соседями  напротив,  Зина  стала
испытывать мучительное любопытство к бывшей  жене  физика.  И  так,  и  эдак
разглядывала ее. Потом остро ждала, кто у  них  родится.  Сравнивала  своего
крепыша-сына с "панинским маломерком". Ничто просто так  не  сходило  с  рук
Людмиле Васильевне, ни плохое, ни хорошее. Казалось бы, зачем столько сердца
ты на нее тратишь, Зина? Зачем? Но остановиться было трудно. А тут еще сынок
вырастал весь в физика. Лицо в лицо. Только придурошный Сорока мог видеть  в
его лице свое. "В меня, сынок, в меня! -  стучал  он  по  спине  высокого  и
красивого парня. - Просто капля воды!"
   Шел сынок по улице, а в калитке жмется телом Люська. Интересно, видит она
схожесть или нет? А если не видит, то где у нее тогда глаза, в  какое  место
они у нее вставлены? Ведь у сыночка над губешкой с правой стороны  возьми  и
объявись физикова родинка, черно-коричневая, с пушком...  Надо  быть  совсем
слепым...

   Сорока храпит рядом... "Ах ты, Сорока-ворона, - думает Зина. - Интересно,
живи я с физиком, случилось бы  со  мной  это?  Настигла  бы  меня  тяжесть,
которой я до смерти буду придавлена? И что бы с нами вообще было?" Тут  Зина
замирает, потому что это все равно что дойти до  бездны  и  пытаться  в  нее
заглянуть. Назад, назад... Бог наградил ее сыном и наказал  болезнью.  Физик
же... Физик же - получается - кругом только наказанный. Без награды.  И  это
ее вина. Зина допускала, что у него могут быть дети. Ну и что с того? Такого
мальчика могла ему родить только она. Только!
   И Зина начинала мычать от свалившегося на нее сча-стья-горя.
   Машинистка
   - Кислого молочка попьешь? - спрашивает Шпрехт у Вари.
   - Попью, - отвечает та бодро. - Чего тебе там Панин лялякал?
   - У Людмилы Васильевны просветление, -  говорит  Шпрехт.  -  Фотокарточки
смотрит.
   - Ну и пусть смотрит, - снисходительно говорит  Варя.  -  Человеку  нужны
маленькие радости.
   Шпрехт всегда столбенеет от Вариных выражений.  Проживи  он  хоть  тысячу
лет, ему не сказать так умно и складно. "Человеку нужны маленькие  радости".
Надо же! У Вари каждое слово хоть записывай, конечно, когда она не  ругается
и не кричит по-черному. Тогда лучше не записывать.
   Он приносит ей на деревянной  разделочной  доске  чашку  густого  кислого
молока и кусок черного хлеба. Варя только  что  не  урчит  от  удовольствия.
Шпрехт садится на краешек постели.
   - Знаешь, - говорит Варя, - когда я встану, мы  сделаем  перестановку.  Я
прочитала в журнале, надо спать с севера на юг. И потом... Ты помнишь, как я
у трюмо отпилила верхушку? Найди ее. Надо ее приставить. Я была тогда  дура,
а сейчас понимаю - в тех завитушках был самый смысл.
   "Где ж я найду эту верхушку? - ужасается Шпрехт. -  Столько  лет  прошло.
Да, может, мы спалили ее к чертовой матери!
   - Поищу, - говорит он тихо. - Но,  Варя,  могу  ж  и  не  найти...Столько
лет...
   - Найди, - строго сказала  Варя.  -  Непременно  найди.  Завтра  ты  меня
поставишь на ноги. Я попробую постоять со стулом.
   Когда хорошо, то хорошо... Шпрехт массирует пальцы, покряхтывая от боли и
наслаждения. Варя лежит на спине, сложив на высоком  животе  руки.  Светится
прямоугольник трюмо.

   ...С ним было так... Эвакуировалось начальство. Среди начальства был один
еврей - начальник ОРСа и один немец - зам.нач. шахты по добыче. Их не хотели
вообще брать, но взяли при условии - без вещей. То есть  по  минимуму.  Жена
немца была в их машбюро старшей. Она сказала: "Варя! Заберите  нашу  мебель.
Вернемся, я оплачу вам хранение. Не вернемся - будет  ваша".  Родители  Вари
были против категорически. Нельзя брать чужое, и все тут, даже если об  этом
просят. А Шпрехт, которого только-только привезли  и  положили  в  сарай  на
окончательное излечение, наоборот, Варю поддержал. Тогда она взяла  тачку  и
поехала. Но припозднилась - все уехали, а  соседи  уже  заканчивали  разгром
квартир. Еврей и немец жили как раз рядом.
   Не осталось практически ничего. Какая-то посуда и нижний  ящик  комода  с
проломленным дном, наполненный фотографиями. За Варей тогда увязалась  дочка
Жанна, села на тачку и ни в какую. Вот она-то ринулась к ящику  и  просто  с
ума сошла, дурочка, от открыток с расписными яичками, с кудрявыми  девочками
в кружевах и розовыми ангелами  с  малюпусенькими  пипишками.  Собрала  все.
Потом так и возила с собой, сначала в институт, потом по  назначению.  Когда
Варя была у нее до удара, то увидела: фотографии семьи у  дочери  лежат  абы
как, а эти - в особом альбоме. Она Жанне: "Объясни". Жанна:  "Это  для  меня
как кусок астероида. Или Атлантиды. Ты ведь никогда не читала, что  написано
на  обороте  открыток."  -  "Читала,  -  ответила  Варя.  -  Поздравительные
открытки. Христос воскресе..." - "Не знаю, - сказала дочь. -  Для  меня  это
много большее..."
   И спрятала альбом от матери. Варя поняла так. Если я живу хорошо, если  у
меня муж, дети и достаток, если у меня есть с  кем  поговорить  об  умном  -
зачем мне чужое воскресе? У меня есть  свое.  Значит,  у  дочери  не  все  в
порядке, одна видимость благополучия. Варя не любила в людях жалкость. Ну не
любила и все тут. Сдвинутый на чулке шов,  шарфик  с  обтрепанными  концами,
сломанный зуб в улыбке, перчатки с затянутой не в цвет дыркой.  И,  с  точки
зрения Вари, дочь шла в этом направлении.  В  направлении  жалкости.  Причем
нехорошо шла. С вызовом ей, матери, и всем!
   Тогда у Вари первый раз зашкалило давление.
   - Купи себе красивые туфли и хорошие духи! - кричала она дочери.
   А та стояла перед ней в своих стоптанных дешевых мальчиковых ботинках,  и
у нее дергалось веко.
   - Мне не платят на красивые туфли и духи!
   У Вари все слова под языком были, все! Про мужа дочери, который протирает
где-то штаны вместо того, чтобы крутиться по жизни.  Про  нее  самое,  дочь,
которая вся из себя гордая и в пояснице не гнется.  Варя  сама  гордая,  еще
какая, но ведь она давно поняла: мир захватили Сороки. Их  дурить  -  легкая
радость, все равно что - извиняюсь - два пальчика обписать. Их не  побеждать
- и есть самая жалкая жалкость. Вот она...
   Варя засмеялась громком и весело, хорошо, что умаянный Шпрехт  храпел,  а
то бы примчался.
   Она отсмеялась и подумала: "Вот так  человека  может  довести  интересная
мысль и до дури... Что это я хотела подумать? Что я такое победила в  жизни?
Смешно даже говорить такое, лежачи... Вся-то ее заслуга, что родила сыночка.
И вот  в  нем  осуществила  свои  мечты.  Такой  красавец  и  умница!  Такой
образованный. Вежливый. И ботиночек у него  начищенный  в  любую  погоду,  и
рубашечка с галстучком всегда в тон. Выглядит! Это уже не говоря о том,  что
и машина, и  квартира  дай  Бог  каждому.  А  главное...  Ни-ни  жалкости...
Ни-ни... Конечно, есть противность. Есть! Он, в сущности,  работает  Сорокой
на областном уровне. Но, храни  Господи,  ничего  же  общего  с  малохольным
соседом, ничего!
   Впасть в молитву о сыне - это все равно как поступить ненароком с теми же
двумя пальцами. Легко и просто. Дал бы ему Бог еще и умную жену,  но  тут  -
полный прокол, чурка с глазами. Ах, была бы она с  ним  рядом.  Она  бы  ему
напоминала: "Вот есть Сорока. Образец. Но, сынок, двигаться вперед можно  от
любого места, даже от такого". И она бы ему рассказала, как  можно  украсить
собой место Сороки. Жанна просто зашлась от смеха, когда она ей  рассказала,
что ничего страшного в партийном продвижении сына не видит.  "Это  я  родила
его в этом месте и в это время. И я его родила на счастье,  а  не  на  серый
будень". -  "Так  не  говорят,"  -  ответила  Жанна.  "Знаю.  Я  нарочно.  Я
подчеркиваю смысл".
   Варя смотрит в зазеркалье трюмо. Видно свисающее с ее  дивана  одеяло.  В
темноте такое же серое, в какое было это  трюмо  завернуто  тогда,  в  сорок
первом.
   ...Значит, так... Жанна стоит вся красная от  своей  открыточной  добычи.
Плохой у нее тогда был глаз, с сума-сшедшиной. Надо было  бы  отнять  у  нее
этот "кусок астероида", может, не забились бы памороки.
   Народ же, вернувшись по второму и третьему  разу  в  брошенные  квартиры,
совсем спяченный от дармового добра, уже брал  и  негожее.  Унесли  ящик  от
комода, вы-тряхнув оставшиеся от Жанны фотографии. В  Варе  тогда  накипало.
Все дело было в тачке. Все-таки с ней приехала, что ж, пустой  возвращаться?
С другой стороны, не в ее понятиях мародерствовать. Старшая машинстка  Эльза
ведь сама ей сказала: "Забери вещи". Варя просто не успела, пока препиралась
с мамой, пока обувала тачку в колеса, пока получала моральную  поддержку  от
Шпрехта. Вот и явилась: "Где стол был яств, там гроб стоит". Чего-то так  ей
вспомнилось, она еще удивилась, откуда это пришли  слова  и  при  чем  здесь
гроб?
   А тут как бы его и несут. Не из немецкой, а из еврей-ской квартиры.
   Было это цинковое  корыто,  которое  привязали  серым  одеялом  к  трюмо,
видимо,  для  сохранности  зеркала.  Полное  впечатление  гроба,   Варя   аж
вскрикнула, а народ стал разбираться с предметом. Ждали большего, чем нашли.
Корыт теперь у всех было по два, по три, по шесть, по восемь,  да  и  зеркал
как бы уже наелись: у немца и еврея висело, считай, в каждом простенке.
   Вот тогда и проявились лучшие качества нашего  народа,  его  безграничная
ширь и доброта. Народов глаз увидел пустую тачку и Варю-колобка, оставленную
не по справедливости ни с чем.
   - Отдать женщине с ребенком, - проревел народ, и на Варину тачку лег гроб
из корыта и зеркала. Потом стали проявляться и другие безгранично прекрасные
свойства: народ стал отрывать и  от  себя.  Кто-то  принес  кастрюлю,  "чуть
подпаять и вари", кто-то матрац с безмолвно  говорящими  желтыми  разводами,
кто-то заварной чайник без ручки.
   Не своим голосом заорала Жанна на  такую  человече-скую  щедрость,  но  и
Варя,  вначале  слегка   прибалдевшая,   пришла   в   ярость   чувств.   Она
просто-напросто поставила тачку  на  попа,  и  все  соскользнуло,  и  корыто
отвязалось от  зеркала  и  с  хорошим  звуковым  сигналом  шмякнуло  обземь.
Посунулось и трюмо, но уперлось резной верхушкой в  землю  и  затормозилось.
Это была уже судьба:  Варя  привезла  его  домой  и  спрятала  в  сарае,  за
Шпрехтом.
   И лежало оно там, и лежало до того самого времени, пока не построили дом.
Варя и забыла о нем, пока не  испугалась.  Шпрехт  возился  в  сарае,  вынес
трюмо, чтоб не мешало, и приставил к стене. А Варя  шла  себе  мимо.  Шла  и
увидела толстую тетку с ведром, идущую ей навстречу. Тетка была ей  знакома,
знакома  была  и  дорога,  по  которой  та  шла.  Но  случилась  странность.
Странность в освещении. Варя шла по солнцу, а та, с ведром, шла  как  бы  по
серой погоде. Варя, умная, хоть и вздрогнула сразу, поняла: зеркало. Но  оно
отражало как бы другой момент жизни. Она подошла к нему вплотную,  буквально
носом торкнулась в собственный нос. Нет, ощущение  несовпадения  времени  не
проходило.
   - Испортилось, зараза! - закричала она копошащемуся в сарае Шпрехту.
   - Что? - спросил Шпрехт.
   - Да зеркало! - ответила Варя, дуя на него и  тут  же  стирая  пелену.  -
Залежалось и пропало.
   Шпрехт вышел из сарая, посмотрел в зеркало, повернул его к солнцу.
   - Нормально! - сказал он. - Зер гут!
   Но и Варя уже видела, что все нормально. Но внутри  нее  остался  комочек
холода, он метался среди ее горячих внутренностей и мозжил.
   Варя хотела внести зеркало в дом, но оно не  проходило  по  высоте.  Надо
было пилить или снизу - раму, или сверху - витиеватый  фронтон.  Варя  взяла
ножовку и одним присестом ликвидировала грязную верхушку в  комках  еще  той
грязи, в которую верхушка уперлась в момент дармового обогащения  и  падения
корыта. Варя содой помыла раму, дотерла до сущности  дерева,  до  бегущих  в
никуда его застывших волокон. Потом она  стала  искать  зеркалу  место.  Она
знала, какое: которое имело бы чудное свойство отражать не совсем то...
   И нашла. Показателем правильности места оказалась Жанна. Она  как  встала
перед ним, так и замерла. А когда отошла от него, то молча ушла вниз, к тому
месту, где во всю набухала  "Лидия".  Сорока  тогда  еще  не  превратил  эту
плодоносную землю в помойку.  Варя  кинулась  к  зеркалу  и  своими  глазами
увидела, как что-то метнулось в глубине. "Это же я сама,  -  думала  она,  -
задела портьеру, а она колыхнулась в зеркале". Все, конечно, так,  но  и  не
так тоже. Зеркало жило своей жизнью, и сейчас, например, оно держало в  себе
серый цвет одеяла, хотя у Вари одеяло глубокого бутылочного цвета.  Конечно,
надо просто зажечь свет. Но Варя никогда не уличает зеркало во лжи. Никогда.
Если оно выдаст ей серый цвет, значит, так и надо.
   "Завтра встану на ноги и пройду со стулом один метр", - говорит она себе.
Метр - это расстояние до окна. Она хочет посмотреть на дом Сороки. Она хочет
увидеть окно этой лошади Зинаиды, которая лежит колодой. Варя  думает:  "Мне
надо разойтись ногами. Я же сильная. Метр за метром... Метр за  метром...  С
завтрашнего дня. И я приду и посмотрю Зинаиде в глаза".
   Учительница
   Людмила Васильевна рассматривает  фотографию  красивого  лейтенанта.  Она
знает - это ее первый муж. Его звали Игорь.  Игорь  Олегович.  У  него  была
сестра Ольга Олеговна. Она ее никогда не видела, потому что Ольгу Олеговну в
семнадцать лет, 22 июня, убило бомбой в Киеве вместе с папой и мамой.  Игорь
остался сиротой. Сиротой ушел  на  фронт.  Сиротой  вернулся.  А  она  тогда
мечтала спасать всех сирот.  Воображала  город,  в  котором  стоит  огромная
скульптура матери, и весь город ходит к ней, сидит у ее колен, прижимается к
ее руке. Здесь много детей, цветов, всегда нежная  музыка,  старики  и  дети
лижут розовое мороженое, у взрослых в  руках  рейсшины,  тубусы,  глобусы...
Хотя странно, зачем взрослому ходить с глобусом? Чтоб  не  заблудиться,  что
ли? Людмила Васильевна тихо смеется своим юношеским мыслям. Глупые мысли, но
какие же хорошие!
   Она была несчастлива с первым мужем. Да Бог с ним,  когда  это  было!  Не
надо про это вспоминать, не надо... Это может увести ее в темноту, мрак...
   Но что-то заставляет ее держать в руках фотографию. Что-то, что не  имеет
никакого отношения к городу с каменной Мамой, с неудачным ее замужеством  и,
как ни странно, с ней.
   "А! - думает она. - Я хочу представить другую жизнь Игоря.  Пожалуйста...
Представляю. Во-первых, он  вылечился  от  контузии".  Но  тут  ее  начинает
настигать мелкая дрожь, и Людмила Васильевна со всей своей  возможной  силой
отшвыривает  фотографию  лейтенанта.  Эффект  бумеранга   -   полетав,   она
приземляется на кровати. Теперь Людмила Васильевна смотрит на лейтенанта как
бы сбоку, со стороны его родинки над губой.
   Панин тихо скрипнул половицей, заглядывая в комнату. Он  видит  нежный  и
хрупкий профиль жены, тень же ее головы на  стене  -  разухабистая,  смелая,
почти нахальная тень. Это потрясает Панина. "Ей бы в жизни чуток  смело-сти,
- думает. - А она - агнец безответный. На стене же, на стене  -  черт  знает
что! Как не она".
   - Людочка! - говорит он тихо. - Людочка!
   Хоть и тихо сказал, а спугнул, дернулась Людмила Васильевна в испуге.
   - Да что ты, детка! - кинулся Панин. - Это же я! Я!
   - Вижу, не волнуйся! Я просто задумалась! - Людмила Васильевна смотрит на
Панина серьезно и почему-то строго. -  Скажи,  пожалуйста,  -  говорит  она,
показывая  тонким  и  ломким  пальцем  на  лежащую  в  ее  ногах  фотографию
лейтенанта. - Кто этот человек?
   Ах  ты,  Господи!  Весь  спохватывается  Панин.  Ведь  вы-бросил  он  все
фотографии физика, выбросил. Собственными руками рвал на  мелкие  кусочки  и
выбрасывал, рвал и выбрасывал.
   Откуда же эта?
   - Я сейчас ее выброшу, - говорит Панин, - сейчас, детка.  Это  чужой  нам
человек. Как он тут оказался, понятия не имею.
   - Это не Игорь, - Людмила Васильевна  говорит  опасным  голосом,  голосом
приближения к забытью и мраку. Панин убить себя готов, что  дал  фотографии,
что не перелистнул для страховки альбом. Идиот, старый  идиот.  Что  же  ему
сделать, чтоб удержать Людочку  тут,  в  этом,  совместном  с  ним  месте  и
времени, как не отдать туда, куда ему нет дороги и где она одна-одинешенька.
Как? Сказали бы ему: "Разбежись, Панин, на скорость  и  ударься  головой  об
стену, вот и будешь всегда  с  ней  -  в  свете  и  во  мраке".  Он  бы  так
разбежался, он бы так выставил лоб  вперед,  чтоб  уж  точно  достичь  цели,
наверняка.
   - Не Игорь, - повторяет Людмила Васильевна. - Это другой человек, и я его
видела и знаю.
   - Так столько же похожих людей на свете, деточка, - шепчет Панин.  -  Вот
сосед наш Сорока вылитый гетман Скоропадский, я, как увидел,  просто  обмер.
Ну и что? Вариант природы. Не больше того...
   Конечно, он не ожидал крика. Совсем  наоборот,  он  возлагал  надежды  на
Скоропадского, как на ловкий исторический маневр. Людочка  зацепится  мыслью
за гетмана и удержится тут и сейчас.
   Она же закричала, и такого еще не было.
   - Сын Сороки! - кричала она. - Не сын Сороки!
   Панин побежал за тазиком, за полотенцем, за шприцем, за ампулой.
   Панин знал, что делать...

   - Миняева заховали в сером костюме, - сказал Сорока. - Я про эту вещь  не
знал.
   - Исподнее тоже проверили? - ехидно спросил  Панин.  -  Знакомы  ли  вам,
пардон, трусы, майка?..
   - Ты выступаешь как вечный, - спокойно отвечал Сорока, -  а  я  смотрю  с
точки зрения собственной смерти. Вот ты, к примеру, приготовил  себе  костюм
туда?
   - Не собираюсь, - ответил Панин. - В голову не беру.
   - Надо брать, - вмешался Шпрехт. - Надо. Генуг - он всем генуг. У меня  в
одном пакете - мое.  В  другом  -  Варино.  Она  так  сказала,  а  я  понял:
правильно. - Без перехода Шпрехт добавил: -  Мы  сегодня  с  ней  стояли  со
стулом. Она так решила. Варя расходится обязательно, у нее характер - о-о!
   - Место ему тоже хорошее дали, -  продолжает  смерт-ную  тему  Сорока.  -
Рядом с Ваней Губенко. Правда, пришлось чуть сдвинуть оградку у Иванчука, но
тот размахался на том свете, как какой-нибудь космонавт.
   - Иванчук - выдающийся хирург, - возмутился  Панин,  -  а  Миняев  ваш...
Хватаете, где можете! Живое и мертвое! Когда же вы насытитесь?
   Но Сорока сегодня не спорщик. Он думает о Миняеве. Как тот лежал в гробу.
Хорошо выглядел, между прочим... Не скажешь, что труп...
   - Я решил, - говорит Шпрехт, -  кислород  держать  наготове,  когда  Варя
начнет двигаться. Сила у нее, конечно, есть, но как бы слабость не победила.
   - Ну и не экспериментируйте, - строго советует Панин.  -  Или  давайте  я
приду, подстрахую, если что...
   Шпрехт машет руками.
   - Я тоже думаю, - вмешивается Сорока, -  нечего  вставать.  Прилив  может
быть к голове... Зальет разум... Сейчас у Миняева во всю поминки. Если б  не
такой случай, надо бы сходить... Я его помяну сам... Перед сном...
   - Такое обстоятельство, - вздохнул Шпрехт, - что да...
   - А как дела у вашего сына? - ни с того ни с сего спросил Панин.
   - У нашего? - удивился Шпрехт. - Хорошо, слава Богу!
   - Да не у вашего! - рассердился Панин. - Кто не знает вашего сына! Я  вас
спрашиваю, - громко обращается Панин к Сороке. - Вас!
   - А чего тебе мой сын? - удивляется Сорока. - Я так думаю. Если у меня  в
жизни что-то было не того, то сынок - он все оправдал. Мой меня продвинул по
природе.
   - Это в каком же смысле? - спрашивает Панин. - Такого  учения  я  еще  не
слышал...
   - Ты много чего не слышал по причине своей глупо-сти, - засмеялся Сорока.
- А учение такое. Есть природа семьи - от и до  бесконечности.  И  некоторые
фигуры протягивают семью дальше по движению вверх. Вот твой сын розы сажает.
Это не вредно. Можно сказать, полезно. А ты маркшейдер. Тоже полезно. Но это
все-таки одна линия... Линия Паниных,  скучная  линия  жизни...  У  Шпрехта,
конечно, ситуация получше... Но не сравнить с сыном Сороки, который вперед и
выше.
   Сорока поднял лицо вверх, к звездам, и радостно загоготал своему счастью.
   Сын