акому-нибудь насильнику
из епархии Сербского.

   Они правильно на меня смотрят - с безнадежностью. Я  ведь  их  люблю  без
взаимности.

   Ленка же думала-думала, думала-думала. Даже вот  сейчас  звонила  Леньке,
хотя какой в  этом  уже  смысл?  Они  с  Гошкой  расписались,  отдав  бывшей
однокласснице, работающей в загсе,  золотое  колечко  с  аметистом,  которое
купила ей мать на свой первый продавщицкий заработок.
   - В общем, все, - сказала она тускло.
   - Девочка моя! - говорю я ей. - Знает ли мама?
   - Вы что! Она меня убьет, - отвечает  Лена.  -  Я  иногда  становлюсь  на
просвет - в упор не видит.
   - Не говори ерунды!
   - Да нет... Не убьет, конечно. Но так будет противно, так  противно...  А
когда узнают Гошкины скелеты, эти точно могут убить...
   Хотя идея зарегистрироваться - Гошкина. Он  против  незаконнорожденности.
"Человека делают двое. Прочерк -  это  как  бы  уродство".  Лена  с  ним  не
спорила. Ей так было легче. "В конце концов, столько про это снято  кино.  В
"Санта-Барбаре" все дети не от своих отцов".
   Я ее обнимаю и смеюсь. Вот оно! Сбылось! Искусство слилось  в  экстазе  с
жизнью. Потом смеюсь и плачу. Потом плачу и захожусь гневом. Захожусь гневом
и... - о Господи! - хочу ударить кого-нибудь по голове.  Ударить  -  это  я,
стесняясь, прикрываю другое слово... Окончательное...
   - Менталитет, - шепчу я, - это совокупность.
   Лена бежит в кусточки, а у меня на подоле  остается  недосформулированный
менталитет. Он крючится и вертится,  скользкая  такая  и  мокрая  тварь,  не
возьмешь руками... Его надо доформулировать, срочно надо, но как я могу  это
сделать под рвотные спазмы девочки?
   Я сбрасываю его с колен.
   Мне легко оставить за скобками мою истинную цель приезда -  Шуру.  Потому
что, хотя я и делала все, что положено делать в случае  поломанной  ноги,  я
делала это автоматически. Она упрямо не хотела ничего знать ни о Фале, ни  о
ее внуке, а когда я, не выдержав, закричала, что хотя бы из жалости  ко  мне
она могла бы выслушать, Шура ответила:
   - Я все знаю. И подозреваю, что все всё  знают,  даже  Фаля.  Просто  все
заинтересованные люди ждут, когда ишак сдохнет.
   - Какой ишак? - не поняла я.
   - Султанов, - засмеялась Шура. - С чего  ты  взяла,  что  на  тебе  лежит
какая-то ответственность?  Они  уже  взрослые.  Трахаются.  Так  это  теперь
называется? Гнусное какое слово. Все слова  про  это  теперь  гнусные.  Хуже
матерных.
   - Жалко ребят, - говорю я.
   - А мне  нет,  -  отвечает  Шура.  -  Случается  только  то,  что  должно
случиться.
   - Откуда ты все знаешь?
   - Господи! - ответила Шура. - Девчонка, что их расписала, дочь медсестры,
которая накладывала мне  гипс.  Она  рассказывала  историю  громко,  на  всю
операционную... Там народу было человек семь... Фалю там многие  еще  помнят
по работе в горздраве и не любят до сих пор. Она была  крутая  начальница...
Вот сказала - и споткнулась... Правильно ли я употребила слово "крутой"? Его
теперь через раз произносят.
   - Смысл-то тот же, - отвечаю я.
   - Тот же? - удивляется Шура. - Не морочь голову, не такая я идиотка.  Так
вот... Людям, знающим Фалю, нравится, что  у  нее  внук  оказался  кретином.
Во-первых, никакой не стыд в наше время родить  без  мужа.  Они  затянули  с
абортом. Но если есть медицинские показания, вынут и  готового  младенца.  Я
тебя уверяю. Мы за ценой не постоим.
   - У тебя нет детей...
   Господи, ну никогда, никогда в жизни я не могла, не смела коснуться  этой
стороны жизни моей сестры. Что же это  случилось,  что  сложились  слова  во
фразу, что бездарные мышцы  сделали  свое  дело  и  воробей,  эта  маленькая
сволочь, вылетел - не поймаешь.
   - У меня нет детей, потому что все вмешались, - спокойно сказала  она.  -
Вот я тебя и прошу - уйди от этого.

   Шурин грех был очень ранним, по  старым  временам.  Она  была  в  девятом
классе. Угрюмая, недружелюбная девочка жила столь  отъединенно  и  замкнуто,
что заподозрить ее в чем-то было просто невозможно. Это я,  что  называется,
ходила на грани, это я могла в одну секунду стать  "позором"  семьи,  это  у
меня  мозги  были  "не  туда"  повернуты.  Шура  смотрела  строго  в  нужном
направлении. Я никогда не могла понять, что связало  молчаливую  девочку  из
хорошей семьи и немолодого фотографа -  ему  тогда  было  лет  тридцать.  Не
больше. Он был хром от рождения, но безусловно красив лицом и  улыбкой.  Был
он невероятно беден, даже по тем временам, а физиче-ский недостаток не давал
ему возможности развернуться в профессии и обслуживать в  районном  масштабе
свадьбы, выпускные вечера и голых младенцев. Он  жил  наискосок  от  нас,  у
бабки, которая торговала семечками. Мы с Шурой ходили к ней  с  самодельными
кулечками: старуха умела жарить  семечки  как  никто.  Это  было  баловство,
потому что мешок семечек стоял у нас в летней кухне - просей как  следует  и
жарь сколько хочешь.  Но  ни  у  кого  из  нас  это  не  получалось.  Мы  их
пережаривали, недожаривали,  сжигали  совсем,  была  даже  придумана  теория
неинтеллигентности самого процесса, который  как  бы  отторгал  нашу  семью.
Никто не заметил, как  Шура  повадилась  ходить  с  кулечком.  Спохватились,
когда, припадая на ногу, в дом пришел фотограф и сказал, что  любит  Шуру  и
хочет жениться на ней.
   Помню, как он стоит в дверях, отмахивается рукой от мухи, и все. Как  его
выгнали,  как  кричала  Шура,  как  тайком  явилась  в  дом  известная  всем
абортичка, как шторили окна и кипятили  инструментарий  убийства,  как  Шура
едва не умерла, и тайком пришел уже другой врач, и мама ходила с синяками на
руке от перевязки жгутом - она давала Шуре кровь... Когда кончился весь этот
ужас, я мерт-во уснула, а когда проснулась - Шура  уже  стояла  на  ногах  и
смотрела в окно. Фотограф грузил на хилую бричку свое барахлишко, в  котором
доминировал новенький, с иголочки, штатив. У Шуры  было  совсем  бескровное,
белое, как лист бумаги, по которой я сейчас пишу эти буквы, лицо, и по  нему
текли какие-то мелкие частые слезы.
   "А! - подумала я со сна. - Хорошо, что он уезжает. Разве он пара Шуре?"
   - Дура! - сказала я ей сиплым со сна голосом. - Нашла о ком плакать!
   Я так хочу верить, что она тогда меня  не  услышала.  Ведь  она  даже  не
пошевелилась.

   Итак, все всё знают и ждут смерти ишака. Знать бы еще в лицо этого ишака.
Я наполняю емкости водой, пользуясь моментом, что она поднялась на четвертый
этаж. Думаю мысль: ни в Ростове-на-Дону, ни в Волгограде на Волге нет  воды.
В Донбассе проблемы с углем на зиму. Почему живущий на этой земле человек не
видит иронию такой своей судьбы? Почему не слышит небесного хора про нас,  в
котором тенора ангелов сливаются с басами чертей, и, может, это единственный
случай, когда они против нас заодно: ну никому мы не  нравимся,  никому.  Ни
воде, ни земле. Бидоны и кастрюли набраны, у меня  мокрый  подол,  и  я  уже
достаточно расчесала себя. Как всегда бывает  в  этом  случае,  вместо  того
чтобы помолиться Богу хотя бы как умею, хватаю телефонную трубку.
   Фаля берет ее мгновенно. Значит, сидела ждала. Меня? Кого?
   - Фаля! - говорю я ей. - Давайте не делать вид. Я все  знаю  про  Лену  и
Гошу и, хотя мне это совершенно не нужно, считаю, что им надо помочь.
   - Не надо делать то, что не считаешь нужным, - отвечает Фаля.
   - Нет! - кричу я. - Я плохо выразилась... Мне как бы лично...
   - Общественная деятельность кончилась, - смеется  Фаля,  и  я  вижу,  как
дрожит ее рука, щеки, подбородок, я почти ощущаю движение ее  старой  плоти,
тогда как я в этот момент вполне каменная баба.
   - Успокойся, - говорит Фаля, - у Егора есть родители. У  Лены  мать.  Они
совершеннолетние. А ты человек в этом деле случайный...
   - Не было бы беды, - бормочу я.
   - Она уже случилась, - отвечает Фаля. - Больше куда уж...
   Потом она меня спрашивает про Шуру. Я отвечаю про нее и про воду, которой
надо запасаться, потом иду к  Шуре.  Она  подрубливает  кухонные  полотенца.
Когда-то купленный впрок рулон вафельной ткани  наконец-таки  пущен  в  ход.
Шура подрубливает полотенца для меня. Материя вся изжелтела, в  придавленных
местах остались темные полосы.
   - Ну и что? - говорит Шура. - Для посуды самое то.
   Я чуть не ляпнула ей про соседку по  площадке,  которая,  увидев  в  моей
сумке туалетную бумагу, сказала все и сразу:
   - Взяли моду подтираться мягким и белым. Раньше  такого  и  в  заводе  не
было, а люди были куда здоровее. Перенимаем у американцев черт-те  что...  И
слабеем духом и телом от нежностей...
   Она сверлила меня и сверлила своим острым и  злым  глазом,  а  я  думала:
может, она права? "В войне, - говаривал покойный Лев Николаевич  Гумилев,  -
побеждает тот, кто умеет спать на земле". Тогда, действительно, нежности  ни
к чему... Для нас ведь война -  дело  святое.  "Як  попереду  танцювать",  -
сказала бы моя бабушка.
   Вот и пятьдесят метров вафли были  куплены  Шурой  не  просто  так...  На
случай... А случай у нас один - война, а потом разруха. И  где-то  есть  уже
наша могилка - могилка неизвестной мне девочки Лии.  Ее  кровь  перетекла  в
нашу, война стала как бы семейным горем. Самое время подрубливать полотенца,
самое время...
   - Я же говорила тебе: не вмешивайся. - Шура перекусывает нитку.  -  Пусть
все идет само собой.

   А само собой было так. Я встретила на улице Митю.
   - Митя! - закричала я, а мальчик, естественно, не обернулся.  -  Господи!
Егор, - поправилась я.
   Он остановился и смотрел на меня виновато-рассерженно.
   - Тетя! - сказал он. - Мы тогда так нехорошо от вас ушли,  вы,  наверное,
беспокоились...
   - Да ладно, - ответила я.  -  Прошло-проехало...  Егор!  Гоша...  -  И  я
замолчала.
   В общем, меня это не касалось. Из времени, в котором я учила  слова,  что
за все про все в ответе, я выпала. Именно  с  моей  стороны  у  времени  был
рваный край, куда следом за мной вываливались  все  мои  бебехи  -  где  они
теперь? Зачем же я лезу со своим "надо так и эдак"? В  каком  еще  под-  или
надпространстве я потом очухаюсь?
   Я знаю, как выглядит несовпадение во времени. Моя дочь  щелкает  пальцами
то слева плеча, то справа. "Мама! - говорит она. - Смотри сюда! Ты  где?"  -
"Я тут, доченька!" - "Ты не тут!" В каком-то кино  видела,  как  приводят  в
чувство потерявшего сознание. Значит, и я выгляжу так.
   Что мне сказать мальчику, которого я дернула за рукав? Какие такие советы
я могу дать и можно ли вообще давать советы, если у тебя их  не  спрашивают?
Мы ведь живем совсем в другой эпохе, страна советов была до того.
   - Я просто рада тебя видеть, - сказала я. - Лена тебе  говорила,  как  мы
встретились на почте?
   - На почте, - повторил Митя. - А что она делала на почте?
   - Митя! - воскликнула я. - А что делают на почте?
   - Много чего... - ответил он. - Она звонила в Москву?
   - Митя! - начинаю я.
   - Да перестаньте вы называть меня Митей! - кричит он. - Не знаю я  вашего
Митю! Меня другой дед воспитал, а про этого остались одни  анекдоты,  и  они
мне не в кайф. От него, как я знаю, всем было плохо,  а  вы  -  Митя!  Митя!
Оскорбительно даже!
   - Господи! - теряюсь я. - О чем ты говоришь? Это лучший человек, которого
я знаю. Лучший в нашем роду, и я  просто  была  счастлива  увидеть,  как  вы
похожи. Но ты, конечно,  извини,  Егор,  у  тебя  свое  имя...  Это  у  меня
непроизвольно...
   Он смотрит на меня оторопело.
   Еще бы! Наворотила слов. Лучший в роду. Вот  он  сейчас  спросит  -  чем?
Конечно, я объясню... Что, я не знаю чем?
   Я ему скажу: "Взять за себя чужую беременную мог только Митя.  Он  всегда
брал порченое... Прикинь на себя его костюм".
   Но я молчу. Мне стыдно слов, которые я  придумала.  Во-первых,  я  ничего
подобного не знаю за Митей. Во-вторых, обозвать беременную порченой -  срам,
в-третьих, "примерь костюм" - гадость и пошлость вообще. Это из того скарба,
который я потеряла, вываливаясь из времени.
   - Мне о нем никто ничего не рассказывал, кроме того, что он был бабник  и
трус. От войны прятался, а бабушка, между прочим, прошла  почти  всю,  и  ее
хорошо поколошматило. Вы меня извините, тетя, но я бегу.
   - Иди, Е-гор, - сказала я. - И-ди.

   - Так тебе и надо, - сказала Шура. - Сидит в тебе  этот  проклятущий  ген
семьи - во все лапами, лапами...
   - Что я сделала? Что? - кричала я.
   - Ты  всю  жизнь  ставишь  на  божничку  этого  придурочного  дядю  Митю.
Сообрази, за что?! За то, что он ни одной своей бабе не принес счастья?  Что
всегда брал, что плохо лежит? А плохо лежали девки с изъяном,  несчастные...
Порченые...
   Вот оно - вдругорядь за последний час выскочило это слово. Как будто,  не
распрямившись толком в моей глотке, оно наконец нашло другую,  поподатливей,
и выпорхнуло, хлопая мокрыми крыльями.
   - Мне в нем это как раз нравилось, - сказала я. -  Кто  еще  мог  одарить
обделенную? Пожалеть некрасивую? Я, например, сроду бы не смогла...
   - Вот именно.
   И тут до меня дошло. Шура... Ведь Шура любила калеку, Шура... Так и  вижу
этот новенький штатив на бричке. Митя, где ты был тогда? Где ты сейчас?
   - Прости, Шура, - сказала я. - Я не  права.  Действительно,  не  мое  это
дело.
   - А! - спокойно ответила Шура. - Ты вспомнила Марка. Его звали Марк.  Так
я ничего о нем и не знаю. Сейчас вот сама без ноги... Очень о нем  думается.
И на сердце так хорошо, хорошо, как в  раннем  детстве.  Но  это  только  из
большого далека видно... Как было хорошо. А тогда - не дай Бог! И до сих пор
не знаю - это правильно, что я выжила, или нет?
   - Грех говоришь, - плачу я. И ухожу проверять воду.

   Вечером с Шуриным мужем мы трясем на улице половики:  это  задание  Шуры,
она не верит в пылесос.  Мама  моя  не  верила  в  стиральную  машину  и  до
последнего дня своего кипятила белье в цинковом баке, терла его на доске,  а
перед глажкой накручивала простыни на палку,  "рубель",  и  стучала  ими  по
столу так, что в буфете вызванивали чашечки и рюмочки и,  бывало,  валились,
хрупкие, набок, не приемля такой силы труда.
   Во что-то не верю и я...
   На обратной дороге Шурин муж говорит мне сквозь  толщу  половика  на  его
плече:
   - Шура думает плохую мысль... Узнай, какую...
   - Наоборот, - отвечаю я, - она мне сказала, что вспоминает детство  и  ей
от этого хорошо.
   - Не верь, - говорит он. - Не верь. Она думает, что я ей не тот муж.
   - Господи! - смеюсь я. - Думаешь, я иногда о своем не думаю так  же?  Или
он обо мне? Мысли, ведь они - пришли-ушли. А по  жизни  мы  уже  давно  одно
целое.
   - Узнай, - говорит несчастный, открывая дверь. - Узнай.

   - Он нервничает, - сказала я Шуре, - боится твоих мыслей.
   - Еще бы! - ответила. - Мысли для него - НЛО.
   - Нет! - кричит Левон, входя в комнату. - Нет! Думаешь, я не хочу сесть и
додумать все до конца? Думаешь, в моей голове нет вопросов? Думаешь, там  же
нет ответов? И думаешь, я не смог бы сплести из них  парочку?  Но  нельзя...
Нельзя создавать головой страшное...
   Я вижу - на беспристрастном Шурином лице тенью проскакивает интерес.  Она
подымает на мужа свои удивительные глаза, а тот уже жмется в дверном проеме,
норовя исчезнуть, провалиться от  взгляда  женщины,  которую  боготворит,  а
слова сказать не смеет. Сколько лет вместе - и не смеет. Потому как  думает,
что нет и не может быть слов вровень с тем, что он чувствует, а тут еще этот
все-таки чужой язык, эти фразы, которые так плохо слепляются  и  так  стыдно
разваливаются на глазах.
   - Левон! - говорит Шура. - Звонили Бибиковы.  Просили  отвезти  шифер  на
дачу. Помоги, дорогой!
   Левон делает какие-то  странные  движения:  то  ли  хочет  допрыгнуть  до
притолоки, то ли сорвать к чертовой матери, то ли расширить  пространство  и
простор проема, а потом и преодолеть его. С какими-то непонятными армянскими
горловыми звуками он выскакивает из квартиры.
   - Не смей опровергать, - говорю я Шуре, - но тебе везет в любви.
   На следующий день мы с Левоном возили Шуру в больницу: ей меняли гипс.  Я
смотрела, как распеленали синюю, мятую,  какую-то  неживую  ногу,  почему-то
думалось плохое: о свойстве человека отмирать частями. Умереть ногой.  Ухом.
Локтем. Сердцем. Душой. Думалось печально о  самой  себе.  Знаю  ли  я,  чем
мертва сама? Что во мне давно не фурычит? И  способна  ли  я  буду  осознать
собственное отмирание?  Одним  словом,  мысленно  я  подкрадывалась  к  идее
мгновенной смерти как большому благу, чем умирание частями,  даже  если  это
единственный способ продолжения жизни, тысячу раз проклятой и от  этого  еще
более божественной.
   На обратной дороге Шура сказала, что, пожалуй, мне пора  возвращаться,  а
то Николай (мой муж) на нее затаится.
   Я сказала, что возьму обратный билет на пятницу.
   Был вторник.
   * * *
   Удивительная сила слова! Стоило только назвать  день  -  пятница  -  и  я
ощутила запах своего дома, звук его телефонного звонка,  услышала  в  трубке
слегка раздраженный голос дочери: "Ну и что? Ты  утолила  родственный  зуд?"
Гадости она говорит, как  правило,  с  порога.  Потом  лапочка  лапочкой,  а
сначала - непременный укус. Такой у нее способ защиты. Как она это  называет
- прайвести?
   Помогая Шуре войти в квартиру, усаживая ее в кресло, я уже  отсутствовала
в ее  доме  и  в  этом  городе.  Я  наполнялась  "собой",  и  было  радостно
возвращаться к надоевшему, вдруг оборотившемуся главным.
   - Уже уехала? - насмешливо спросила Шура.
   - От тебя не скроешься, - засмеялась я.
   Это был очень тихий вторник.
   А в среду утром я поехала  за  билетами  и  встала  в  очередь.  Он  меня
оттолкнул у самого окошка. Я напрочь забыла его имя. Я помнила, что один раз
он сидел у меня на полу, а другой раз маячил на фоне зеленого вагона. Он  не
видел меня, он сдавал билет на поезд и кричал. Я дернула  его  за  рукав,  и
какое-то время мы бездарно и тупо смотрели друг на друга.
   - А! - сказал он. - Извините. Я не знал, что вы тоже сдаете билет.
   - Я покупаю, - засмеялась я.
   - А как же похороны? - спросил он.
   - Какие похороны? - не поняла я и даже еще не испугалась самого слова.
   - Егора, - как-то грубо ответил мальчик, и я  вспомнила,  что  его  зовут
Сергей. Теперь мне оставалось понять, кто же такой Егор. Не Митя  же...  Это
бы я уже знала. Плохие новости дошли бы сразу. Значит, это  неизвестный  мне
Егор. Теперь это модное имя.
   Все это заняло столько времени, сколько нужно, чтобы  мальчику  вернулись
деньги за сданный билет, и вот уже мне кричат "следующий", а я пулей вылетаю
из очереди и хватаю Сергея за руку, как пойманного карманника.
   Он смотрит на меня, снимает мою руку и осторожно, как больную, выводит на
улицу. Я не слышу, что он мне говорит, потому что сердце стучит почему-то  в
голове громче шума окружающего мира, норовя пробить барабанные  перепонки  и
выскочить через них к чертовой матери.
   Решив, что он мне уже все рассказал, Сергей бросает меня на площади.
   Я пытаюсь сложить слова в смысл. Почему-то  вперед  вылезает  то,  что  у
Сергея уже есть билет на самолет в Израиль, а теперь  он  может  к  нему  не
поспеть. На эту его мысль я отвечаю своей - мол, может быть, и  слава  Богу.
Что ему там делать, русскому мальчику? Любовь - это,  конечно,  славно...  И
тут я запинаюсь, потому что начинаю резко сомневаться в этом.
   Что мне сказал Сергей? "У них, - сказал он, -  с  Ленькой  все  по  делу.
Тогда в Москве она его на вокзале встретила, он пьяный шел, с девкой...  Она
как закричит... И я лишился прописки на ихнем полу. Мне менты  сказали:  "У,
козел! Чтоб ноги твоей и этой горластой". А она моя? Она не моя! А Гошка  ее
грудью... Но ведь она и не его! Тут же отношения с соображением..."
   Я не ручаюсь за подлинность его слов. Я вообще ни за что  не  ручаюсь.  В
моей голове мир устроен окончательно и бесповоротно,  пока  его  не  сжигает
какой-нибудь Кибальчиш. Тогда я кидаюсь грудью на обломки и лежу на  них  до
тех пор, пока поджигатель где-то