лала  лицо  фигой.
"Цан-цан" котировку имел низкую.
   Но надо вернуться в  трамвай.  Вик.  Вик.  чувствовал  присутствие  Ольги
где-то в конце "червяка", а  глазами  видел  сбитый  набок  серенький  Лерин
платочек. Изнутри толчками подымалась ненависть, гнев на жизнь, судьбу,  что
раскорячилась над ними. Благодаря  Ольге  (или  не  благодаря?  Это  спорный
вопрос) он знал о другом уровне достатка, о другой женской одежде  и  другой
еде. Поликлиника, "скорая", что за ее стеной,  приятели  из  "ящиков",  НИИ,
соседи-учителя  жили  все  одинаково.  Прикрепляясь  к  каким-то  магазинам,
помнили, как "Отче наш", часы отоваривания, по цепочке передавали друг другу
неожиданно возникающие  дефицитные  вещи  -  кроссовки  там  или  сапоги  на
"манке". С Ольгой он будто съездил в Болгарию,  на  Золотые  пески.  Но  что
делать? Разовые картинки сча-стья не подходили ему  просто  по  определению.
Где-то оставалась Лера, и  он  не  просто  помнил  об  этом,  он  ощущал  ее
отсутствие как временную ампутацию ноги там или руки. Сейчас, в  трамвае,  в
присутствии двух случившихся в его жизни женщин, Вик. Вик. думал,  что  надо
бежать  из  этой  страны.  Он  ненавидит  ее,  ненавидит  за  все.  За  этот
оскорбляющий платочек жены, которой так шли шляпки, но к старенькому деми  в
очередь за яичками разве наденешь что-нибудь, кроме платочка? Они  сейчас  в
связи со смертью сына и болезнью Леры в долгах по маковку, а впереди  жизнь,
которая может оказаться длинной, как этот трамвай,  в  котором  он  едет,  и
такой же уныло-безлюдной...
   В Америке у Вик. Вика жил брат, тоже врач. Брат  уехал  туда  "на  лучшем
способе передвижения тех лет - жене-еврейке", через два  года  доказал  свою
квалификацию, через три - купил дом... Никакой не Нуреев там или Барышников.
Обыкновенный честный отоларинголог хорошей выучки.
   Он звал Вик. Вика, но Лера  была  русской,  и,  что  называется,  никаких
оснований для их отъезда не существовало.
   "Уехать! Уехать!" - кричало все в нем, и,  видимо,  силу  энергетики  его
мысленного побега учувствовала и приняла на себя Ольга, отчего  и  спрыгнула
на следующей остановке и уже пешком добиралась до работы.
   "Как они оказались в этом трамвае?" -  думала  она.  Ей  и  в  голову  не
пришло, что они ехали с этого же кладбища, что там у них  в  могиле  Лериной
бабушки похоронен сын. Еще Ольга думала, что  жена  Вик.  Вика  выглядит  уж
совсем старухой. "До такой степени не следить за собой, - размышляла  Ольга,
- так и просчитаться можно. Уведет мужа какая-нибудь не  такая  добрая,  как
я".
   Но тут же, как женщина справедливая, она вспомнила, как отторгла  ее  его
рука, а другую женщину обняла. Не прикоснувшись к ней, ее выкинули.
   "А я, дура, летела к нему как птица. Мне хотелось  порадоваться,  что  он
живой, а вот Яресько - нет. Я бы ему сказала: "Дорогой! Никто  не  знает  ни
своего дня, ни своего часа... Это  дает  нам  полное  право  брать  радость,
которая всегда может оказаться последней"".
   Пешая прогулка оказалась полезной. Ольга раз и  навсегда  поняла,  что  в
одной могиле она похоронила двоих.  Она  теперь  будет  ездить  на  Миусское
кладбище: у нее там двое. Не важно, что она не знает, где эта самая  могила.
Цветы можно оставить на любой. Это  показалось  заманчиво,  и  она  мне  при
встрече сказала:
   - Взять, например, и ходить на какую-нибудь могилу и  оставлять  цветы...
Вот будет  переполох  в  семье,  если  отследят!  Никто  ведь  про  то,  что
неизвестные цветы - это хорошо, не подумает... Мы все превращаем в  гадость.
Все.
   - Но это же ты так задумала, - смеюсь я. -  Ты  своей  головкой  рождаешь
гадость.
   - Нет, - отвечает она. - Я рождаю цветы. А людей просто хорошо знаю.

   Началось время перемен, и рухнул Дом, который построил  Джек-потрошитель.
То, что мы под ясным небом оказались товаром не лучшего  качества,  это  уже
другая история. Хотя чему тут удивляться? Каков был дом, таковы были и  люди
в нем.
   Мое сугубо местное мировоззрение очень обогащала  мотающаяся  по  Европам
Ольга. Она смотрела на все как бы извне и объясняла мне, провинциалке Земли,
что случившееся освобождение от нас в близлежащих городах и странах  и  есть
главное в процессе, который пошел...
   Но мне тогда было достаточно моей московской радости, хотя за  поляков  я
радовалась тоже. Митинги  были  нашей  Сорбонной,  газеты  -  Кембриджем,  а
плакаты - греко-латинской академией. Мы отшелушивали с себя  струпья  бывшей
ненавистной системы, как  выясняется,  для  того,  чтобы  нарастить  струпья
новой.
   Ольга же была розово-загорелая, хорошо пахла, даже хотела открыть  бутик.
Этим словом назывался магазинчик. Откуда мне было это знать?  Нас  закружило
время, и я стала отставать в грамоте. Бу-тик. Правда, потом Ольга отказалась
от этой идеи, продолжая жить  старым  способом:  привозила  товар,  а  потом
растыкивала его по магазинам. Пяток подруг были у нее на подхвате,  чтоб  ей
не засвечиваться всюду. Подруги все как одна были учительницами школы,  куда
на  гребне  превращений  Ольга  перешла  из  своего  НИИ.  Она  учила  детей
странноватому предмету по имени ТРУД: девочки вдоль и поперек  прострачивали
нескончаемую простыню, мальчики капали в их  швейные  машинки  масло.  Школе
тогда было не до чего, а до Ольгиных уроков - тем более. Поэтому, если  труд
был последним в расписании, Ольга просто отправляла всех  домой.  Времени  у
нее было много, она больше не заставляла  квартиру  тонкошеими  кувшинами  и
бульдожками  нэцкэ  -  в  обиход,  в  жизнь  вошел  доллар.  Ольга  мне  его
продемонстрировала. У Вашингтона лицо  простой  рязан-ской  крестьянки.  Это
помешало мне проникнуться нужным чувством.
   Однажды у нее зазвонил телефон.
   Семен Евсеич
   - Кто говорит? - кричала Ольга в шипяще-шелестящую трубку. Она не  любила
непонятные  звонки,  как  не-опознанные  летающие  объекты.  Как-то   ночью,
проснувшись от беспокойства, она увидела в окне светящийся диск и закричала.
   Пока  Кулибин  вставал,  диск  исчез.   Осталось   ощущение   тревоги   и
неуверенности: было или не было?
   Мы  тогда  зарастали  коростой  из  свалившихся  на  голову   полузнаний:
лозоходцы, киллеры,  телекинез,  реинкарнация.  Мы  поедали  это  пополам  с
демократическими постулатами, и многих уже пучило.
   Так вот, явно живая телефонная трубка, хотя голоса нет, могла обозначать,
к примеру, звонок из параллельного мира или с того света...
   Если Семена Евсеича - помните соседа по  площадке,  который  высмотрел  в
Ольге подходящую жену, а потом  быстро  переиграл  ее  на  более  подходящую
страну? - считать посланцем чужих миров, то да. Это был он. Между прочим,  к
тому времени Ольга уже дважды летала в Израиль, была разочарована  качеством
еврейских тряпок: все абы как, швы  не  заделаны,  мохрят,  у  нее,  имеющей
реноме европейского поставщика, было чувство зряшных поездок. Там,  конечно,
приятно, тепло, сытно, но бабы ходят кто в чем, толстые, шумные, веселые  не
по делу.
   Когда выяснилось, что  Семен  Евсеич  хочет  встретиться,  встал  вопрос,
говорить или не говорить, что она была в Израиле и  в  Хайфе  была,  где  он
живет, но мысль его разыскать ей и в голову не приходила. С какой стати?
   Семен Евсеич пришел к ним домой, поквакал  возле  бывшей  своей  двери  в
соседнюю квартиру: ах-ах, как давно и как вчера это было...
   Ольга представила ему Маньку, у которой в тот день была менструация и она
была злая как черт. А Кулибин был как раз очень рад, потому что Ольга купила
водку и коньяк, и он все не мог решить, к чему ему припасть, чтоб не  мешать
это вместе. Кулибин пил всегда одно.
   - Мой бывший жених был разочарован, - рассказывала мне Ольга. -  Он  ведь
какую меня знал? Затурканную перезревшую девицу, которая сушила  на  балконе
много женских трусов с выжелтевшей мотней. А девица возьми и вырасти без его
благословения. Он же помнит, как у меня было дома. Ну  и  сейчас...  Стол  я
поставила будь здоров. И красная, и черная, евреи  на  икру  падкие.  Знаешь
этот анекдот про них? "Никто так не любит икра, как я  люблю  икра".  Я  ему
сказала: "Ешьте от пуза". В общем, я ему показала, что мы живем тут  вполне,
хотя спроси меня, зачем я выпендривалась перед плешивым козлом?
   Кулибину гость понравился. Когда  Семен  Евсеич  хмельно  признался,  что
когда-то по молодости лет имел на Ольгу виды, Кулибин понимающе ответил, что
каждый хотел бы держать в стойле такую женщину.
   Ольга в кухне готовила чай и слышала  "этот  юмор".  После  той  истории,
когда ее размазал по стенке Членов, ей ведь пришлось снова  осознавать  свой
брак как некое устойчивое прибежище, которое хочешь не  хочешь,  а  охраняет
тебя в этой жизни  или,  скажем  мягче,  поддерживает,  когда  тебе  дают  в
морду... Но сейчас, глядя на мужа из кухни  через  муть  дверного  стекла  и
через всю длину коридора, видя его дважды - живым и отраженным в зеркале,  -
она, поражаясь этой его "обратностью", испытала к отражению Кулибина  острую
и какую-то деловую ненависть. "Этого мне не надо", - сказала  она  вслух,  и
это был Кулибин. (Или его зазеркалье?)
   Если бы Семену Евсеичу достали билет в Большой театр, если бы  этот  день
был субботой, если  бы  по  дороге  он  встретил  на  улице  своего  бывшего
сослуживца, который растворился в Москве без осадка, а он его так искал, так
искал, если, наконец, Семена Евсеича не на смерть, а так,  слегка,  толкнула
машина и "скорая" отвезла его в Склиф  смазать  йодом  -  если  бы  все  это
возможное имело место и он не пришел бы в гости к Ольге, то не было бы у нее
этого взгляда через сапожок коридора и не было бы зазеркального Кулибина.

   С  зеркалом  вообще  все  неясно.  Что  оно   есть?   Просто   отражающая
поверхность? Тогда почему там все-таки не так, как здесь? Почему тебя  может
ошеломить твое собственное явление в нем, ибо обязательно окажется, что ты -
там совсем не тот, что ты - тут, и надо будет  быстро-быстро  прибрать  свое
неожиданное лицо, чтоб обнаружить привычную выпученность глаз и по  правилам
явления зеркалу отставленные губы.
   Зеркальный Кулибин был более пьян  и  более  глуп.  Обхватив  себя  левой
рукой, он скреб над  лопаткой  -  там  у  него  возбуждался  нейродермит  от
спиртного. И эти его пальцы, теребящие рубашку и тело под ней, они... как бы
это сказать? Они завершили круг. Ольга не заметила, как  побежала  по  нему,
кругу, снова и снова, и это было как в детстве на карусели: сначала  мама  с
папой у оградки, потом мороженщица, будочка у входа на карусель, шпиль входа
в парк, тетка с ребенком и криком: "Смотри, детка, лошадка!", солнце в глаза
- и снова мама с папой, мороженщица...
   "Ну... С этой карусели я слезу", - подумала Ольга, неся чашки  и  блюдца.
Евсеич смотрел на нее плотоядно-пьяно, а Кулибин был сморщен лицом в  борьбе
с нейродермитом.
   Уходя, Семен Евсеич старательно  написал  адрес  на  иврите,  вырисовывая
каждую буковку во всех подробностях. "Он что? Не знает, что на почте в  ходу
латынь?" - подумала Ольга,  а  потом  сообразила,  что  Семен  Евсеич  таким
образом демонстрировал знание неведомого языка, он не то что  хвастался  им,
он подчеркивал свою отдельность, свое существование в  мире  другого  языка.
Вы, мол, все тут и тут, а я, мол, и тут и там...
   - А по-китайски не умеете? - ехидно спросила Ольга.
   - У них снизу вверх, - серьезно ответил Семен Евсеич. И  получалось,  что
все дело  только  в  направлении:  слева  направо,  снизу  вверх.  Только  в
направлении!
   "Умный дурак", - подумала Ольга.
   После ухода гостя Кулибин был вполне хорош: он отстранил Ольгу от посуды,
все вымыл, прошелся по полу мокрой  тряпкой,  отчитал  Маньку  за  невымытую
после себя ванну, но, дурачок, не знал, что все это уже не имело значения.
   Даже их ночные объятия с женой. Та в этот момент думала, как сделать  все
наименее травматично для всех. И для сопящего  Кулибина  в  первую  очередь.
Теперь, когда все было решено, она его даже жалела.
   Кулибин
   Кулибина назначили правофланговым на демонстрации Седьмого ноября.
   В профком, куда его позвали,  на  главном  месте  сидел  бывший  парторг,
которого Кулибин всегда терпеть не мог.
   - Ну что, нравится тебе это время? - спросил тот  сразу,  до  "здрассте",
пока Кулибин медленной своей мыслью постигал существование бывшего партбосса
в черном кресле как в своем. Институт разрушился почти до основания,  деньги
тем, кто в нем еще оставался, платили едва-едва, поэтому вопрос  парторга  о
нравится не нравится смысла как бы не имел: что он, Кулибин, идиот, чтоб ему
нравилось плохое? И пока он подгонял слова к выходу, парторг сказал раньше:
   - Тебе, конечно, проще. У тебя жена бэзнэсмэн. - Он  так  именно  сказал,
припадая на неправильную гласную. - Тебе проще. Ты можешь и  не  быть  семье
кормильцем. При такой-то жене и я бы, может,  тут  не  сидел.  А  другие?  У
которых от и до?
   Капкан сработал. Аполитичный Кулибин, вполне  принимающий  новые  идеи  и
новые времена, взял в руки древко во имя защиты тех,  кому  хуже,  чем  ему.
Чтоб  дистанцироваться  в  глазах  людей  от  Ольги  как  источника   своего
благополучия.
   Он ушел утром тихо, хотя Ольга уже не спала и слышала выскальзывание мужа
из квартиры. "Куда это он?" - подумала она.
   На  Октябрьской  площади  было  красно  и  ухал  барабан.  Кулибин   даже
взволновался, а тут еще к нему кинулась женщина,  и  он  узнал  в  ней  Веру
Николаевну.
   - Сколько лет, сколько зим! - пропела она, и Кулибин вдруг ни с того ни с
сего почувствовал смятение в теле. "Это от духовой музыки, - подумал  он.  -
Она меня возбуждает". Трубы и  тромбоны  как  раз  пели  вразнотык,  железно
бряцали  тарелки,  у  женщины  на  отвороте  алел  бант,  а  некоторые   уже
завертелись в вальсе "Амурские волны".
   Молодые лета стояли рядом и подмигивали Кулибину.
   Он обхватил Веру Николаевну, вспоминая подробности ее  географии,  корвет
под потолком, запах ее постели, и ощутил острое желание оказаться в ней.
   Когда Ольга включила телевизор, прямо на нее  с  раскрытым  ртом  шел  ее
собственный муж, а на его руке висела баба, висела по-хозяйски,  как  виснут
на мужчине, которого знают вдоль и  поперек,  и  хотя  песня  была,  видимо,
патриотическая, а флаг в руке Кулибина - красный, подспудное, тайное  в  них
было ярче. Это точно.
   Казалось бы, замечательно! Вы этого  хотели,  мадам...  Но  откровенность
открытых ртов, это шагание в ногу... Ну и сволочь  же  ты,  Кулибин.  И  она
вспомнила, как он на цыпочках покидал дом.
   Уязвимой  была  и  идеологическая  деталь:  чего  ж  это  ты,   муж,   не
рассказываешь жене о своих партийных пристрастиях? Ты что,  не  знаешь,  что
Ольга этих коммуняк на дух не выносит?
   Одним словом, хочешь  засветиться  -  иди  в  правофланговые.  Непременно
попадешь в телевизор.
   Может, это и не стало бы концом их семейной жизни, может, и отплевался бы
Кулибин от телевизионной  картинки,  тем  более  что  на  тот  момент  он  и
виноватым еще не был, но он же сам все и испортил.
   - Олюнь! - позвонил он. - Я у Васьки Свинцова. Он попросил меня помочь  с
гаражом. Я забыл тебе сказать вчера. К вечеру буду...
   Смешно, но она не знала, что сказать. То, что она  за-плакала,  было  для
нее неожиданнее всего... С какой стати? С чего бы это? Но она размазывала по
лицу слезы, а тут возьми и объявись по телефону я. Я тоже видела Кулибина  и
была оскорблена его пребыванием в тех рядах. Женщину я просто  не  заметила.
Слепая оказалась. Но, как выяснилось, еще и глухая. Слез в голосе  Ольги  не
учуяла.
   - Ты чего за мужем не следишь? - закричала я, имея в  виду  исключительно
мировоззренческие вещи.
   Она ответила мне, что ничего не видела. А я слышала в трубку, что  у  нее
включено то же самое. Слава Богу, у меня хватило ума не уличать ее во лжи. В
конце концов, это не мое дело. Хотя, повторяю, женщину рядом я  не  помнила.
Та общность строя была для меня вне сексуальности, я отказывала  ей  даже  в
этом. Уродливость собственного максимализма была мне сладка, что  говорит  о
том, что разницы между правыми и левыми нет. Одним миром мазаны... Но не обо
мне речь...
   Ольга потом скажет, что  она  солгала,  потому  что  ей  надо  было  "все
переварить самой".
   Кулибин же поехал к Вере Николаевне. Они купили по дороге бутылку  водки.
В электричке сидели взявшись за руки, и Кулибин  восхищался  собой:  как  он
удачно использовал приятеля Василия Свинцова,  который  уехал  с  семьей  на
свадьбу дочери в Рязань, и теперь, захоти Ольга  перепроверить  его  звонок,
ничего у нее не выйдет.
   В коридор барака высыпали соседи Веры Николаевны.
   - Мы вас видели! Видели! - кричали они. - Уже дважды вас показывали.
   В голове Кулибина дробно-дробно застучали палочки барабана.  Хорошо,  что
Вере Николаевне было  не  до  него,  она  выспрашивала  у  народа,  как  она
выглядела, и народ отвечал, что вполне хорошо, только очень был открыт рот.
   - Мы пели! - объясняла Вера Николаевна. - Пели! Я даже охрипла.
   Она не заметила, что Кулибин сидит и слушает дробь палочек в голове,  она
думала о том, что ее видели многие, и это замечательно, жаль, конечно,  если
рот на самом деле был очень открыт. Она включила телевизор ровно в два  часа
и сразу увидела себя и Кулибина. Всего ничего - миг, и рот у нее как рот.
   Каким разным может быть течение времени...
   Кулибину  показалось,  что  он  шел  на  экране  вечно.  Вечен  был   его
правофланговый проход по истории жизни, вечно было древко в руке, вечна  эта
женщина, по-хозяйски просунувшая ему под локоть руку,  вечны  были  глупость
его вытаращенного лица и чернота провала рта. Вера же  Николаевна  в  момент
его смотрения себя в вечности сча-стливо обвисала на нем, прижимаясь  к  его
спине расплющенной грудью, и дышала,  дышала  ему  в  ухо  горячим  нутряным
дыханием.
   Конечно, это было отвратительно -  взять  и  уйти,  когда  уже  разложена
колбаска,  и  огурчик,  и  малиново-мариновый  чесночок.   Кулибин   отметил
отсутствие тонких чувств понимания  у  Веры  Николаевны,  которой  было  так
хорошо, когда ему плохо, и она  торопила  его  скорей-скорей  все  съесть  и
выпить, чтобы перейти к главному действию. В  защиту  Веры  Николаевны  надо
сказать, что она не имела мужчины после  Кулибина.  До  него  к  ней  иногда
приезжал физкультурник  их  школы,  добрый  и  хороший  дядька,  но,  как  и
полагается, выпивоха. Когда она  осталась  одна,  без  Кулибина,  то  как-то
пригласила  физкультурника  "попить  чайку".  Физкультурник,   как   человек
честный, отвел ее в сторону и сказал:
   - Вер! Я приду, но если без этих дел. Мой совсем  не  годится,  в  полной
отключке.
   Конечно, Вера Николаевна не стала настаивать на приглашении. Он все понял
правильно и спросил:
   - А куда делся твой мужичок?
   - Был, да сплыл, - ответила Вера Николаевна.
   Сейчас, кружась вокруг стола, она каким-то ...надцатым  чувством  поняла,
что у нее сегодня шанс как никогда: еще раз шесть покажут их по телевизору -
и какое же надо иметь отсутствие гордости у  жены  Кулибина,  чтоб  стерпеть
это?! Она должна его выгнать, должна!! Иначе она,  Вера  Николаевна,  просто
перестанет ее уважать. Вера Николаевна напрягла своим  желанием  космические
силы, чтоб они повели себя грамотно и оставили  ей  Кулибина  насовсем,  как
единственный вариант в ее жизни. Она ему сегодня докажет - после еды, -  что
и она у него тот  же  самый  вариант.  Она  ему  сегодня  выдаст  по  полной
эротической программе.
   Кулибин же возьми и подумай о том, что если Ольга  их  видела,  то  опять
придется ездить на электричке, а он так отвык от этого. И вообще,  он  любит
свой дом, и дочь Маньку, и Ольгу любит; дураком надо быть - не любить в наше
время такую жену. Кулибин привстал, чтоб рвануть, но другая женщина положила
ему на плечи руки и сказала:
   - Не дергайся! Часом позже,  часом  раньше.  И  вообще,  у  тебя  сегодня
получилась рулетка.
   И Кулибин отд