фразочки. С ней было интересно...
   Но  вот  сейчас,  у  зеркала,  Ольга  подумала:  "А  Тамбулову  со   мной
малоинтересно". Его она не может удивить, даже  разговор  о  купечестве  она
толком не смогла поддержать, а тут еще эта чертова  книга,  которую  она  не
читала, потому что вообще последнее время  читала  мало.  Это  когда-то  был
запой. Тогда все читали "Новый мир" и "Иностранку", и она тогда была в курсе
всего и побеждала в знании Членова, а Вик. Вика - в  оригинальности  оценок.
Сейчас не то... Затребовалась другая доблесть. Читать ничего не хочется, как
будто  иссякла,  кончилась  та  жизнь,  что  вырабатывала  радость  листания
страниц... Но разве так бывает? Разве такое кончаемо? Но так есть... А этот,
в кухне... Вытянул из себя руки на всю  длину,  шевелит  губами...  У  него,
значит, жила не иссякла.
   Что-то в этих мыслях будоражило Ольгу, беспокоило... Конечность  каких-то
живых желаний? Но книга - разве желание? Желание - это то, что держит  ее  у
зеркала, когда она морочит себе голову черт-те чем, а на самом деле ей нужен
большой тяжелый Тамбулов, нужен и по низкой, плотской причине, и по  высокой
тоже... Конечно членкор, конечно потому... Так  хорошо  бы  вплыть  в  новую
жизнь с мужчиной такого ранга и задним  числом  отомстить  всем  -  и  этому
пижону и трусу Членову, и чистоплюю Вик. Вику, мелочевку она  не  считает...
Хотелось завершить все хорошим аккордом и успокоиться. У  нее  есть  деньги,
есть ценности, наступит лето, и она отделит Маньку, и как  было  бы  хорошо,
если бы Тамбулов был тут и по вечерам держал на вытянутых руках книжки, а  у
нее было бы право прийти и сесть между книгой и ним  и  ощутить,  как  умный
членкор начнет перебазировать свою энергию с мозговых клеток к иным... И это
будет хорошо!
   "Я сейчас это сделаю! - сказала себе Ольга. - Манька ночью не встает".
   И она стремительно  вошла  в  кухню  в  прозрачном  халатике,  вся  такая
"горящая до любви".
   - Что? - спросил Тамбулов, глядя на нее поверх очков, но тут же все понял
и, как ни странно, не удивился.
   - Закройте дверь! - сказал он ей.
   Потом они что-то ели из холодильника, а у нее почему-то дрожали руки. Это
вместо расслабленной радости?
   - Знаешь, что он мне сказал? Что уже не чаял  такого  рода  расслабухи  в
Москве. Это  раньше,  когда  они  прилетали  на  своих  самолетах,  "ящичные
академики", и их помещали в закрытых гостиницах, девочек им подавали,  можно
сказать, на блюде. И он мне говорит: "Я жене вообще-то верен"... Чувствуешь,
какая пакость? Он верен. Но великодержавное блядство было как бы на  десерт,
а значит, по большому счету  несчитово.  Он  меня  по  попе  погладил,  мол,
умница... Сама пришла. Я сдержалась и думаю: "Пусть будет так". Конечно, про
верность жене он зря... Развел трах и жену на разные планеты - и как бы  так
и надо. А руки у меня трясутся, трясутся...
   Потом Ольга лежала на раскладушке и слышала через тоненькую дверь могучий
храп Тамбулова. На душе было  тоскливо.  Ну,  хорошо...  Будет  еще  завтра,
послезавтра. Удастся ли ей развернуть к себе Тамбулова так,  чтоб  сообразил
он своей ученой головой, что она у  него  не  "на  третье",  что  он  с  ней
изменяет жене, изменяет не в общем блудливом кодле командированных, а вполне
индивидуально, а значит, сознательно. Почему-то она  думала,  что  когда  он
осознает это, когда он ее выделит  и  почувствует,  то  тогда  и  произойдет
определение факта измены, а дальше надо будет закрепить это дело,  освободив
его от паутины угрызений (это она столько раз проходила, но теперь, кажется,
знает, на какую нажать кнопку, чтоб выключить  стыдливый  мотор  к  чертовой
матери).
   Утром Манька собиралась быстро и в упор не увидела  сдвинутости  кухонной
мебели. Сама Ольга аж ахнула, узрев это с утра, а  Маньке  хоть  бы  что.  И
тогда Ольга подумала одну из своих любимых мыслей о том, как  звучит  жизнь.
Она звучит так, что смолоду она невероятно громка, в том  грохоте  мыслей  и
чувств, которым живет молодое дурило, в упор не видно и не слышно тихой  или
утихающей жизни старших. Наверное, тут подошли бы толкования о вибрациях, но
это слишком. Ольга думает проще: громкая жизнь молодых заглушает  им  жизнь,
как они говорят, предков. Вот Ольга и Тамбулов сдвинули стол и  табуретки  и
сорвали случайно шторку с двух крючков,  а  Манька  вошла,  ногой  поправила
табуретки, боком двинула стол, на шторку не глянула, ах, дитя ты мое,  дитя,
ты еще не знаешь, как быстро приходит утихание.
   К вечеру Ольга была готова на все сто. Чтоб и  водочка,  и  закусочка,  и
сама. Он пришел раньше времени, она успела нарисовать  один  глаз.  Конфузно
встречать гостя, на которого поставлено все, одноглазой,  пришлось  голый  и
блеклый глаз прикрыть ладошкой. Тамбулов влетел как ветер, сказал,  что  его
ждет машина, что Москва расстаралась и нашла им какую-то дачу и  теперь  они
все туда едут, спасибо ей за кров и  дом,  и  вообще,  даст  Бог,  увидимся,
бардак конечен, как и все в живой природе,  но  это  так  здорово,  что  они
собираются своим кругом, уже года четыре - или  пять?  -  не  виделись.  Две
минуты - и он уже "с чемоданчиком на выход", на  пороге  затормозил  на  ней
взглядом. "Глаз болит? - спросил, и даже как  бы  сочувственно.  -  Промойте
крепким чаем".
   И все! Даже руки не подал. Отсалютовал двумя пальцами к виску.
   - Дочке кланяйтесь! - Это уже с лестницы, сквозь топот убегания.
   Ольга посмотрела на себя одним накрашенным мертвым глазом, сняла ладонь и
увидела другой, который моргнул,  как  виноватый,  неоправленный,  с  легкой
краснотой век, умученных карандашом. Глаз.
   Шипело в чугунке мясо по-монастырски. Обалденная еда для радости. Водочка
в морозильнике мягко лежала на пакете с клюквой.
   Сначала она тщательно вымыла лицо. Когда вошла в  кухню,  там  уже  пахло
подгоревшим мясом. Выключила конфорку. Потом пошла и  легла  на  спину,  без
подушки. На потолке был старый след от убитого  комара.  След  Кулибина.  Их
тогда налетела тьма, и они  их  били,  били...  А  этот,  особенно  настырно
жужжащий, нагло отдыхал на потолке. И  Кулибин  ткнул  в  него  еще  маминой
палочкой, с которой та ходила. Палочка так и продолжала уже сто лет висеть в
прихожей. Самое удивительное, что  Кулибин  попал  в  упоенного  собственной
недосягаемостью зверя. И на потолке отпечатался  резиновый  кружок  палки  и
ничтожное комариное тело. Оттирала его потом со стола кусочком ваты в пудре.
Но до конца не оттерла, след следа остался. Сейчас со спины был почти хорошо
виден круг и иероглиф мертвого тела.
   Ольге было стыдно так, что хоть из окна... За вчерашнее, за  сегодняшнее.
Она чувствовала полный разлад в той системе, которая отвечала за координацию
ее отношений с мужчинами. С ней  нельзя  так  поступать!  Но  можно  сколько
угодно нагнетать в себе самой самоуважение, иероглиф комара пищал о  другом.
В отношениях с мужчинами она всегда была дурей себя самой. Всегда. Ей всегда
казалось лучше, правильней брать отношения в свои руки, быть,  так  сказать,
водилой - ну и что? В результате все ее романы кончались ничем. Они  уходили
у нее из рук, мужчины. И те, которых она хотела удержать,  и  те,  кого  она
отпускала без сожаления. Никто не пытался что-то сделать обратное, обхватить
ее руками-ногами и сказать: "Нет!!!" Даже муж Кулибин, казалось  бы...  Даже
Миша. Она только чуть плечом повела, и он тут же: "Я понял... Меня  уже  тут
нет..." Любил ли ее хоть один до  задыхания,  до  того,  чтоб  через  все...
Иероглиф ответил: "Нет!"

   С этим она у меня и объявилась. Без лица, без лихих одежек, такая  вся  в
простоте и безысходности. Женщина из толпы. У меня  как  раз  сидела  Оксана
Срачица. Она показывала мне панно, сделанное целиком из поношенных,  что  на
выброс, детских колготок. Панно было сюр. Причудливая тварь смотрела на меня
одним большим глазом-пяткой в бахроме ниток. Некто.
   Было не понять, как старый чулочно-носочный материал смог сказать о  тебе
самом больше, чем ты сам про себя знаешь. Перед  приходом  Ольги  я  сказала
Оксане, что иметь в доме такого соглядатая, как этот чулочный зверь,  просто
опасно для здоровья.
   - Да что вы! - ответила она. - Это же Мотя. Он хороший.
   Ольга же вцепилась в панно намертво.
   - Сколько оно стоит? - спросила она.
   - Я не продаю, его дети любят,  -  ответила  Оксана.  В  отказе  ее  было
слишком много чувства.
   - Чего хотят ваши дети? - Ольга держала Мотю за ту его часть, которая уже
не была глазом, а была как бы шеей, но одновременно и деревом, на котором он
пребывал. Вообще Мотя мог быть деревом с глазом, равно как и левой  стороной
птицы, но не в том смысле, что правой было не видно, а в том, что  это  была
законченная "левая птица", но если настаивать на дереве, то дерево  как  раз
было "правым". Хотя где вы видели правые деревья?
   - Я могу исполнить какую-нибудь мечту ваших детей, - настаивала Ольга, но
Оксана вытащила из ее рук "шею дерева"  и  сказала  тихо:  "Да  что  вы!"  И
улизнула из квартиры не то смущенная, не то оскорбленная, не  то  испуганная
"этой женщиной".
   - Деньги ей не нужны! - возмутилась Ольга. - Это же надо!
   - Что с тобой? - спросила я. - Где твое лицо?
   Видимо, то, что она так сильно отвлеклась на Мотю, сбило ее с толку,  она
даже чуть поежилась в своем теле, ища то, с чем она ко мне шла.
   - Скажи, - резко спросила она, - вот  ты  живешь  со  своим  почти  сорок
лет... Это можно назвать любовью - или это уже совсем другое?..
   * * *
   Так я и стану ей говорить о себе. Нет на земле такого человека, с которым
я бы стала обсуждать саму себя и свои чувства к кому бы то ни было. Моя душа
- это мой строго охраняемый загон. Я тут и пристрелить на кордоне могу, если
что... Я и сама лишний раз не лезу туда с ревизией. Я ей  верю,  моей  душе.
Она  у  меня  девочка  умная.  Когда  я  по  человеческой  подлости  сотворю
какую-нибудь гадость, она мне устроит такой тайфун, такое торнадо, что  мало
не покажется. Ну что я могу сказать? Мои отношения с  мужем  -  они  под  ее
юрисдикцией. Любовь не  любовь,  я  не  знаю,  что  это...  Но  это  у  меня
неговоримо...
   Ольга ждала ответа на вопрос, а я пошла включать  чайник.  Вернувшись,  я
сказала:
   - Когда-то попробовав, я отвергла  измену  как  не  подходящий  для  меня
способ жизни... Даже если он радость...
   - Ну понятно, - перебила она меня. - Ты  у  нас  поэтому  хорошая.  Я  же
ничего не отвергла... Я вполне по этому делу... И  потому  плохая...  Я  тут
даже не спорю... Зачем пришла? Забыла... А! Вот это... Оскорбительно или нет
признаться, что мужики у меня не держатся, или так мне и надо?
   - Чего ты хочешь? - спросила я, когда она мне все рассказала. -  Ты  сама
предлагаешь необременительность отношений. Пришла, дверь  закрыла...  Какого
ты ждала от этого навара?
   - Значит, сама виновата, - ответила она. - А сразить я по-женски  уже  не
могу? Ну, посмотри на меня и скажи! Так,  чтоб  после  меня  уже  никого  не
захотелось?
   - Еще в древних книгах сказано, что вода сия есть одинакова  на  вкус  из
всех источников. Ну что ты как маленькая!.. К тебе грамотный пришел,  книжки
читает на ночь... Это же не Миша, у которого по молодости  лет  каждый  день
солнцестояние. Просчиталась ты с членкором... Тебе что, так не терпелось?
   - Да, - ответила она. - Не в том смысле! Мне хочется причалить...
   - У тебя еще времени уйма. Ты еще и родить можешь...
   - Нет, - ответила она. - Нет. Хотя на самом  деле  мне  нагадали  длинную
жизнь. Ты права. Время еще есть. Но меня так это заело... Мясо  приготовила.
Такое на мне было  белье.  Сейчас  ведь  можно  купить  что  хочешь.  Маньку
спровадила к отцу, у того день рождения, и они с молодой купили гарнитур. На
мои денежки, между прочим... Маньке нравится у них бывать. Новая  новость...
Я потом целый вечер лежала и смотрела в  потолок...  Ни  одного  звонка,  ни
одного... Даже встала проверить, работает ли телефон. И  поняла:  муж  нужен
именно для таких случаев. Когда ты никому, никому не нужна,  он  выходит  из
соседней комнаты. Пузыри на коленях, волосята  на  голове  реденькие,  такой
никому не нужный, но свой. Так?
   - Так, - ответила я. - Тут есть ключевое слово "свой".
   - А-а... - протянула Ольга.  -  Значит,  мне  это  не  подходит.  Значит,
правильно, что Кулибин живет в другом месте. Я маркиза хочу. Маркиза... Чтоб
у него хватило ума на элегантный уход, чтоб не стремглав... Черт знает  что!
Лучше  б  я  была  фригидной,  как  в   детстве.   Такая   хорошая,   чистая
независимость. И изнутри тебя ничего не скребет.
   Потом она стала просить меня уговорить Оксану Срачицу продать ей Мотю,  с
Оксаны переметнулась на Членова.
   - Вот бы встретиться, чтоб гордо пройти мимо,  -  сказала  Ольга.  -  Тут
фильм смотрела. Соплячка, лет  двадцати  пяти,  перечисляла  тридцать  своих
любовников очередному хахалю. И про каждого нашла доброе слово. Даже  такое:
"язык крепкий".  Во-первых,  тридцать  я  бы  не  вместила.  А  во-вторых...
Знаешь... Каждый раз... Или почти каждый...  Мне  хочется  думать,  что  это
навсегда... Что за идиотка?
   Илья Петрович
   Ольга уволилась из школы. "Не стоит того, - сказала она  мне.  -  Времени
занимает много, деньги смешные, а здоровье уже не то". Она съездила в Париж,
оделась как куколка. Познакомилась там с одной русской дамой, которая возила
в  Москву  французский  товар.  Дама  была   широкого   размаха,   и   Ольга
почувствовала себя болонкой, брошенной на автобане. У дамы был муж - полный,
сочно налитой алжирец, выученный в Университете Лумумбы. Он  меланхолично  и
снисходительно позволял бойкой жене себя содержать.  Глядя  на  него,  Ольга
подумала, что мало знает о Востоке.  Так  случилось,  что  католики  ей  как
родные, но вот с мусульманами судьба не сводила, а  их  вокруг  как  бы  все
больше и больше, и это, наверное,  что-то  значит,  а  может,  и  не  значит
ничего. Но такой матовый, такой лоснящийся,  хорошо  пахнущий  и  ничего  не
дела-ющий араб поколебал ее едва-едва успокоившуюся душу.  Не  то  чтобы  ей
захотелось такого же экзотического мужа, ни Боже  мой,  а  то,  что  даже  в
Париже... Даже там деловая,  хваткая  русская  баба  сама  содержит  эдакого
пушистого ленивца, потому что... Других нет? Или такая  уж  сильная  любовь,
что няньканье вполне перезрелого мужчины в радость?
   В Париже пришла странная мысль: хорошо бы правильно  выйти  замуж  именно
здесь... Чтоб было красиво и под стать городу. И назло этой кормилице араба.
Такое красивое назло, которое возбуждает радость. Как тут не  подумать,  что
отрицательный опыт ничуть не хуже положительного в контексте судьбы и жизни,
если может взбодрить разного рода идеи. Одним словом,  плохое  и  хорошее  -
вещь абсолютно не категорическая. Как смотреть.

   В обратном самолете он оказался рядом, аккуратненький такой мужчина сорок
шестого размера. Сидя Ольга не могла сообразить его рост,  потому  что  рост
целиком зависит от длины ног. Но когда ей понадобилось выйти и сосед  встал,
то их глаза встретились точно на одном уровне. Почему-то это ее взволновало.
И это было непонятно именно в связи с уровнем. Будь он  выше,  все  было  бы
понятно. Но она не такая уж высокая женщина, по нынешним оглоблевым  меркам,
когда в бой  идут  стовосьмидесятисантиметровые,  а  других  уже  просят  не
беспокоиться.  Тут  же  глаза  в  глаза  маленький  мужчина,  но   почему-то
вздрагивает сердце. В туалете она провела ревизию внешности. Такая  прелесть
эти французские карандашики, только линией  помогающие  обрести  форму.  Она
даже не стала подкрашивать губы, сосед бы это заметил, а ей не  нужно,  чтоб
он подумал о ее ухищрениях. Силу же карандаша  он  не  усечет,  если  он  не
какой-нибудь там визажист - новая профессия этого безумного времени. Ей даже
рекомендовали одного, но она пожалела доллары. Еще не тот случай,  подумала,
сама справлюсь.
   Соседа звали Илья Петрович.  Они  разошлись  во  вкусе  вин.  Она  любила
красное и теплое, а он - белое и холодное, но уже к концу полета выяснилось,
что нечего валять дурака, оба они предпочитают хорошую  водку  и  оба  знают
свою меру. Разговор как-то тупо кружил именно вокруг  гастрономии,  и  Ольга
подумала: "Это не я офлажковала тему. Я вполне могу и о другом".  Потом  она
подумала, что маленькие и худенькие мужчины, как правило, прожорливы. У  нее
таких не было. Так, может, и не надо? Но  была  та  встреча  глаз  на  одном
уровне, когда, в сущности, все и началось, а это  было  еще  когда  -  когда
только ремни отстегнули. В конце концов она  не  выдержала  и  спросила,  не
работает ли он в системе питания.
   Илья Петрович засмеялся, и  смеялся  долго,  даже  прибегнув  к  носовому
платку, чистейшему и аккуратно сложенному. Отсмеявшись и  тщательно  вытерев
все части лица,  которые  могли  взмокнуть,  он  сказал,  что  по  профессии
газетчик, что уже  двадцать  пять  лет  в  печати  и  пишет  в  основном  об
экономике, а поговорить о еде любит, потому как тема не  способна  поссорить
говорящих, а, наоборот, даже при разнице вкусов очень сближает.
   - Ну, не скажите! - засмеялась Ольга. - Не с каждым заведешь разговор  об
устрицах и лангустах.
   - А я о них молчу, - ответил Илья Петрович. - Я не провокатор.
   Ольга ждала, что он спросит, чем занимается она. И она ему  ответила  бы:
"Я челнок! Я ваша  экономика!"  Но  он  не  спросил,  и  это  было  плохо  -
показывало   неглубокость   его   интереса.   Можно   сказать,   даже    его
поверхностность, потому что мы без своего дела все равно что  голые.  Тут  у
Ольги все в голове смешалось, что даже вдруг подумалось: а  если  у  мужчины
именно голый интерес, на какой ляд ему ее  профессия?  Но  это  ее  тоже  не
устаивало. К концу полета они сидели молча, каждый молчал о своем,  уже  как
бы чувствовалось притяжение земли и  всех  ее  обстоятельств,  попробуй  тут
спастись от их голосов,  громких,  настырных,  тревожных,  -  одним  словом,
голосов Земли и вцепившихся в нее человеков. Вцепившихся до черноты и крови.
Наверняка Земле не раз хотелось, чуть притормозив, сбросить с себя  эту  как
бы мыслящую биомассу. Так хотелось бы! Когда-нибудь она решится. И это будет
жестоко, но справедливо.
   Тут трудно сказать, были ли это мысли Ольги, уловившей  в  небе  вибрации
Земли, или Земля сама углядела в  иллюминаторе  лицо  одной  из  растерянных
женщин, со страхом смотрящей вниз, на нее, Землю. Но было  как  было.  Мысль
вошла в самолет, и люди притихли, сжались... Им предстояла посадка.  Встреча
с Землей. И они ее боялись.
   Уже ожидая выплывающих из преисподних  глубин  чемоданов,  Илья  Петрович
спросил, встречает ли кто-нибудь Ольгу. Хотелось сказать "да",  это  был  бы
правильный ответ для благополучной женщины.  И  она  даже  заколебалась,  не
соврать ли.
   - Увы! - ответила она. - Сейчас  буду  искать,  с  кем  бы  спариться  на
машину. Одна боюсь.
   - Спарьтесь со мной, - ответил Илья Петрович.
   Хотя по маршруту удобней было бы забросить его на Савеловский, а потом ее
- в Марьину Рощу, но поехали сначала к ней. Возле  подъезда  она  попросила:
"Поднимите меня на этаж.  Я  боюсь  одна  в  лифте".  Уже  возле  двери  она
протянула ему руку, готовясь сказать все причита-ющиеся слова.  Он  взял  ее
руку, загнул к ладони ее пальцы, потом притянул к себе.  Поцелуй  получился,
можно сказать, юным и страстным.
   - Войду? - тихо спросил он.
   - У меня дочь, - ответила она. - Она меня ждет.
   - Больше никто не ждет?
   Она ничего не сказала, потому что обиделась на вопрос, ответ на который и
так был ясен.
   - Телефон, - сказал он.
   Она назвала и увидела,  что  он  не  записывает,  поняла,  что  это  так,
соблюдение элементарного приличия после такого  поцелуя.  Но  не  будешь  же
настаивать на написании. Совсем бездарно.
   Илья Петрович со вкусом поцеловал ей ладонь и ушел, а она стала открывать
дверь: сейчас на шею кинется Манька, а потом пойдет потрошить чемодан...  Но