о  мало  ли...  Может,  захотят  что  купить  младенцу  или  какие
продукты... Пусть ее мать и заберет из больницы.
   Что тут скажешь. Все-таки  надо  вышивать  крестом  суры.  Она  была  мне
безропотной помощницей, эта Анжелика Геннадиевна, дай Бог ей  здоровья.  Уже
через полчаса я уносила в кулаке телефон  и  адрес  некоего  дома  приезжих,
рядом с аэропортом, где мать и дочь могли перекантоваться какое-то время.
   С вечера я засела в аэропорту, но самолет ночью не прилетел.
   Не прилетел он и днем.  Много  говорили  о  керосине.  В  дремоте  явился
китаец, представился: "Керо Син". - "Я так давно вас знаю!" - воскликнула  я
правду.
   В моем детстве у нас в глубине буфета всегда стояла  бутыль  авиационного
керосина с притертой пробкой. Как он попал в наше захолустье, не знаю. Ничто
железное  летающее  не  могло  бы  у  нас  ни  сесть,  ни  взлететь  в  силу
причудливости рельефа - то кочка, то яма, то террикон, то шурф.  Но  тем  не
менее авиационный керосин в доме водился всю мою детскую жизнь. Может,  весь
его извели на  мое  хлипкое  горло,  которое  лечилось  именно  им?  Бабушка
лекарства не жалела, с тех пор от ангин как от бедствия я избавилась. А если
иногда прихватит - ищу авиационный керосин. Хотя  нет,  вру...  Я  ведь,  по
правде говоря, не знаю, чем авиационный отличается от того, что в примусе  и
керогазе. Жизнь через эти зажигательные предметы  тоже  прошла.  И,  бывало,
прихватит кого горло, отливали рюмашечку от щедрот из простецкого бидона.
   Нет, нас так просто не взять, не взять. Вот сижу  я  сутки  в  аэропорту,
неумытая, с нечищенными зубами, жду чужую маму и  ловлю  себя  на  том,  что
абсолютное бессмысленное терпение есть свойство моей души. Я уже с ногами на
лавку и кулак под голову ложилась, а могу и просто на  газетке  на  каменном
полу...  Многое  могу,  когда  вокруг  меня  много  многих...   Человеческое
количество  перегородило  путь  вовнутрь  себя  самой,  отделило   меня   от
собственных мыслей и чувств, я стала  толпой,  я  жужжу,  меня  много.  Если
повторять "много" несколько раз, возникает другое слово. Потом, через  годы,
этим будет увлекаться Андрей Вознесенский, а я  напрочь  забуду,  что  знала
этот орфоэпический кунштюк давно. Впрочем, я так много уже забыла, что, если
начать жить собственную жизнь сначала, вполне можно снова прорубать тобою же
пробитые просеки. Господи! Как я тебя понимаю! Ты  посмотрел  и  увидел  нас
таких. "Да, - подтвердит тот, что ошуюю, - они опять свалились в ту же  яму.
Я знал, что так и будет". - "А я надеялся, - закричит в сердцах Господь, - я
надеялся, что на этот раз..."
   Вечером меня нашел в аэропорту муж, грубо тряхнул за шиворот.  Потом  так
же грубо и невежливо он оставил в радиосправочной информацию для прилетающей
пассажирки рейса номер ... . Она же должна была  в  справочной  взять  адрес
дома приезжих и отправляться туда.
   Я тупо  подчинилась,  тупо  приехала  домой,  тупо  лежала  в  ванной.  Я
оставалась толпой, и момент индивидуализации еще не настал. Дети были робки,
участливы, муж, вымыв меня и уложив, довольно похрюкивал.  Я  отметила,  что
человеческое и свинячье завсегда вместе. Как горн и барабан.
   Утро было ясным и умным. Я была дома, была чиста. Я сделала,  что  могла.
Сейчас я позвоню в дом приезжих, и, если наконец самолет прилетел, мы пойдем
забирать Женю. Вместе с мамой, которую я уболтаю по  дороге.  Я  нарисую  ей
счастье иметь внуков и подтолкну  к  деликатности  по  отношению  к  дочери,
невесте и вдове.
   В фантазиях меня заносит. Погибший "жених" казался мне все более и  более
живым. Для убедительности правды всегда нужны подробности. Я  придумала  ему
изъяны - левоногую хромоту (кусочек чертовщинки). Очки с сильными диоптриями
и косой шрам от соска в подмышку. Хорошо бы она меня спросила, откуда я знаю
про шрам. Это  был  бы  король  вопросов.  Подходящий  ответ  -  мыла,  мол,
маленького в стоячей воде, как сестрица  Аленушка  братца  Иванушку.  Другой
вариант: мне шрам выплакала в грудь Женя и, может, именно этим пронзила: как
пальчиками своими нежно шла по шраму до самой щекотки!
   Какие детали!  Как  обрастал  обман,  как  плодоносил!  Какие  там  ребра
скамейки над грязной патриаршей водой. Очки и шрамы, шрамы и очки.
   Я позвонила в дом приезжих - названная дама не объявлялась.
   Я позвонила в роддом сообщить, что Женю заберем не сразу,  не  утром,  но
мне сказали, что она уже выписалась и ушла.
   Гнездо на голове заскрипело и  как  бы  накренилось.  Пришлось  выпрямить
позвоночник, но гнездо продолжало крениться, норовя свалить меня с ног.
   Я сказала себе: все. Я хотела, как лучше. Я сделала, что могла. Я чуть не
вышила суры... Я не виновата, что все ушли незнамо куда... В  конце  концов,
это их право. Не маленькие. Все, слава Богу, в рожальном возрасте и  старше.
Потеряются - найдутся, а мое дело - сторона. Я  отправила  в  Пышму  дурочку
Асю, а она пристроила кота. Все!
   Никто не звонил. Бараний суп получился вкусным, вот и славно, сказала ему
я. Я вычистила до блеска гусятницу.  Хорошее,  в  сущности,  дело.  Не  надо
никому врать и ничего клянчить, надо успокоиться. Выстирала дверной половик.
Самые лучшие и правильные дела - простые. Я носила с собой секатор,  и  если
вдруг из мокрого половика начинала вылезать нить и в ней шершавилась Ася  со
своим омшаником, то секатор был тут как тут.  Кастрюльное  дно  -  важнее  и
выше. Ах, как они у меня блистали в этот день. Дны. В день.
   Я абсолютно не знала, куда делись мои  подопечные,  и  знать  не  хотела.
Конечно, было интересно, где они. И почему я, единственный человек,  который
может их свести, не востребован к деятельности. Я даже не смогу доложить Асе
о завершении операции. И А. Г. тоже человек, не собака в этой истории. Может
позвонить и спросить: "Ну как?"
   Никого и ничего.
   Через два дня я стала до смерти бояться. Объясняю чего. Боялась несчастья
с ними. Ну мало ли... Неуклюжая беременная без прописки попадает под машину.
На глазах у матери, которая идет ей навстречу. Обе при смерти  и  никому  не
нужны.  Я  расчесала  свою  вину  до  крови,  и  меня  было  впору   сдавать
компетентным инстанциям.
   - Ну где же они? Где? - задавала я  вопрос  мужу  и,  глядя  на  себя  со
стороны, комментировала: "Ишь как заламывает руки!"
   Муж на вопросы не отвечал. Он всегда презирал качество моих проблем.  Он,
можно сказать, ими гребовал. Да, приволок меня из  аэропорта,  да...  Но  не
потому! Не потому, что пожалел... А потому, что постыдился. Жены постыдился,
которая коротает сутки на вокзальной лавке по  причине  полной  идиотии.  Не
много ли раз мелькает у меня в тексте  лавка  как  таковая?  Но  я  ведь  не
нарочно... Так по жизни, а значит, и в моей  голове...  Не  воспаряю  я.  Не
птица. Нэ  сокил...  Если  лавка-скамейка  реализм,  то  я  собака,  которую
привязали к ржавой ее ноге. Кто привязал? Наверное, Ты,  Господи...  Каждому
городу нрав и права. Каждый имеет свой ум-голова... По-моему, это  Сковорода
или кто-то еще из философствующих хохлов. Одним словом, каждой собаке место.
   Передала ли я свои дурь и смятение тех дней? Если нет, значит, не умею...
Простите автору его беспомощность...
   А потом позвонил телефон. Звонила наша общая знакомая с Асей. Мы  дружили
с ней книгами, обменивались ими у Аси - так было удобно географически.
   Лена спросила, где Ася и что за странные люди живут у нее в квартире.
   - Какие люди? - поперхнулась я.
   - Но это я вас об этом спрашиваю, - засмеялась Лена.
   Лифт не работал, и я шла пешком.  Под  батареей  лежал  Асин  кот.  Рядом
стояла консервная банка с остатками рыбы. Пахло, как говорят теперь,  круто.
Кот открыл глаз, и я поняла, что он знает, что я его знаю.
   - За тебя дали пальто, - сказала я ему. - Ты не беженец и не  бомж,  а  в
полном своем праве.
   Кот фыркнул и встал на лапы. Я поняла, что  он  пойдет  за  мной,  может,
специально для нашей с  ним  встречи  лифт  и  был  сломан.  Так  сказать  -
бессмысленность   и   дурь   жизни   строго   и    четко    детерминированы.
Бесхозяйственный кирпич летит, зная куда и зачем.
   Дверь в квартиру Аси была широко  распахнута.  Женя  с  веником  в  руках
стояла в прихожей, и величественный  профиль  живота  сиял  в  оглушительном
зеркале. Зато в позиции "фас" брякли губы, спелые, мокрые, коричневые.  Губы
выворачивались наизнанку, они сигналили,  что  все  поспело  и  пришла  пора
обернуться мякотью, соком и плодом... Такой готовенькой роженицы я сроду  не
видела. Некая женщина собирала с пола ошметки старых газет, на  столе  стоял
какой-то мужчина, тряпкой на палке снимал паутину.
   - Здрасьте! - сказала Женя. - А мы уже  дома.  Где  мои  рейтузы?  -  Она
хихикнула. - Чужое надо отдавать.
   Асин кот терся об ее ноги. О, великая кошачья  мудрость  пренебрежения  к
обременительному чувству любви. Что ему Ася, отдавшая  за  его  благополучие
"электрик". Ему нравились большие икрястые  ноги  Жени,  и  какая  ему  была
разница, каким таким образом эти ноги сюда пришли.
   - У меня же ключи! - засмеялась Женя.
   Мать Жени уже стояла рядом с дочерью.  Это  была  маленькая,  можно  даже
сказать, мелкокалиберная женщина. Мелким инструментом ей наковыряли  глазки,
и даже на худом, детской формы лице они  смотрелись  как  амбразурные  щели.
Нижняя губа оттопыривалась вниз, делая лицо похожим на кувшинчик с  носиком.
Губа была треснута, видимо, по причине частого истечения вод.
   - Нехорошо, - сказала я. - Нехорошо въезжать в чужую квартиру.
   - А хорошо занимать одной  две  комнаты?  Хорошо?  А  не  отдавать  чужие
рейтузы?
   - Я куплю вам рейтузы, - ответила я. - Я думала, это не вам, Асе.
   - Асе? - закричала Женя. - Это с какой же стати?
   И она повернулась в  сторону  мужчины  с  палкой.  Сеня-гобоист  выглядел
жалко, а главное, он делал мне какие-то знаки при помощи свисающей  с  палки
паутины. Я не умею читать палки. И еще в гневе я тупею. Если я  не  ору,  не
подбочениваюсь, не плююсь и не прибегаю к народной мове, то  только  потому,
что хорошо себя знаю. Исплюю себя и изжую потом, уже все  забудут,  какая  я
была, а у себя самой я останусь как бы в раме... Навсегда. У  меня  есть  не
скажу сколько таких портретов. На Страшном суде их расположат  вокруг  меня.
Не знаю, какого веса будет котомочка добрых дел, но "Я в раме" будет звучать
убедительно, поэтому... Поэтому я в гневе тупею  и  молчу.  И  чем  усердней
молчу, тем круче тупею. Вязкий вар истекает из только ему известного  места,
спрямляя в голове извилины и бороздки мыслящей материальной части.
   Стоя в прихожей Аси, я хорошо видела себя в зеркале, бегущую  к  апофеозу
тупости, когда я вполне могу поздравить их с новосельем,  предложить  помыть
полы или сходить в магазин за свежей рыбой для  кота,  да  мало  ли  на  что
способен человек с вязким варом в голове.
   Надо было бечь. Это было нормальное и грамотное чувство,  которое  только
одно и могло вывести из дури нелепых обстоятельств.
   Но я шагнула в комнату к  гобоисту,  играющему  на  па-утине,  захлопнула
дверь и сказала ему подбоченившимся голосом:
   - Чтоб ноги их здесь не было. Я куплю рейтузы, чтоб  ее  не  просквозило.
Если они тут задержатся, я скажу матери, кто вы... Она ведь этого не  знает?
- Гобоист  тряс  седою  бородою.  -  Более  того,  я  сообщу  вашей  жене  о
вальпургиевых играх.
   Главное, я успела. Потому что дверь распахнулась,  и  Женя  сказала,  что
пойдет куда надо и "Асин притон накроют", а ее не тронут как кормящую  мать,
у нее уже молоко появилось.
   - Вот! - сказала она, тыча пальцем в сырой след на халате.
   - Все будет в порядке, - ответил он.
   - Ключи и кота отдадите соседке. Ей  заплачено.  -  Я  закрыла  за  собой
дверь. Последнее, что я видела, была я сама, выходящая из квартиры. Зеркало,
как всегда, было на высоте. У меня самой было еще то лицо. Так  сказать,  по
другую сторону красоты.
   В  ближайшем  спортивном  магазине   я   купила   безразмерные   рейтузы.
Возвращаться не хотелось,  но  надо  было,  во  дворе  поискала  мальчика  с
выражением "доброго вестника", но такое выражение теперь не  носят.  И  если
сам его не имеешь, какие такие претензии предъявляешь другим?
   Они гуляли по двору - Женя и гобоист. И, судя  по  жестикуляции,  гобоист
был пылок. Я сунула им штаны без слов и пожеланий,  он  меня  сам  догнал  и
сказал, что все в порядке, "они уедут".
   Почему-то меня это уже не занимало. Совсем.
   Потом вернулась Ася. Позвонила. Сказала, что в квартире кто-то  жил.  Но,
кажется, ничего не пропало. Только дракончики. Их  было  шесть,  а  осталось
два. Но, может, их давно нет? Она такая стала невнимательная. Ася приглашала
в гости, но я отговорилась. Она же мне сказала, что у Жени родился сын и его
назвали Михаилом.
   Показалось или на самом деле в голосе Аси было  некое  смятение,  хотя  с
чего бы ему быть?
   А к следующей Вальпургиевой ночи  Аси  не  стало.  Ее  сбила  машина.  Не
насмерть, слегка. В больнице она подробно и радостно рассказывала, как  "еще
бы чуть-чуть...". И мы все всплескивали руками. А  ночью  случился  обширный
инфаркт. В гробу у нее было выражение человека, выскочившего из-под трамвая.
Разрыв же сердца выражения не оставил...
   На поминках я сидела на приставленной сбоку лавке рядом с  гобоистом.  Он
гордо сообщил, что у него родилась дочь.
   - Сын, - поправила я.
   - Помимо, - ответил он.  -  Помимо.  Дочь  Маргарита.  -  В  голосе  была
гордость. Он заерзал костлявым тазом, маленький гобоистик Большого театра.
   - Вы ешьте, ешьте, - говорил он мне,  как  хозяин  стола,  и  подталкивал
тазик с оливье. - Весна чревата авитаминозом.
   Пришлось бежать. На улице было  тепло.  Апрель  как  бы  раскочегаривался
изнутри. По краям его было  мартовски  сыро,  а  из  глубины  уже  парило...
Странные почки мыслей и чувств...
   Странные, ни про что - вот  они  как  раз  и  прорастут,  глупая  история
наберет силу и пробьет толщу. И я напишу именно этот рассказ, а не другой...
И с этим ничего поделать нельзя.
   Ну чем вам не косточка авокадо?