливались, не звоня  и  не
предупреждая, и ничего! Я кормила их, поила, спать укладывала, а дети - чай,
не баре - сами вполне справлялись с  половником  и  чайником  и  спать  сами
укладывались, а утром перешагивала  через  мертво  спящих  на  полу  гостей,
которых Бог послал.
   Нет! Случайным гостем меня не удивишь. Я к  нему,  как  пионер,  завсегда
готова. Тут было что-то другое. Я чуяла. Ну как я  могу  объяснить  сквозняк
под ложечкой или хлопанье ставен, которых нет, или то,  как  по  серебристой
дорожке пыли, высвеченной закатным солнцем  в  моей  кухне,  некто  скатился
кубарем и тут же велел его нарисовать. Вместе с дорожкой из пыли и ставнями.
   Вот почему  я  попросила  у  гостьи  пардону  и,  быстро  разделавшись  с
оголодавшим потомством, скрылась на две-три минуты в ванной,  приплюснувшись
к холодному кафелю. Я стала "собирать дух".  Я  же  не  знала,  что  ко  мне
пришло. А жизнь научила меня всегда быть готовой  к  неприятностям  большим,
чем меньшим.
   ...Итак, сначала... Месяца декабря  ко  мне  пришла  малознакомая  хорошо
беременная женщина, с которой меня сводила судьба у  чужого  гадостного  мне
зеркала. Жизненный опыт загодя выплюнул перфокарту  предупреждения,  как-то:
чужие беременные, звонящие вам ни с того ни с сего в дверь,  всегда  чреваты
осложненными обстоятельствами. Их мог забрюхатить  ваш  муж.  Или  сын.  Или
брат! Ваш приятель, у которого уже  есть  семеро  по  лавкам.  Ваш  папочка,
выстреливающий на вдовьей старости лет бездумно, стихийно  и  страстно.  Так
как - повторяю - моя голова устроена для усложнения мира, то я подумала  все
сразу. И молила Бога, чтоб это был многодетный приятель, пусть лучше  он.  Я
уже готова помогать ему материально в виде  круп  и  макаронных  изделий,  а
также несношенных детских вещей. Когда  я  выходила  из  ванной,  кубарек  с
солнечной дорожки гнусно хихикнул на горячем кране и сказал довольно  громко
и без малейшего сомнения: "Дура!"
   Гостья сидела в кресле, широко раздвинув ноги.  Молния  на  джинсах  была
разверста до своего упора, и хорошо виделась натянутость  на  пупке  голубых
трусов. Завозились в голове мысли. Ну пришла бы к чужому человеку беременная
я, пусть даже с распахнутой ширинкой? Разве не прикрыла бы я  голубые  трусы
любым подручным  предметом  -  концом  блузки,  носовым  платком,  шарфиком,
шапкой, наконец, моей диванной подушкой, что лежала рядом как бы специально.
Возьми, мол, и прикройся! Но так поступила бы я, и с этих самых своих мыслей
я окончательно и бесповоротно вступила в глупость истории.
   Беременная девушка с лежащим между ног животом сказала:
   - Я беременна. - И почему-то  встала  и  повернулась  туда-сюда,  видимо,
считая позицию стоймя убедительней.
   Я всплеснула руками, как бы до этого ничего  не  заметив,  не  увидев,  а
теперь, увидев, удивилась, восхитилась и плещу руками.
   - Поздравляю! - радостно сказала я. - Ребеночек  -  это  замечательно!  -
Гостья посмотрела на меня как на идиотку. В соседней комнате не на жизнь,  а
на смерть скандалили радости моей жизни - дети, деля линейку.
   - Хотите чашку чая? - прогнусила я голосом Элизы Дулитл.
   - Лучше кофе, - ответила она.
   Кофе надо было варить, у меня не  было  растворимого.  Я  позвала  ее  на
кухню. Пришлось отодвигать столик, чтоб тяжелой девушке было  удобно  сесть,
она  брезгливо  умащивалась  на  пластмассовой  тонконогой,  холодящей   зад
табуретке. Я сдуру предложила ей нормальный стул,  напрочь  забыв:  в  кухне
стул не помещается - в ней всего пять метров, и  все  ее  возможности  давно
изучены при помощи строкомера.
   Я внесла стул и вынесла из кухни все, что  могла,  загромоздив  крошечную
переднюю. Стол почти вплотную приблизился к плите, и  я  сторожила  кофе  на
расстоянии, зависнув  над  столешницей.  Холодильник  был  от  меня  отрезан
напрочь, но язык, живущий независимо  от  меня  и  от  обстоятельств  жизни,
предложил  гостье  "колбаски  и  сырку".   Беременная   девушка   рылась   в
холодильнике сама - он ей был доступен. Рылась, рылась и  нарыла  заныканную
"Виолу", по тем временам дефицит. Я, грешница, хранила сырок для  себя,  для
того редкого момента, когда в доме никого, я одна-одинешенька, свободна, так
сказать, от постоя и у меня на этот счастливый момент все сделано.  Тогда  я
завариваю персональный чай и лакомлюсь, набирая на кончик ложечки эту  самую
"Виолу". Даже дети были ко мне в этом случае  щедры  и  снисходительны.  Сын
говорил сестре: "Не ешь эту "тетку"... Это мамино баловство". - "Я, конечно,
ее не хочу, - отвечала дочь, - но делиться честно. Я возьму капельку".
   В этот раз мне не осталось ничего. Господи, прости  меня!  Не  жалко.  Ни
тогда, ни теперь. Почему же я так по-дробно про себя,  нелепо  зависшую  над
столом, про нее, смачно намазывающую "тетку" на  полбатона,  про  табуретки,
загромоздившие вход и выход в квартиру? Про то, как  она,  привстав,  слегла
приспустила джинсы, тихо ругаясь при этом?
   Я толкусь на этом, ибо это был процесс погружения в  идиотию.  В  прошлом
веке написали бы - морок. И оно пришло мне на ум, это слово, но куда  оно  к
табуреткам, ширинкам и плавленому сыру? Не всякое слово не во всякую  строку
лезет. А идиотизм ситуации в том, что я не  задаю  ни  одного  действительно
существенного вопроса, она тоже не соизволит мне  объяснить,  с  чего  вдруг
пришла и пьет мой чай с моим сырком.
   Напоминаю: виделись в чужой прихожей. Я маялась с интеллигентом на голову
ниже меня, который норовил меня всунуть в "зайца". В зеркале  -  проклятущем
зеркале! - мы встретились  с  ней  глазами.  Я  -  гостья  уходящая,  она  -
пришедшая. Вот и вся любовь. А теперь - она съела "тетку" и спускает у  меня
штаны.
   Ладно. Жду.
   - Я закурю, - говорит она.
   - Пожалуйста, - отвечаю я, хотя в моем доме, где практически  можно  все,
"не курить" - единственное условие. У меня на дым аллергия.
   Но беременным не отказывают. Беременных лелеют. Она курит, я заскакиваю в
ванну, чтоб закапать себе  в  нос.  Дети  с  вытаращенными  глазами,  унюхав
запрещенный дух, смотрят на меня через нагромождение табуреток.
   - Это будет не простой ребенок, -  сказала  мне  гостья.  -  Он  в  честь
Булгакова. Я зачала его на Патриарших в Вальпургиеву ночь.
   - На чем зачала? - спросила я, будучи дурой и  не  сумев  охватить  объем
информации.
   - На скамейке! - почему-то закричала она. -  Это  вы  все  на  диванах  и
кроватях. А на меня смотрели звезды!
   Дети выглянули в табуретный проем. "Какие примитивы, - печально  подумала
я. - Типично кроватно-диванная продукция. Что с нее взять?"
   Мистер Воланд нагло хихикнул в вентиляционную решетку. Я выпрямила  стан.
Ну ладно, ладно, не  стан  -  туловище.  Затекшее  в  идиотской  позе...  Но
выпрямила - точно. Выпрямилась. Потому что хихикнул Воланд? Да нет же,  нет!
Кто такой Воланд? Дитя. Дитя Булгакова.
   А Булгаков - это святое. Можно потерять ум, честь и совесть, но  потерять
одиннадцатый и первый номера "Москвы" с "Мастером"  не  просто  нельзя.  Это
смерти подобно. Как-то ко мне в очередной раз  приехал  очередной  гость  из
провинции. Он почему-то ходил босиком,  а  носки  сворачивал  в  малюсенькие
катышки, даже не знаю, как это у него получалось, и клал на видное место, на
трюмо там  или  на  книжную  полку.  Вот  на  полке  он  у  меня  и  углядел
переплетенного Булгакова, тогда еще раритет из раритетов.
   -  Это  тебе  надо?   -   спросил   он,   стуча   кургузым   пальцем   по
светло-коричневому томику.
   У меня просто слов не нашлось от возможности постановки такого вопроса.
   - Жаль, - сказал он. - Мне очень надо.
   - Всем надо, - ответила я. - Это же Булгаков!
   - Нет... не в этом дело. Я совершенно не понимаю эту книжку.  Совершенно!
По-моему, это чепуха. Я начинал читать три раза - и не смог. Я  что,  дурак?
Нет. Я умный. Я хочу разобраться...
   Этот экскурс к человеку с носками-катышками можно вычеркнуть  к  чертовой
матери. К истории моей глупости он  отношения  не  имеет.  Так,  вспомнилось
время,  трахнутое  Булгаковым.  Каким  же  удивительным  мастером   оказался
незабвенный Михаил Афанасьевич - поимел сразу и всех.
   И вот - оказывается! - у меня сидит на стуле, одновременно неся в  животе
почти готового ребеночка, человек - женщина, который любил писателя не  так,
как все, - ля-ля, ля-ля! - а до кошмара  конкретно.  Пришла  на  Патриаршие,
легла на скамейку (твердо же!), где-то там шебуршились  ведьмы  и  ведьмаки,
тихий  дух  бедолаги  Аннушки  прятался  в  телефонной  будке,   предмайская
иллюминация сбивала с толку нечистокровных грешников, внося сумятицу и в  их
и без того сбитые с толку души. Только чистокровные знали, что  разноцветные
огни зажигаются в их честь и говорить тут не о чем.  Их  праздник!  Праздник
всеобщей порчи.
   Значит, так... Туловище мое, туло - пряменькое, фантазия моя  буйненькая,
экстаз полненький. Решеточка вентиляционная колышется.
   И это вместо того, чтобы спросить: а кто делал вторую часть ребеночка?  Я
человек верующий, но с фактом  непорочного  зачатия  отношения  -  скажем  -
непроясненные. Червь сомнения меня гложет. Змей...
   А беременная девушка, оказывается,  давно  мне  что-то  рассказывает,  и,
возможно, самое главное, я, балда, прослушала.
   ...площадью не поделится. И вообще  не  поймет.  На  диване  ей  было  бы
понятно. У нее многие на диване... Дверь закроют и как будто Галича слушают.
А Галич для звука... Ложное включение. Понимаете? Мне  так  за  него  обидно
делается...
   - Он бы на это не обиделся, - почему-то брякнула я.
   - Нет, обиделся! - возмутилась гостья. - Почему я на это  никогда  бы  не
пошла. А я что, не имела  возможность  под  музыку?  Да  пожалуйста.  Вы  же
знаете, вы же сами приходили...
   - Куда я приходила? - с ужасом спросила я. Этот ужас мой очень  важен.  Я
едва не потеряла сознание, потому что совершенно не могла вообразить, где  я
бывала и где воспроизводство человечества шло под песни  Галича.  Ведь  речь
шла о некоем чуть ли не постоянном  потоке  действа,  из  которого  отважные
диссиденты, можно сказать, выплывали, выбирались  и,  встряхнувшись,  бежали
ложиться навзничь возле светлой памяти Аннушкиного маслица.
   Только через какое-то время до меня дошла дичь  информации.  Оказывается,
речь шла о тишайшей, добрейшей, плохо видящей моей подруге Асе - у нее  жило
в прихожей отвратительное мне зеркало, - гостеприимство которой мне в Европе
сравнить не с кем. У нее кормились, поились, спали, жили день, два,  четыре,
восемь люди, кошки, собаки,  птицы,  черепахи,  кролики.  Ее  бывало  трудно
разыскать на этом толковище. Близорукая, нездоровая,  она,  конечно,  где-то
гнездилась, за какой-то из закрытых дверей,  откуда  звучали  то  Галич,  то
Высоцкий. А сейчас моя гостья убеждала меня, что там не слушали  музыку.  Но
я-то слушала! Сидя на диване, между прочим.
   - ...Меня зовут Женя, - сказала мне гостья.
   В конце концов это надо было когда-то сделать - познакомиться.  Я  знала,
что некая Женя, не поступив в институт, как-то попала к Асе.  К  ней  всегда
попадали как-то. Это был демоприемник, где отлеживались,  отсиживались,  где
прятались. Как во всяком приемнике, в нем, случалось, хамили именно тем, кто
кормил и вытирал сопли. Ася хамства не видела по причине  особого  свойства.
Ее подопечные были выше подозрений. О них нельзя было подумать плохого, а уж
сказать!
   Тут опять на выброс просится эпизод вне сюжета.
   ...Звонит Ася. У нее только  что  поменяли  разбитый  толчок,  в  туалете
непролазная грязь, новый и разбитый унитазы стоят рядом и практически лишают
смысла существования данное место пользования. Не могла бы я...
   Дело в том, что Ася - умница, прелесть, душа - всемерно  косорука.  Не  в
прямом смысле, а в том, что ничего из того, что знает и умеет  всякая  баба,
она делать не умеет. Она замирает над хорошо выбритой импортной курицей,  не
будучи уверенной, нужно ли помыть ее еще и мылом или  достаточно  почистить,
как яблоко. Звонит и спрашивает. Она не умеет стирать свое интимное. Она  не
знает, как метут пол и скребут кастрюлю.  Это  ее  удивительное  свойство  -
откуда только оно взялось, если она девушка из  семьи  работящих  участковых
врачей, - всегда было для меня раздражающей тайной.  И  надо  сказать,  что,
любя ее, в минуты ее косорукости я готова  была  ее  убить.  И  не  раз.  На
неумехости  хозяйки  жирели  ее  приживалы.  Сваренный   неизвестно   откуда
взявшейся девицей супчик становился предметом  такой  Асиной  благодарности,
такой преданности, что можно было, не беспокоясь, жить у нее год. Сама она -
ни за что! - никого ни о чем не просила, просто супы  варились  потому,  что
пришлая девица сама захотела поесть и полезла в шкафчики. Меня же Ася  могла
попросить о чем угодно, - это была ее слабость,  а  моя  гордость  до  этого
самого случая. Ну так вот... Она мне позвонила, что в уборной нельзя сделать
пи-пи, так как разбитый толчок стоит на пути к цели.
   И я к ней безропотно поперлась через всю Москву, правда, кляня ее,  дуру,
что не попросила рабочих вынести за собой мусор. Наверняка они сломили бы  с
нее более чем, Ася в деньгах не разбиралась, как и в  курицах,  но  хоть  за
пределы сортира можно было этим сволочам пролетариям вынести толчок? Потом я
узнала: все так и было - пролетарии сволочами не были, они вынесли  разбитый
унитаз в коридор. Но у Аси  в  тот  вечер  было  много  людей,  и  даже  два
поляка-переводчика, и, с точки зрения музык и литератур, стоящий  посередине
предмет как-то не звучал... Поэтому она сама - кретинка эстетка -  попросила
его запятить назад.
   Я всегда была закаленной бытом женщиной.  (Напи-сала  почему-то  "пытом".
Может, так даже точнее.) Я носила и ношу тяжелое туда, сюда и обратно.  Умею
самолично двигать мебель. Даже пианино лихо качу по комнате, упершись в него
задницей.
   Но вынести разбитый унитаз на  помойку  -  это  пардон.  Не  потому,  что
чванюсь, а потому, что не осилю. Съесть-то он съест, да кто ему даст?
   - А я думала, ты сможешь, - расстроенно сказала Ася. - Ты ведь ловкая.
   Двери в комнаты были закрыты. И в  первой,  и  во  второй  звучали  смехи
свободных людей.
   Я распахнула двери. Квартира была полна в основном