ти все в их деревне  померли.  С  кобурой  даже  как  бы  видел,  что
хоронили и Феню. А дети - что дети?  При  советской  власти,  думал  Сорока,
дети, если живы, не пропадают. Детдом дает обувку и профессию. И вообще,  те
дети, они как бы и не его. Феня была в их отношениях мужик: сама брала  мужа
и имела, когда хотела. Грубо, между прочим, как насильник. Он только успевал
качать насос. Он уже  потом  расчухал,  что  это  за  дела  и  как  можно  с
воображением и без грубо-сти. Правда, Зина никаких фокусов не  позволяла.  И
за это он ее уважал. Не всякой женщине это  личит,  не  всякой.  И  дети  от
половоздержанной матери рождаются качественные. Как  их  сыночек.  И  ум,  и
красота... Да что там говорить!
   Но Феня - именно она - нет-нет, а приснится. У нее на ноге большой  палец
был очень большой и смотрел чуть в сторону, а остальные были маленькие и как
бы жались в кучку. Вот эти мелкие пальцы доводили его почему-то до жалости.
   Она и снится ему, Феня, именно черной ногой на черной земле, а лица у нее
как бы и нету.
   Не надо об этом думать. Не надо.  У  одного  известного  командарма  тоже
брошена на хуторе жена с детьми. Других, московских, детей он выводил в люди
и с ними снимался на фотку.
   Просто у командарма две разные жизни. Как и у Сороки.
   А то, что Феня снится, так это от половой воздержанности. Днем крутишься,
а ночью железы дают о себе знать, и тогда снится гребля и пальцы в кучке.
   Такой, и только такой, может быть материалистиче-ский ответ.
   Сорока крепче прижался к Зининой земной руке. Он  не  знал,  что  она  не
спит, а слушает, как он прерывисто дышит и что-то бормочет...
   Зина слышала, как у  кого-то  разбилось  стекло.  Интересно,  у  кого?  У
Паниных? У Шпрехтов? Сорока, дурачок, ничего ей не рассказал, она задремала,
он и лег сразу, и ерзается, ерзается. Ладно, она не объявится, что не  спит.
Она лучше подумает о  сыночке,  Толечке,  о  внученьках-красавцах.  Господи,
спаси их и  сохрани.  Тенью  возникает  перед  Зиной  мужчина  со  странным,
нехорошо застывшим лицом. А! Думает она. Живой ли  ты?  Мертвый?  Невмеха...
Надо же, с Людкой всю жизнь она прожила, считай, рядом.
   Сорока спит, и ему снится сон. Он идет по пустыне, а навстречу ему Бог.
   - Я тебя не признаю! - кричит ему Сорока.
   - Я тебя тоже, - отвечает Бог и проходит мимо.
   Сорока кричит и плачет во сне от испуга одиночества.

   Панин всегда беспокоится: не переборщил ли он с успокоительными?  Людочка
спит, это хорошо. Но она так слаба, что выйти из необходимого ей сна для нее
может оказаться трудным. Поэтому он не спит. Сторожит сон.  Лежит  рядом  на
раскладушке, и у него все готово на все случаи  жизни.  Камфара.  Кардиомин.
Но-шпа. Рука его лежит рядом с Людочкой, и  он  чувствует  нежное  Людочкино
тепло.

   Панин думает о  треугольнике  жизни,  который  недавно  вычертил.  Ничего
особенного, обыкновенный,  равносторонний.  Просто  в  каждом  его  углу  по
недвижной женщине. И трое пожилых,  да  что  там,  старых  мужчин,  один  из
которых в галошах, другой в шляпе, третий в диагоналевых брюках, сходятся  в
центр треугольника каждый вечер. Что  это  все  значит?  Случайное  стечение
строительств домов? Сила притяжения судеб? Неизученная  инфекция,  ударившая
локально?
   О  чем  у  них  говорят  в  магазине  и  на  базаре?  О  том,  что  лежат
треугольником три известные в их городке женщины,  не  подруги,  нет,  а  их
мужья - такие из себя разные - носят за ними ведра, ходят за  ними,  как  за
маленькими,  берегут  пуще  глаза  своего.  Возникает  недоумение:  если  на
здоровых жен плюют и не жалеют, то, может,  виновато  само  место?  Конечно,
никто сроду с ними не поменяется, ни с лежачими, ни с  носящими  горшки.  Но
задевает это народ крепко. Зачем-то они возникли почти одновременно в  таком
своем виде?
   Уже объясняют дорогу так:
   - Пройдешь автобазу, магазин, потом школу, свернешь налево, мимо "лежачих
женщин"...
   - Дальше понятно, - отвечает интересующийся дорогой.
   Панин хотел  прекратить  эти  топонимистические  нововведения  в  местную
географию, но можно ли прекратить народ?
   Проходящие мимо вертят мордой лица, интересуются "лежачими  женщинами"  и
бывают разочарованы тем, что их не видно.  Получается,  что  название  месту
дали, а где доказательства? Лежачие, лежачие, а где они?
   Панина оскорбляло человеческое любопытство, но больше всего  это  веселое
непонимание горя. Но опять же... Когда три случая на одной улице...  Поставь
себя, Панин, на место народа.
   И Панин ставил, Потому что был человек с понятием. Он сам всю жизнь бился
головой над разными вопросами. Бит был за это. Судим. Оправдан. И снова бит.
И снова судим. Так и не понял, не разобрался  в  течении  природы,  вещей  и
людей. Когда же жизнь подсунула ему испытание в  виде  полубезумной,  горячо
любимой женщины, то Панин окоротил  себя  в  стремлении  к  познанию.  Жизнь
встала перед ним во всем своем могуществе тайны и непредсказуемости. И Панин
сказал: "Пусть! Значит, так тому и быть". Он полюбил с этой минуты не только
Людочку, но и жребий, который выпал. А когда  увидел  три  жребия  на  одном
пятачке,  то  ошеломился  судьбой  и  странноватым,  колющим  в   подреберье
ощущением злосчастия. Он тогда  написал  эти  слова  по  отдельности  четким
почерком чертежника и  сказал  себе:  "Панин!  Сообрази!  Даже  Лев  Толстой
хоронил детей. Даже Пушкина унижали. Даже Достоевский стоял на эшафоте. Тебе
же досталась прекрасная женщина, и она родила тебе сына. А сам ты  дожил  до
старости".
   А теперь вот и Миняев умер, а он еще смотрит на божье небо.  Разве  можно
роптать?
   Он представил себе  Сороку,  Шпрехта,  Варвару,  Зина-иду,  улицу,  дома,
звезду по имени Вега, не дающуюся в познании неразвитому  умственно  Сороке,
песок и грязь земли, в которую прячет калечные пальцы Шпрехт, и тихие  слезы
радостно зазмеились в глубоких черных морщинах лица, как будто они не слезы,
а  дети-игруны  и  им  самое  то  -  бежать  и  скользить   наперегонки   по
бесконечности человеческого лица...
   Над "местом  Лежачих  Женщин"  загоралось  утро...  И  оно  еще  не  было
последним в их жизни...

   Армия любовников
   Роман



   некоторых  пор  я  жду  телефонного  звонка.  Ожидание  почему-то  всегда
настигает меня у раковины, когда я выковыриваю из стока  чаинки,  невероятно
раздражающие мужа. Я никогда не достигну  совершенства  в  очищении  системы
стоков, но именно в момент стремления к нему я  остро  хочу,  чтоб  она  мне
позвонила.
   Хочу услышать ее голос, в котором так рядышком живут нахрапец и  насмешка
над ним же. Сначала она  спросит,  звонит  ли  Шурик.  На  этом  меня  легко
подзавести: Шурик не звонит. Те заграничные  деньги,  на  которые  он  живет
далеко-далече, дороже наших. Я это понимаю, что не мешает мне обижаться.
   Тут, глядя одним  глазом  "Санта-Барбару",  я  вдруг  обнаружила:  такого
понятия, как обидеться, у тамошних героев как бы и нет.  Они  обходятся  без
него легко и просто, как мы без  личных  адвокатов.  Может,  острое  чувство
обиды и есть наша защита, когда никакой другой нет. Впрочем,  я  ведь  не  о
том. Я о том, какой первый вопрос она мне задаст, если позвонит. Десять  лет
тому назад она спрашивала, как "проявляется" молодая невестка и  правда  ли,
что я ее так уж люблю или придуряюсь, чтоб выглядеть  лучше  других.  У  нее
всегда вопросы с этой... подъ...кой.  Прости  меня,  Господи!  Двадцать  лет
назад она спрашивала,  какие  у  сына  размеры...  Первые  джинсы  для  него
привезла мне она. Венгерские, за 80 рэ, остальным - за 120.
   Теперь вот канула. "Слава Богу, -  говорит  муж,  -  что  у  тебя  с  ней
общего?"
   В эти минуты я вижу его насквозь, потому что знаю: он говорит  так,  чтоб
потрафить мне.
   На белом  свете  всего  три  человека,  которые  были  озабочены  этим  -
потрафлять мне. Дедушка, считавший, что я самая умная, бабушка - что я самая
красивая, и муж, который всегда доказывает мне, что  люди,  огорчающие  меня
или, не дай  Бог,  меня  ненавидящие,  принадлежат  к  той  породе,  с  коей
порядочные рядом не стоят. Где я - где она? В смысле - та порода.
   На всю жизнь всего три безоглядных, абсолютных моих защитника. Много  это
или мало?
   У меня долго не было квартиры.  Еще  дольше  -  денег.  Бывало,  не  было
работы, удача приходила нервно-спорадически, я теряла друзей  и  переставала
любить близких.
   - У вас очень сильная защита, - удивленно сказала мне одна экстрасенстка,
волею судеб оказавшаяся у меня дома.
   Она, специалист по прочности газовых котлов - в этот момент я,  возможно,
прохожу у нее по разряду мелких котлов,  -  с  интересом  смотрит  на  меня,
ожидая пояснений. Ей любопытна природа моей охраны. Но как я ей скажу? Как я
скажу про слова дедушки и бабушки, которые  живут  до  сих  пор,  никуда  не
делись, хотя их самих уже нет более тридцати лет?
   Я к тому, что понимаю логику мужа: он видит это мое напряженное  ожидание
звонка и по-своему пытается мне помочь.
   Да, у меня с ней ничего общего, она - другая природа, у нее  иначе  течет
кровь, иначе кудри вьются. Мы даже не подруги...
   Мы больше, потому что я ее соглядатай.  Подсмотрщик.  Вампир-теоретик.  Я
прожила с ней то, чего мне не дано было по определению: бодливой корове  Бог
рог не дает.
   В сущности, она - это я. Только рогатая.

   ...Чужие жизни хорошо заключаются в сферу. Перебирая пальцами  шар  бытия
чужой жизни, ее можно наблюдать со всем возможным бесстыдством.  Ведь  Гомер
не таскал за Ахилла его щит и Карамзин не шептал  в  ухо  Эрасту,  какая  он
сволочь. Сфера, она и есть  сфера.  Ты  тут,  а  они  там.  Лев  Николаевич,
сладострастник, носил при себе лупу, пряча ее от Софьи Андреевны в  кармашке
исподней рубахи. Не было кармашков? А откуда вы знаете? Вы так же  точно  не
знаете про это, как я знаю. Просто чувствую: вот он подносит лупу  к  глазу,
чтоб разглядеть короткую губку маленькой княгини. Вот он плачет от  умиления
и страдает, что она у него скоро умрет. С  этим  -  увы!  -  уже  ничего  не
поделаешь. Потому как блохой скачет эта глазастая девчонка Наташка, а Андрей
еще женат. Жалко  княгинюшку,  но  графинюшка  -  такая  прелесть,  но  ведь
красавцы и умницы, как Болконский, даже на  очень  большой  роман  бывают  в
единственном числе. А тут еще война... И Пьер  такой  замечательный.  Вот  и
плачет Лев Николаевич, приставив лупу к глазу  и  любуясь  в  последний  раз
короткой губешкой. Не жить ей, не жить...
   Мне тоже хочется тихонечко мизинцем тронуть  вспотевшую  губку  умирающей
княгини. "Зачем ты так сделал? - скажу я старику с  лупой.  -  Зачем  ты  их
погубил всех, лучших?"
   Но мне уже некогда. Я уже иду внутрь собственной истории,  внутрь  сферы,
мне предстоит счастье мять  и  тискать  своих  персонажей,  и  больше  всего
достанется тем, кто попадается мне "на раз".

   Мне всегда жалко расставаться со случайными людьми, которые  толкутся  на
обочинах сюжетов. Как, например, эта старушонка, что присела  помочиться  за
огромным щитом рекламы, на котором Синди  Кроуфорд  смачно  -  из-з-з-юм!  -
выпячивает накрашенные губки. Ни старушка, ни  Синди  о  существовании  друг
друга ничего не знали. Могла ли Синди присесть пописать в людном месте возле
метро, прикрывшись самой собой?  Могла  ли  старушка  вообразить  биде  этой
фанерной "страхолюдины"? Это ж какая у нее жизнь, думает старушка, если  она
на такую работу - отпячивать губки - согласна? Да она бы смолоду  и  за  сто
рублей не стала этого делать.
   Я покидаю ее с сожалением. Мне хотелось бы еще поторчать тут,  за  щитом.
Но я уже вошла в сюжет... Грубовато, скажем, но как умею... Я вошла в  сюжет
- вошла в метро... Мне надо догнать ту, что  мне  не  звонит.  Она  едет  от
Киевского вокзала, и ей сейчас очень хочется подвзорвать  этот  чертов  мир.
Поэтому она стоит у сквозной двери и матерится.

   "Такая  х...я!"  -  бормочет  она  и  оглядывается,  не  слышал  ли  кто.
Слышали... Бабулька, что сидит рядом -  о  ней  я  как  раз  и  говорила,  -
распахнула на нее старые, уже не отсвечивающие глазки, но,  встретив  вполне
пристойный взгляд Ольги, стушевалась и даже, видимо, решила, что неприличное
слово родилось в голове у нее  самой  (так  с  ней  бывало),  бабулька  даже
виновато ерзнула и прошептала: "Господи, прости!" Ольга же никаких  прощений
сроду ни у кого не просила, тем более за вырвавшееся слово. Слово это  -  из
ряда тех обиходных, которые всегда  во  рту  и  могут  определять  все,  что
угодно: еду, настроение, нового  знакомого,  погоду,  обстановку  в  стране,
отношение к  Думе  там  или  войне.  Спятишь,  пока  будешь  искать  другое,
адекватное, а это всегда между зубами, в ложбиночке между пломбой и  костью,
живым и мертвым - где же еще ему обретаться?
   Я знакома с Ольгой сто лет  и  получила  ее,  так  сказать,  со  всем  ее
словарным запасом жизни. В нем намешано все.
   А у кого не намешано? Давно приметила:  отсутствие  выбора,  одинаковость
среды рождают в душе несчастного человека тайный  плюрализм  такой  гремучей
смеси, что до самовозгорания шаг. В нас во всех, пуристах и  ханжах,  всегда
достаточно б...а, а наша щедрость до дури непринужденно перерастает в  такую
копеечность, что для описания ее требуется особый случай.
   Так и Ольга. Природное целомудрие вспороли в ней без анестезии, и она его
давно "за доблесть не держит". "Знаешь это что?" - сказала она мне, когда мы
только-только стали принюхиваться друг  к  другу.  Между  прочим,  в  прямом
смысле слова: она возила из Польши косметику, а Посполитую снабжала  утюгами
и кипятильниками. Судьба свела нас на духах "Быть  может".  До  французского
парфюма у страны тогда не доросли ноги, а  зелененький  флакончик  за  рубль
двадцать был народу по силам. Но он был редок в продаже. Так вот, еще  тогда
она мне сказала: "Таких правильных девочек, какой я была, жизнь  выполола  в
первую очередь. Теперь я баба грубая".
   Ей было самое то - по  нежному  и  красивому  бутылочным  стеклом.  "Меня
знаешь,  как  первый  раз  трахнули?  Зашивать  пришлось.  А  знаешь,   кто?
Инструктор райкома комсомола. Я тогда в президиуме сидела, херувим  такой  с
бантиками... Кстати, ты не объяснишь, почему херувим начинается с хера? Им и
кончается, между прочим... Я инструктора не выдала, но уже по  другой  своей
дури - идеологической. Я как бы не  могла  опорочить  святое...  Улавливаешь
степень идиотизма? Степень сдвига? Решили, что на  меня  напал  маньяк.  Его
стали ловить, а я путалась в показаниях, кретинка такая".
   Мне всегда была неприятна ее абсолютная откровенность. И я бы приняла  за
основу ею же брошенное слово "дура", но это была неправда. Ольга была  умная
баба, острая, быстро соображающая, точная  в  оценках.  И  одновременно  она
бывала идиоткой без конца и краю, от Парижа до Находки, что называется.

   Я терпеть не могу дураков. Это на самом деле  недостаток,  а  никакая  не
доблесть, жизнь сто раз подсказывала мне,  что  набитый  дурак  -  не  самое
большое зло на земле, что самое большое зло вспухает как раз в той компании,
где гнездятся,  хлопая  крыльями,  умники.  Это  они  заваривают  кашу,  они
придумывают идеи, от которых по земле идет порча и корча. Дурость дураков  в
другом  -  в  самозабвенном  шаге  навстречу  умнику.   Людоедство,   бомба,
какой-нибудь иприт-люизит еще только лежит на полке  дьявола,  первый  умник
еще почесывает бороденку, вполне, может быть, размышляя: "А не  очень  ли  я
тут замахиваюсь?", но дурак уже тут как тут, он рядом и готов взять на  себя
черное дело умника. Так вот, я их ненавижу, этих, которые всегда и  во  всем
готовы. Я узнаю их в лицо сразу. Я их унюхиваю. Я ощущаю их вибрации. Не дай
вам Бог моего чутья! Унюхав что-то там, я прекращаю отношения, я  с  треском
рву эту ткань связи - и что? Сама же и не до-считываюсь друзей, подруг...  К
чему это я? Ольга никогда - никогда! - совершая самые безумные поступки,  не
давала оснований думать, что она дура. Такая вот сякая, всякая-разная, часто
идиотка, злобница, но не дура. Поэтому мы  не  дружа  дружили,  и  мне  были
интересны переливы ее какой-то смешной и все-таки глупой  жизни,  но  я  уже
постигла еще одну истину. Умный человек может прожить глупую жизнь.  Глупому
такое, наоборот, обломиться не может.
   Мы стоим в  том  моменте  Ольгиной  жизни,  когда  она  едет  в  метро  и
произносит характерное для нее слово. А рядом  бабулька,  которая  принимает
это слово как свое. О, это великое свойство моего народа - воображая, как бы
и быть. Навоображавшись за день, до дела ли? Поставить бы датчик  внутрь,  к
нашим мысленным мостам, царствам, кровопролитиям, высоким дымящимся фаллосам
и мохнатым, как звери, лонам. Ни к чему бы была другая энергия.
   Старушка была моим  народом.  Поэтому  она  мысленно  теснилась  в  узкой
Ольгиной юбке и говорила неприличное слово. Одновременно кумекая,  что  дама
слева, в кожаном пальто до пола и юбочке  едва-едва,  таких  слов  не  может
знать - откуда ей, образованной? Она, что ли, ломалась зимой  на  заводе  по
две смены в тонких голубых рейтузах, к которым  попа  примерзала  отнюдь  не
фигурально, но молодой тогда бабульке они так нравились, шелковые эти  штаны
пятьдесят второго размера - какой был у нее, она не знала, сроду по  номерам
ей ничего  не  покупалось.  Вот  с  тех  рейтуз  у  нее,  бабульки,  цистит,
проклятущая болезнь, когда писать хочется часто-часто, и по всей ее жизни от
этого одни разочарования. Вот она и сказала: "х...я" - она,  эта,  в  запахе
счастья, таких слов не знает.
   То же самое о бабульке думала и Ольга. Вот,  мол,  из  нее,  Ольги,  жабы
просто выпрыгивают, а эти божьи одуванчики, по многу раз видевшие  Ленина  в
гробу, но не верящие в его смерть, доживают свой век в нищете и дикости -  и
тем не менее чисто. От старушки пахнет простым хозяйственным мылом и, как ни
странно, чем-то еще и дорогим. Ольга, чтоб не зацикливаться на этом, решила,
что пахнет святостью. Бабулька же - это к запаху - просто-напросто ехала  от
ворот кондитерской фабрики, где дешево продавали шоколадный лом.  Вот  он  и
пах из ее сумки, как ему и положено, дорого. Перебитый жизнью шоколад.  Даже
у шоколада случаются разные судьбы.

   Ольга думала свою мысль.
   ...Две недели назад она тоже ехала в метро, только к  вокзалу,  а  не  от
него. И у нее тогда был  новый  чемодан  с  очень  стильными  металлическими
углами.  Она  на  эти  углы  просто  запала,  когда  увидела   в   магазине.
Представила, как понесет его носильщик, а она будет небрежно так на него  не
смотреть, ибо не на "трех вокзалах" это произойдет, где глаз нельзя спускать
с  носильщика,  а  лучше  вообще  бежать  следом  за  ним,  контролируя  его
постоянным касанием вещей. Она так и ехала до самой Варшавы, практически  не
слезая с нижней полки, где лежал чемодан, в туалет ходила ограниченное число
раз и так расстроила желудок, что, не будь по  дороге  Варшавы,  практически
своего родного города, в котором поймут твои проблемы,  неизвестно,  чем  бы
это кончилось. Ванда же дала какие-то  таблетки,  ее  немножко  покрутило  в
кишках, и все прошло. Ванда - спец по  лекарствам,  отправляет  их  в  Союз,
извиняюсь, в Россию, но не через Ольгу. Другой у нее канал.  Ванда  в  курсе
всей Ольгиной жизни - от и до. Она, можно сказать, с младых ногтей  знала  и
ее маму-инвалида,  и  дочку-акселератку.  Идиллическое  было  время,  просто
другая эпоха! Дочка у Ольги всегда была хорошо одета, а у  мамы  в  тумбочке
лежали лекарства от всего. Частично Ванда просто дарила их Ольге.
   Сейчас дочка, слава Богу,  хорошо  замужем,  у  зятя  диковатый  (продает
спортсменов) бизнес с Испанией, мама умерла,  царство  ей  небесное,  умерла
практически без проблем для окружающих, что  есть  высшая  степень  святости
жизни, потому как... Тут и объяснять не нужно. По нынешним временам  умирать
надо мгновенно: раз - и ты готов, по типу действия СВЧ. Или что