ался на волю игры случая и Веры Николаевны.
   Миша
   Вариант Кулибина переехать в ту заныканную для Маньки квартиру  (до  слез
не хотелось уезжать из  Москвы!)  Ольга  отвергла  на  корню.  По  моральным
соображениям.
   - Мои покойные родители по копеечке  собирали  на  кооператив  для  меня!
Понимаешь - для меня! Тебя тогда и  близко  не  стояло,  как  сказали  бы  в
Одессе... И вообще, настоящие мужчины уходят с одной зубной щеткой.
   Так как виноватым считался Кулибин, то все правила игры определила Ольга.
   К зубной щетке она прибавила  три  тысячи  долларов,  но  чтоб  уже  "без
разговоров". Сумма слегка ошеломила Кулибина,  он  ведь  домашней  кассы  не
держал и, сколько там чего есть у жены, не особенно  интересовался.  Поэтому
уходил Кулибин даже несколько возбужденно,  думая,  что  богат,  но  уже  на
первом ветру выяснилось, что деньгами этими ему не прикрыться.
   Он боялся переезжать к  Вере  Николаевне,  боялся  ее  натиска  и  своего
слабоволия, и этот загнанный в угол мужчина,  без  крыши  и  с  неустойчивой
зарплатой, вдруг проявил такую прыть и  такую  изобретательность,  что,  как
говорится, вам и не снилось.

   Он жил пока у Свинцова, жена которого осталась  в  Рязани  у  дочери.  Та
вышла замуж за военного, была беременная уже на шестом месяце,  и  сизый  ее
голубок, определенно, спрыгнул бы еще до брачного марша,  если  бы  каким-то
уникальным случаем ему как будущему отцу  и  молодому  специалисту  не  дали
крохотульку квартирку типа  "дверь-стенка".  Жена  Свинцова  осталась,  чтоб
побелить кухню и вымыть "засратый нашим народом"  толчок.  Свинцов  был  рад
Кулибину, они хорошо попивали, ругали баб, отдельных и скопом, а в  какой-то
момент  поняли,  что  без  них,  зараз,  "не  клево",  и  позвали   знакомых
разведенок. Кулибин присматривался к двум дамам, из которых  он  должен  был
выбрать свою, но "присматривался" - не то слово,  которое  годилось  в  этом
случае. Кулибин вел глубокое дознание и понял страшную для себя вещь:  дамы,
крутясь при новорусском капитализме, давно поняли, что мужчина для  процесса
выживания - балласт. У него нет скорости, сообразительности,  оперативности,
гибкости ума, и вообще он, мужчина, нужен на раз, не больше. Узнав все  это,
Кулибин на кухне сказал Свинцову, что ему все равно какая, поскольку никакая
не годится.
   Он стал читать разные объявления, обдумывал вариант суда с Ольгой, но  от
этой мысли ему делалось неловко. Он стал бывать на выставках и один раз днем
ходил в зал Чайковского.  Неожиданно  выяснилось,  что  это  доставляет  ему
радость, именно в интеллигентном месте утихает в сердце горькая  мысль,  что
почти на старости лет он остался без кола и двора,  что  скоро  возвращается
жена Свинцова и надо искать, куда приткнуться.  В  картинной  галерее  возле
какой-нибудь картины типа "Переход синего  цвета  в  красный"  ему  делалось
уютно   и   отпускало   сердце.   Но   это   еще   был    старый    Кулибин,
Кулибин-созерцатель, а не действователь, и перехода одного в  другое  в  нем
самом еще видно не было. Кулибин был беременен действием, но  срок  был  еще
мал.
   Однажды он позвонил домой, и трубку взяла Манька.
   - Пап! Ну, ты как? - сочувственно спросила она.
   - Да ничего, дочь, - ответил он. - Честно скажу: скучаю по вам.
   - Брось это дело! - сказала Манька. - У нас теперь  живет  Миша.  Знаешь,
сколько ему лет? Двадцать пять. У нас тут такой сексодром, что уши вянут.
   - Я тебя заберу! - сказал Кулибин наобум  Лазаря.  -  Вот  устроюсь  -  и
заберу.
   Манька всхлипнула в трубку, и беременность Кулибина пошла в рост.
   Мишу я знала раньше Ольги. Он рос  у  меня  на  глазах,  потому  что  был
пасынком моей институтской подруги. Я ее познакомила  с  Ольгой  на  предмет
импортного барахлишка. Мы судачили друг о друге, но это не  мешало  нам  уже
много лет нет-нет и собираться "на троих". Подругу звали Кира, она отбила  у
своей знакомой мужа,  тот  оказался  остервенелым  отцом  и  сходу  отбил  у
растерявшейся  и  рухнувшей  от  свалившегося  на  нее  предательства   жены
пятилетнего сына. Кира уже через месяц горько жалела обо всем содеянном,  но
деваться было некуда. Жена мужа попала в психушку - Мишин папа перестарался.
Кира так и не смогла привязаться к мальчику, рассчитывала на его возвращение
к матери, потому  и  не  рожала  сама.  Но  сволочь  время!  Оно  летит  так
оглашенно, что, пока она туда-сюда  "корректировала  свою  неадекватность  к
мужу и пасынку", лечась у разного рода сенсов, ушли, как и  не  были,  годы.
Брак был неинтересный, скучный. Отец с сыном так и не  приросли  к  женщине,
которая прожила жизнь в ожидании, что проснется - а она одна-одинешенька,  и
станет ей вольно-превольно. Случилось другое.  Умер  муж.  Кира  осталась  с
глазу на глаз с Мишкой, и оба они не увидели себя в глазу другого.
   В тот день Кира то ли послала зачем-то Мишу к Ольге, то ли Ольга о чем-то
ее попросила, но высокий красивый молодой мужчина переступил порог  женщины,
которая  только-только  оформила  развод,  ощутив  при  этом   не   желанное
освобождение от опостылевшего Кулибина, а тревогу и даже страх. Дело в  том,
что очередь из мужчин к Ольгиному сердцу не встала. Она тогда  посмотрела  в
зеркало и увидела, что сорок один год сидит в ней всеми  своими  месяцами  и
неделями, время впечаталось в нее со вкусом, смачно,  обвисло  на  уголочках
рта, набрякло  под  глазами,  подбородок  вообще  сдался  времени  без  боя,
безвольный пленник лет.
   В этот ее момент и появился Миша.
   - Боже! Как ты вырос!
   Он называл ее "тетя Оля". И меня он называл тетей. А вот Киру он  называл
Кирой, и это было предметом наших рассуждений. Мы приходили  к  выводу,  что
Кира была подсознательно выведена ребенком из пределов родственности,  тогда
как мы почему-то, скорей всего назло, стали его тетями.
   Так вот, в тот день, день прихода, Миша сразу назвал  Ольгу  Ольгой.  Это
был хороший ход, тем более что он был интуитивным,  а  значит,  сердечным  и
нерасчетливым. Неумственным.
   - Знаешь, - рассказывала мне Ольга, - я  хотела  его  поправить,  шутейно
так, но не стала. Передо мной стоял взрослый мужчина, и он -  понимаешь,  он
сам! - определял характер взаимоотношений с женщиной. И хоть я тогда была на
себя не похожа, тетей - извини! - я ему все-таки еще не была.
   - А что было дальше?
   - Все, - ответила Ольга. - Все,  что  полагается,  когда  мужчина  делает
выбор.

   У меня были на этот счет сомнения.  Сомнения  относительно  первого  шага
Миши. Я предполагала Ольгину инициативу. Я ведь помнила, как Мишка  сидел  у
меня на коленях, а я его высаживала на горшок и  подтирала  ему  попку,  мне
трудно было представить, чтобы он мог  взять  меня  сегодняшнюю  на  руки  и
отнести на кровать, ну разве что я рухну при нем в гипертоническом кризе.  Я
давно знаю: представлять себя в ситуации другого - дело сколь  увлекательное
("И тогда я встала на ее место!"), столь и бесполезное для понимания другого
("Ну, встала... На чужом месте ты находишь самого  себя").  Вся  штука,  что
никаких плодов знания подмена "я" на  "он  -  она"  не  дает.  Мы  ведь  так
упоительно индивидуально совершаем все наши немыслимые  глупости.  Дальше  -
почти парадокс: случай чужой глупости кажется нам тем более невероятным, чем
скорее мы к нему  приближаемся  по  подспудно-подкожному  порыву.  Когда  мы
говорим: "Я бы ни за что!", то скорей всего мы поступим еще пуще. Так что  я
сцепила зубы и не произнесла никаких заклинающих слов.
   Хотя вся последующая информация подтверждала, что Ольга не врала.
   - Ты бы видела меня тогда! - говорила Ольга. - На мне же лица не было!
   - А остальное было? - спрашиваю я.
   - Не хами. Было. Он так нежно и долго меня раздевал.
   Тут нужна и Кирина версия:
   - Я с ним уже не разговаривала месяца полтора. Его мать давно жила  дома,
в больнице ее обучили макраме, и она делала  его  на  продажу.  По  субботам
стояла в Измайловском парке. Это давало ей  неплохой  заработок,  и  она  не
бедствовала. Я предлагала Михаилу переехать к ней. Он работал в умирающем от
истощения литературном журнале и, в сущности, ел из моего  холодильника.  Он
нахамил мне. Сказал,  что,  как  законопослушный  человек,  живет  по  месту
прописки. Я с ужасом думала,  что  он  может  со  временем  привести  девку,
жениться, родить ребенка, а меня они потом удавят моими  же  колготками.  Ну
хоть трави его первой! Но девок он не водил, это точно. Пропадал на время, и
я молилась, чтоб не возвращался. Но он  возвращался,  загаживал  мне  ванну,
лежа в ней после своих игрищ часа по два. Теперь я понимаю:  он  тоже  искал
выход. А выход в его случае - обеспеченная женщина. Но когда я его  посылала
к Ольге, ее я и в дурном сне не видела в качестве той самой нужной  женщины.
Разве что Маньку. Девчонка подрастала, шестнадцать  лет...  Самое  то,  чтоб
трахнуть ее капитально, с прицелом.
   Не знаю, что клубилось в Мишкиной голове, когда дверь  ему  открыла  тетя
Оля. Она была самой удачливой, самой приспособленной и,  что  там  говорить,
самой яркой женщиной, если нас  всех  поставить  в  ряд:  маму-макрамист-ку,
сволочь мачеху, затюканных  жизнью  родительниц  его  приятелей,  коллег  по
работе, филологических дам, безупречных в искусстве мата  внутри  стилистики
языка, но до чего ж бездарных при более тесном, но бессловесном приближении.
Я сама вполне хороша для этого списка и становлюсь в него с честной печалью.
   Я представляю все так: Ольга открыла  дверь,  и  умный  глазастый  Михаил
увидел  все  и  сразу:  он  увидел  момент  разрушения  женщины.  Она   ведь
только-только от зеркала. Она провела инвентаризацию собственных доспехов  и
поняла, что они слегка износились и торчат из нее  всеми  ржавыми  углами  и
вот-вот придавят совсем.
   Миша - умница такой! - увидел за секунду  момент  ее  полного  падения  и
понял - или знал? - как подхватить ее в этот момент.
   Если я принимаю эту версию, то в чем я тогда подозреваю  Ольгу,  в  каком
таком лукавстве? Просто мне казалось, что между тем,  как  она,  потрясенная
собой, открыла дверь, и тем, как он, потрясенный ею,  подставил  руки,  было
еще нечто.
   Было. Могло быть. Пустяк, он  даже  не  стоил  разговора.  Однажды  Ольга
пригласила нас с мужем в театр - как я понимаю,  остались  невостребованными
чьи-то билеты, - я ухватилась за них, уже забыла, как это делается - "ходить
в театр", она была с Манькой, без  Миши  -  щадила  впечатлительность  моего
мужа, он ведь старорежимный, считал ее  разрушительницей  всех  и  всяческих
основ существования, у  которой  понятия  "хорошо"  и  "дурно"  пребывают  в
хаотическом объятии, когда не поймешь, где, что и  почем.  Поэтому  мой  муж
существовал отдельно от нашей дружбы, и информацию о жизни Ольги я  выдавала
ему дозированно, капельным методом.
   Так вот, в фойе она пошла нам навстречу, красивая, элегантная...  Подойдя
к мужу, она позволила себе почти интимный жест  -  чуть  оттянула  узел  его
галстука вниз. Конечно, мой дурак тут же водрузил его на место, не дав  даже
паузы на то, чтобы отделить друг от друга эти два движения. А Ольга ведь так
старалась подружиться с ним, она как бы освобождала его мужскую  глупую  шею
от за-стоя, от петли, она давала  ей  волю...  Мой  благоверный  ее  зова  к
свободе не принял.
   Теперь вернемся к Мише.  Когда  она  открыла  ему  дверь  -  я  так  себе
представляю - и он переступил порог, она  тоже  каким-то  образом  дала  ему
волю. И клас-сный, замечательный зеленый знак Мишей был понят и принят.

   Это был период Ольгиного расцвета.  Счастье  исторгнуло  из  нее  наконец
память о Членове  как  о  человеке,  который  "он,  и  только  он".  В  этом
освободившемся месте ее души вырос развесистый  куст  бузины,  который,  как
говорят, хорош для чистки больших медных  тазов,  потерявших  в  наше  время
смысл предназначения.  Боже,  как  отвратительно  я  язвлю!  Как  даю  повод
говорить о мелкой женской зависти!
   Миша  покинул  Кирины  пределы,  та  быстренько  выписала  его,   подарив
паспортистке  шикарный  набор  блестящих  кастрюль.  Паспортистка  была  так
счастлива, что  чест-но  спросила,  не  надо  ли  выписать  еще  кого.  Или,
наоборот, прописать. Кира сообщила об этом Мишке,  тот  ругнулся.  Ольга  же
сказала: "Успокойся. Она права. Тебе  надо  прописаться  к  матери".  Она  и
устроила это все в три дня, побывав у Мишиной  матери-макромистки.  Там  она
увидела замечательные работы, цены которым слабая умом художница  не  знала.
Ольга скупила у нее все оптом, надавала ей указаний, получалось, что  она  -
благодетельница. И сына, и матери, и Киры. Кстати, Михаил с ее подачи плавно
снялся с дрейфа в литературном журнале и пошел на курсы менеджмента или  как
это называется... За курсы тоже платила Ольга, но ей было не жалко. Ей  было
хорошо.
   Она сходила к очень дорогой гадалке, которая "знает все", та  предсказала
ей восемьдесят два года жизни, тяжелую операцию  в  шестьдесят,  после  чего
глубокое взаимное чувство, потерю этого человека в ее семьдесят, но все  это
было уже фэнтези... Ольга слушала и смеялась,  чем  рассердила  гадалку.  На
вопрос о Мише гадалка была менее щедра в подробностях, из чего Ольга сделала
вывод, что с ним у нее не очень надежно. Но странное дело:  печали  там  или
тем более скорби не возникло.  "Никаких  навсегда,  -  сказала  она  мне.  -
Считай, что я вышла погулять на лужок. Я сейчас разнузданная лошадь".

   С захватывающим интересом наблюдала за романом матери  Манька,  что  даже
несколько обескураживало Ольгу.  Такого  полного  приятия  ситуации  она  не
ожидала, готовилась к обороне там или душещипательному разговору, ан  нет...
Ничего не потребовалось. Дочь ходила с ехидной  мордой,  играла  с  Мишей  в
"дурака", вечерами они вместе смотрели телик - вполне глупая семейная жизнь,
которая, как говорят умники, и есть самая устойчивая.
   Однажды пришел Кулибин. Он не удивился Михаилу, он все знал, но когда тот
полез в холодильник как свой и прямо возле  него  на  коленке  отрезал  себе
кусок колбасы, а потом об штаны вытер пальцы, Кулибин перевел глаза с матери
на  дочь:  дочь  была  в  прыщиках,  тогда  как  мать   блестела   чистейшей
отдрессированной кожей, - вот тут Кулибин не выдержал и сказал:
   - Ну, вы даете стране угля...
   Ему стало жалко  своего  диванного  места,  своей  кухонной  табуреточки,
вообще этого дома, который еще вчера был и  его  домом,  а  не  домом  этого
молодого козла, поедающего колбасу.
   Он посмотрел на Ольгу и сказал уверенно, хотя как бы между прочим:
   - Надо дать объявление на размен квартиры.
   - Но мы ведь договорились, - ответила Ольга, тоже уверенно и  тоже  между
прочим.
   - Не получается, Оля, - честно сказал Кулибин. - Деньги я тебе  верну.  Я
не много истратил. Если хочешь, я заберу с собой Маньку. Тебе  ведь,  должно
быть, не очень ловко жить вместе с таким жеребчиком и половозрелой  девицей?
Да и ей... Да и мне...
   - Ищи себе однокомнатку, недорогую, скажешь, сколько просят...
   - Ты это поднимаешь? - удивился Кулибин.
   - Не твое дело. Ищи.
   Тогда у Ольги еще не было машины, хотя деньги на нее лежали.
   У нее был страх перед рулем, мотором, дорогой. С этим  надо  было  что-то
делать, и была, была мысль - приспособить Мишу водилой. Она была уже совсем,
совсем близка к тому, чтобы сказать ему: "Получи-ка права". Сейчас же, после
ухода Кулибина, который пришел за какими-то своими бебехами, она этой  своей
мысли дала отставку.
   А ночью проснулась с тревогой в душе. Она вдруг поняла, что все у нее  не
то и не так и что тянуть эту связь себе дороже. За курсы его заплачено,  вот
окончит их, устроится на хорошее место - и пусть идет в одиночное  плавание.
Кулибину же надо помочь с квартирой. Когда она это сделает, будет свободна и
покойна: ей ведь жить долго - до восьмидесяти  двух  -  и  можно  никуда  не
торопиться. Но в душе что-то саднило,  першило,  пришлось  встать  и  выпить
таблетку седуксена. Когда вернулась  и  легла,  Миша  даже  не  пошевелился.
Вспомнился Кулибин, который всегда просыпался на  ее  ночные  вставания,  он
всегда догадывался, что она пьет таблетку, тогда он обнимал ее и бормотал ей
какие-то слова не слова, а так, выдохи сочувствия и  понимания.  Получалось,
что ей нужен такой, как Кулибин, но именно он ей не нужен, вот он  приходил,
сидел, что-то говорил, а она думала, что к его впередсмотрящему зубу  так  и
не привыкла. Она помнила его своими губами, и это было не  то  воспоминание,
которое хочется оставить на всю жизнь... Уснула Ольга с мыслью, что  Кулибин
ей не нужен, ну  а  если  уж  очень  запонадобится,  то  ведь  стоит  только
свистнуть! В это она верила свято, как в свои восемьдесят два.
   Кулибин
   Он честно искал квартиру. Ездил смотреть, встречался с хозяевами,  входил
в разного рода цепочки обменов и продаж, на работе дела  не  было,  так  что
можно было поиску отдаться целиком.
   Кулибин увидел огромное количество женщин продающих и не менее огромное -
покупающих. Они все обменивались друг с другом  телефонами,  и  он  даже  не
заметил, как вошел в азарт. Это был совершенно новый мир  отношений,  в  нем
чуть иначе разговаривали, здесь спокойно, без придыхания назывались  большие
суммы денег, и хотя у Кулибина было две тысячи  четыреста  восемьдесят  пять
долларов и зарплата, не выданная ему уже за четыре месяца, у слышанных  сумм
была куда большая аура. Кулибин вдруг однажды сказал себе: "А я мог бы стать
авантюристом, если б захотел", - но тут же понял,  что  это  неправда.  Даже
очень бегающий по адресам Кулибин все равно был по-советски ленив. И  снова,
в который раз, он с уважением подумал об Ольге. Вот она - что хотела,  то  и
могла. И пришла злость на тот праздник  и  на  Веру  Николаевну,  с  которых
начались его проблемы.
   Вне всякой логики, даже можно сказать - вопреки ей,  Кулибин  купил  торт
"Птичье молоко" и поехал в Дмитров.
   Веры Николаевны не было дома. Соседка Люся, существо гадостное,  сообщила
ему, что "Верка в бане, надо же сходить хоть раз в месяц. А то гремит тазом,
как какая-нибудь инвалидка".
   * * *
   "Надо уйти", - подумал Кулибин  -  и  ушел  бы,  но  на  него  обрушились
воспоминания детства: как он ходил в баню с матерью и сестрой, а одна  тетка
подняла визг, когда вдруг заметила его вздыбившийся кончик, а он его  просто
почесал, тело всегда начинало чесаться  в  предбаннике,  видимо,  предвкушая
горячую воду.
   С тех пор мать его отправляла в мужское отделение, прося  кого-нибудь  из
знакомых потереть ему спину. Но, как правило,  мужики,  раздевшись,  тут  же
забывали о нем, и он мылся как мог, как получалось. После бани  дома  всегда
пили чай, с медленным затягиванием жидкости в рот.
   В руке у Кулибина было "Птичье  молоко".  Он  вдруг  подумал,  что  может
устроить радость Вере Николаевне.  В  ее  жизни  может  случиться  такой  же
хороший чай. А тут и она сама появилась на дорожке к дому, белея пресловутым
тазом, который всегда стоял у нее в углу, прижавшись к дивану.
   Вера Николаевна прошла мимо Кулибина, как мимо стенки. Ну что угодно! Что
угодно! Но такого он не ожидал.
   - Вер! - сказал сразу овиноватившийся  Кулибин.  -  Вер!  Я  чаю  хочу  с
тортом.
   Она повернулась к нему и сказала весь текст, выученный наизусть.  Что  он
оказался подлецом, тогда как ему так много было доверено. Что пусть он  идет
к своей спекулянтке, как бы иначе их сейчас ни называли. Смысл один: есть на
свете и получше его, с которыми понимание и чувство и все такое...
   - Возьми торт! - перебил Кулибин. - И можешь его выбросить.
   - Ладно. Зайди на минутку, - как-то вдруг враз, поменяв температуру слов,
сказала Вера Николаевна.
   Она раздевалась медленно, и в комнате запахло баней, и  это  был  хороший
дух, располагающий к дружбе, а не к сваре.
   За чаем мокроволосая и простецкая  Вера  сказала,  что  есть  человек,  у
которого серьезные намерения. Он овдовел, остался мальч