се  время  занято  у  дочери?
Почему Кулибин не вернулся домой? Почему она  как  дура  поплелась  за  этим
громко спящим в кухне мужчиной, почему легла на этот обшарпанный  диван,  до
какого маразма можно дойти, если потерять над собой волю...
   Она тихо оделась и тихо вышла. На улице была ночь,  машин  не  было.  Она
выскочила навстречу первой попавшейся, но та объехала ее,  как  объехала  бы
лежащую собаку или камень. А вторая даже набрала скорость,  чтоб  проскочить
мимо и  не  увидеть  лица  человека  с  протянутой  рукой.  Третья,  правда,
проезжала тихо, и ее как раз  рассмотрели  внимательно  и,  уже  рассмотрев,
припустили дальше.
   - Вас тут никто не возьмет. - Оказывается, он вышел за  ней  и  наблюдал.
Алексей.
   - Им что, не нужны деньги? - возмутилась Ольга.
   - Но у вас же их нет, - засмеялся Алексей.
   - Но я ведь не сирота казанская, - кричала Ольга. - Я  с  ума  схожу,  не
случилось ли чего у дочери.
   - Сходите с ума в доме, - сказал Алексей.
   - Нет, я уеду, - кричала она. - Если вы такой чуткий, дайте мне деньги. Я
верну вам сегодня же.
   Он протянул ей деньги. Она подошла к фонарю посмотреть, сколько.  Он  дал
ей бумажку в пятьдесят тысяч.
   "За такие деньги меня никакой дурак не повезет к Маньке! Он что? Этого не
понимает?"
   - Спасибо, - сказала она. Что он за  человек,  если  не  понимает:  ночью
машины ездят за  другие  деньги!  Они  нюхом  чувствуют  слабую  платежность
стоящей на дороге женщины, вот и проскакивают мимо.
   Пришлось возвращаться в дом. Ольга видела раздражение мужчины и  то,  как
он сунул деньги в карман, а потом ушел в кухню и, судя по звукам, рухнул  на
раскладушку одетый, она же присела  на  краешек  дивана,  как  будто  сейчас
встанет и уйдет, а было всего ничего - половина четвертого.

   Утром телефон был починен. Манька прежде всего спросила, сколько денег  у
нее было в украденной сумочке. Узнав, цокнула зубом.
   Алексей довел ее до троллейбуса. Они шли,  она  пыталась  разглядеть  его
внимательней, потому что не помнила его вчерашнего. В  одной  из  подворотен
возникло невероятное желание отдаться этому случаю и вернуться в обшарпанную
(при белом свете особенно) квартирку.
   * * *
   "Подворотня" тут ключевое слово, скажет она потом. Просто место  прохода,
но не выхода. Но она-то уже знала, что это не так. Другой ряд. Подворотня...
Вор. Ледяные капли за ворот. Воротило. Почему-то сюда же прибивалась ворона.
   Она смотрела, как мужчина остался на улице. Плоховато одетый,  из  плохой
квартиры, с пятьюдесятью рублями наличности. Она пробила талон,  который  ей
дал Алексей, и ее тут же настигла  контролерша.  Посмотрела  на  дырочки,  а
потом - почему-то с ненавистью - на Ольгу. Почему так? Почему с ходу? Что ты
обо мне знаешь, баба? Взгляд, которым ответила Ольга, был  такой  силы,  что
контролерша выпрыгнула из троллейбуса минуя ступеньки.
   Ольга засмеялась ей вслед. Ну что ж, ну что ж... С ней все в  порядке,  в
полном! Если она разит глазом.

   Кулибин сидел на лестнице.
   - Что? Не придумал, как открыть дверь? - спросила Ольга.
   - А как? Как? Кроме как раскурочить? - развел руками Кулибин.
   - Чего тогда сидишь? - возмутилась она. - Курочь!
   - Подумать надо, - вяло ответил Кулибин. -  Почему  у  Маньки  нет  наших
ключей? На такой случай. Что за идиотия!
   В конце концов  дверь  им  открыл  Сэмэн.  Пришел  с  парнем,  колдовали,
колдовали - и открыли. В квартире стоял собачий холод. Все это  время  Ольга
просидела у соседей в кухне, и хотя  те  были  милы  и  сочувственны,  Ольга
понимала, что она их достала, что  жалобная  история,  как  ее  обштопали  в
электричке, уже сходит на нет, что соседи сейчас вступают в  опасный  момент
"энтузиазма доброты", которая уже совсем не доброта и ничего не имеет общего
с сердечным порывом. Кто ж виноват, "энтузиазм" - слово, которое  изначально
опорочено нами же самими... Еще говорят "голый энтузиазм".  Хотя  у  соседей
был другой случай. Случай вполне и пристойно одетого энтузиазма... Но он уже
напрягал.
   Спасибо Сэмэну.
   Потом Кулибин ей скажет, что все  эти  мастеровые  дверей  говнюки,  если
простой хохол может вскрыть замок. А посему, как только Сэмэн все  закончит,
надо будет его, замок, сменить... Мало  ли...  Тем  более  что  и  ее  ключи
украли... "У тебя в сумочке случайно не было адреса?"
   - Успокойся, не было, - ответила она, хотя как раз думала, что на  случай
какого-нибудь несчастья (тьфу! тьфу! тьфу!)  хорошо  бы  иметь  при  себе  и
адрес, и телефон, и имя-отчество. Мало ли...
   "Но я не думаю эту мысль, не думаю, - шептала Ольга. - Просто  надо  быть
предусмотрительной. Просто для страховки"...
   Они так намаялись с этой дверью, что  Ольга  напрочь  забыла  спросить  у
Сэмэна: ну и что там за картины, стоило смотреть?

   Он расставил их по стенке. Четыре картинки. Ольга сразу подошла к той, на
которой черная земля отсвечивала серебром. На земле росла трава, и у нее был
надорвавшийся вид. Как будто, истратив силы где-то в невидимом  пространстве
на пребывание на свету и виду, сил у горемыки травы  уже  не  осталось.  Она
никла стебельком, с одной стороны, обреченно, а с другой - даже  успокоенно,
ибо прошла весь путь до конца, явилась  миру,  поколыхалась  на  ветру  -  и
сейчас увянет. Земля же манила, ворожила колдовским серебряным светом,  хотя
уже было ясно, что это и не земля вовсе, одна кажимость,  топь:  шагни  -  и
поймешь, каково было траве.
   - Другие цикавше, - сказал Сэмэн.
   - О Господи! - закричала Ольга. -  Живешь  в  Москве,  в  русской  семье,
можешь говорить по-русски?
   - Только ради тебя, -  чистейше  сказал  Сэмэн,  как  будто  и  не  умел,
припадая на тонюсенькое "и", перекатываться  на  разлапистые,  тягучие  "э":
"Сэмэнэ-э! Дэ-э ты й-е-е?" - Я хотел сказать, - говорил он, глядя на Ольгу с
насмешливой неприязнью, - что другие  картинки  получше.  Поинтересней.  Это
"Болото" хуже всех. Тут просто колер хорош.
   - Не болото. Топь, - поправила она. - Как тебе удалось их заполучить?
   - Что значит "заполучить"? Я купил их по десять  долларов  за  штуку.  Я,
конечно, их обобрал, но они такую стойку  сделали  на  доллар.  Оказывается,
есть еще люди, которые в глаза его не видели...
   - Можно подумать, что ты их много видел...
   - Много не много, но я купил эти картинки и с них чего-то наварю.
   - Продай мне эту, - показала Ольга на "Топь". - Между  нами  говоря,  она
мне и предназначалась. Так я думаю.
   - Сто... - ответил Сэмэн.
   - Ты спятил? - закричала Ольга. - Спятил?
   - Нет, - засмеялся Сэмэн. - Это мое последнее слово.
   Кулибин пришел из ванной, где проверял, не каплет ли вода.  Посмотрел  на
картинки.
   - Ванькины? - спросил. - Мода на сумасшедших. Ты знаешь, как он  рисовал?
Смотрел на красивейшие пейзажи и рисовал ужас. Никогда я не мог понять: ужас
уже был в его голове или  пейзаж  превращался  в  ужас,  когда  он  на  него
смотрел?
   - Какая разница? - разозлилась Ольга.
   - Никакой. Просто так, - ответил Кулибин.
   - Я хочу купить вот эту...
   - А кто продает?
   - Я, - ответил Сэмэн.
   - Ни хрена себе! - Кулибин стоял с раскрытым ртом. - Ты-то при чем?
   Пришлось дать необходимые пояснения.
   - У него не покупай, - твердо сказал Кулибин. -  Я  съезжу  в  Тарасовку.
Поговорю с его сестрой - даром отдаст.
   - Идиот, - пробормотала Ольга. - Просто круглый... И закроем тему! Все!

   Однажды раздался звонок. Ольга взяла трубку. Женщина спрашивала Кулибина.
Уже идя за ним, Ольга поняла: Вера Николаевна. Стало неприятно,  а  тут  еще
Кулибин  отвечал  как-то  очень  по-семейному:  "Ты   отодвинь   коробку   с
антибиотиками, в углу будет пластмассовый стакан. Там  термометр...  А  что,
очень болит?.. Надо врача... Аллохол помнишь где?"
   Кулибин был сердечен, внимателен. Каким он был с ней. Но такого  Кулибина
в доме уже давно не было. Он был раздражен, зол... Он мягчел, когда  звонила
Манька. И вот теперь, когда позвонила эта женщина.  Если  бы  не  работающий
Сэмэн, она бы высказала свои наблюдения сразу же... Но при чужом человеке...
   - Это Вера, - сказал Кулибин Ольге, положив трубку.
   - Нетрудно было сообразить, - ответила Ольга.
   - Не чужая ведь,  -  как-то  растроганно,  чуть  не  со  слезой  вздохнул
Кулибин, и это уже был перебор. Двадцать два!
   - Езжай к ней, раз не чужая, - тихо, но  внятно  до  противности  сказала
Ольга. - Я тебе давно это рекомендую очень настоятельно.
   Он как-то замер на этих словах, будто хотел их разглядеть со всех сторон,
будто впервые увидел и задумался над нехитрым смыслом "езжай".
   - Что ж, я как припадочный буду бегать туда-сюда? - растерянно сказал он.
- Это не дело...
   - А кому это интересно, кроме нас с тобой?..
   Он смотрел на нее тускло, и она  поняла  и  посочувствовала  ему.  Он  не
освободился от людского мнения, он нормально,  как  научила  мама,  стоит  и
ждет, что скажут люди. И так и будет стоять. Вкопанный конь.

   Не то чтобы она боялась, что Кулибин уйдет. "И слава Богу, - кричала  она
себе, - и слава Богу. Жила без него - и прекрасно". В то же время, в  то  же
время... Этот  его  тон  в  разговоре  с  крепкозадой  и  приземистой  Верой
Николаевной  разворачивал  события  совсем  другой  стороной,  являл   мысли
странные. Например, о конечности времени. Когда она лежала на  хирургическом
столе и ей готовили наркоз, она подумала: вдруг... Вдруг то, что она  сейчас
видит, - последнее? Последнее окно. Последние люди. Последний мужчина, он же
хирург. Последние прикосновения. Но ей тогда было безразлично, потому что ей
дали хорошее успокоительное, и она это знала, но, зная, была  убеждена,  что
возникшее чувство у нее совсем не химической причины. Оно из нее самой,  оно
сущностное. А потому и  нестрашное.  И  даже  с  намеком  радости,  что  ли.
Последнее тут - это надежда на первое там?
   Сейчас же было другое: ощущение суженного и одинокого времени.  Никто  не
стоял рядом и не трогал за руку. Последним был Кулибин, но и он уходил.  Мог
уйти.

   ... - Я не припадочный, - твердо повторил  Кулибин,  расставляя  в  своем
мире все по местам.
   Нашел  же  слово-мерку,  прошелся  с  ним  туда-сюда   и   отделился   от
припадочных. В нем в этот момент даже что-то обрелось, он как бы  стал  шире
собой, но одновременно и ниже, хотя все  это  было  Ольгино,  умственное,  а
головенка, скажем прямо, была слабенькая и пульсировала, пульсировала.

   После ремонта квартирка вся заиграла. Ольга сказала:
   - Давай сделаем перестановку?
   Кулибин посмотрел на нее осуждающе.
   - Пусть сюда переезжают дети.
   Ну да... Об этом они уже говорили...
   - Сама позвони им и скажи...
   - Но почему? Почему? - закричала она, чувствуя, как время и  пространство
сжимались вокруг нее, и получалось: Кулибин - человек и отец хороший, а  она
- сволочь.
   Как раз ввалилась сама Манька, такая вся моднющая, неозабоченная,  хорошо
отвязанная беременная.
   - Клево, - сказала она, оглядывая квартиру. - Но ума поломать  стенки  не
хватило. Хоть бы посоветовались...
   - Какие стенки тут можно ломать? - не понял Кулибин.
   - Да ладно вам, - засмеялась Манька, - вы люди клеточные, суженные.
   - Мы это для тебя, - вдруг в торжественной стойке сказал Кулибин.
   - О  Господи!  -  закричала  Манька.  -  Спятили,  что  ли?  Мы  покупаем
трехкомнатную. Недалеко от вас.
   Ольга испытала огромное облегчение, она даже выдохнула  так  громко,  что
они уставились на нее - муж и дочь.
   - На какую гору идешь? - спросила Манька.
   -  Ни  на  какую,  -  ответила  Ольга.  Не  объяснишь  же  про   суженное
пространство-время и то, как оно сдавило, а сейчас -  спасибо,  доченька!  -
отпустило.
   - На какие же это деньги? -  ядовито-обиженно  спросил  Кулибин,  задетый
ненужностью своей щедрости. Так старался, так махал кисточкой - и зря.
   - На свои, - ответила Манька. - Подвернулась хорошая сделка.  Да  и  наша
однокомнатная сейчас в хорошей цене.
   - Ну и слава Богу, - сказала Ольга.

   Нельзя человека лишать смысла  жизни.  Кулибин  был  раздавлен  поворотом
событий, которые шли своим ходом и не требовали  его  жертвы.  И  Ольга  это
поняла сразу и даже посочувствовала Кулибину. Она-то давно не должник  и  не
жертва в этой жизни, но она ведь и начала свой путь освобождения от этого не
вчера. Хотя все это лишний пафос, а Кулибина, дурачка, жалко.  Сто  лет  она
этого не делала, а тут подошла и обняла его.
   - А я рада, - сказала она. - И за них, и за себя. Что не надо сниматься с
места.
   Он был сбит с толку лаской жены. Надо же!  Подошла  и  обхватила  руками,
такое забытое им состояние. И он шмыгнул носом, а Ольга подумала,  что  если
им доживать жизнь вместе, то надо приготовиться,  что  старик  у  нее  будет
слезливый.
   Сэмэн
   С ним рассчитались, и он ушел, хотя явно надеялся на прощальное застолье,
грубовато намекая Ольге, что надо бы для такого дела кой-чего прикупить. "Да
пошел ты!" - подумала Ольга. С того дня, как он отказался отдать или продать
задешево картину Ивана Дроздова, она сказала: "Все!"
   Он объявился, когда Кулибин был на  работе,  поздно  вечером.  В  хорошем
костюме, с хорошей стрижкой, такой весь не работяга, а чиновник  иностранных
дел.
   - Пришел попрощаться, - сказал он по-русски, без  этих  своих  украинских
фокусов.
   - Какие нежности! - ответила Ольга.
   Сэмэн оглядел квартиру, присвистнул,  увидев  морщинку  на  обоях,  рукой
провел по подоконнику,  похвалил  расстановку  мебели  и,  слегка  поддернув
брюки, сел в кресло. Гость, черт его дери.
   - Куда теперь? - спросила Ольга, чтоб что-нибудь спросить, спросила  стоя
у дверей комнаты, в полной готовности проводить и захлопнуть замок.
   - Пока в Грецию. Отдохну. Потом вернусь сюда. Есть хороший заказ.
   С тем и ушел. Быстрым шагом первопроходца и проходимца.

   Квартира  лучилась   чистотой.   Хрустальные   вазончики   отстреливались
маленькими, но пронзительными гиперболоидами света, фыр-фук во все  стороны.
Тяжелые шторы висели истомо  с  высочайшим  чувством  самодовольства.  Кухня
чванилась белизной, в трубах тоненько  всхлипывала  вода,  запертая  кранами
какой-то прямо-таки наглой красоты. Даже Манька сказала: "Сантехнику выбрали
правильную".
   Кто меня любит на этой Земле?
   Вот так упрешься мордой лица (теперь, оказывается, говорят  "кожей  морды
лица") - и  думай  мысль.  Как  оказывается,  очень  поперечно  стоящую  для
думания, мысль:
   Кто тебя любит на этой Земле
   "А никто! - сказала себе Ольга. - Никто!"
   Размахивая во все стороны сумочкой, она торопилась  в  парикмахерскую,  к
толстой и оплывшей армянке  Розе,  к  которой  не  шел  новый  клиент  (Роза
отталкивала неприятного вида животом, она время от времени  подтягивала  его
вверх со словами: "Опять, сволочь,  сполз  на  колени"),  зато  от  клиентов
старых отбоя у Розы не было. Розин живот столько слышал и столько  знал,  он
переваривал столько слез и обид, что уже  давно  в  гуманных  целях  выдавал
вовне исключительно благотворную энергию.
   - Роза! - сказала Ольга, плюхаясь в кресло. - Тебя кто-нибудь любит?
   - Многа, - ответила Роза.
   - Да ну тебя! - засмеялась Ольга. - Я ж не про твою родню, которую ты всю
жизнь кормишь. Я про мужчину, для которого ты все на свете.
   - Многа, - повторила Роза.
   Ольга смотрела в зеркало и  видела  всклокоченную  голову  Розы.  Крупный
пористый  нос  не  страдал   комплексом   неполноценности   и   был   вполне
самодостаточен, в голове такого носа не могли взбрыкнуть мысли об  отделении
или переустройстве. Булькатые, каурые Розины глаза  смотрели  с  насмешливым
равнодушием, которое стеночка в стеночку рядом с презрением, но еще не  оно,
просто живет рядом.
   - Не понимаешь, - сказала Ольга. - Любили ли тебя так, чтоб за тебя, ради
тебя...
   - Ты сама кого так любишь? - перебила ее Роза.
   - А кого?! - возмутилась Ольга. - Такие разве есть?
   - Краситься будем? - спросила Роза, туго стягивая на шее Ольги  простыню.
- Как обычно или перьями?
   - Я передумала, - вдруг резко встала Ольга и пошла к выходу.  "Пусть  она
меня вернет, - молила она, - пусть вернет... О Господи!"
   - Следующий, - сказала Роза, встряхивая простыню, на которой тихо  умирал
след Ольгиной шеи.
   Я тоже стриглась у Розы. Я могу представить ход  ее  мыслей.  Вот  у  нее
большая разбросанная по миру семья и коротконогий муж Самвел, который строит
дачу знаменитой артистке и каждый  раз  задает  Розе  глупый  вопрос:  разве
человек может быть сразу и красивым и свиньей? "Вах!"
   Им хочется, чтоб их любили, могла подумать  Роза  сразу  о  всех  русских
женщинах, а чего ж сама не любишь как человек? Как она любит своего наивного
дурака, у которого растет аденома.
   Она сама делает ему массаж, потому что кто  ж,  кроме  нее,  сделает  как
надо?  Самвел,  мой  дорогой,  единственный,  я  тебя  так   люблю,   дурака
бестолкового, что мне некогда думать, как ты меня любишь... А  может,  и  не
любишь совсем, но вряд ли... Ты же плачешь мне в грудь, как плачешь  Богу...
А эта женщина все время чего-то ждет, ни разу не расстаравшись сама...  Люди
- дураки... Они ничего не поняли... Бедный Бог... Он с ними  бьется  головой
об стену... Люби, говорит он, и не спрашивай сдачу. Но это им, видите ли, не
подходит... Им дай сдачу. Они все начинают с конца.
   Роза иногда проговаривалась: "Такая большая страна - и такие  бестолковые
в ней люди".

   Кулибин же в тот день домой не пришел. Он все-таки оказался припадочным и
пошел к Вере Николаевне.  Синяя  и  обезвоженная,  та  сидела  над  тазиком,
который был вполне сух.
   - Я его ставлю от страха, - сказала она.
   - Врача вызывала? - спросил он.
   - Тоже боюсь. - Вера Николаевна смотрела на Кулибина таким нежным глазом,
что тот сразу стал звонить и кричать.
   Смешно думать, будто крик у нас может быть каким-то там  аргументом,  но,
видимо, подтекст существовал не только в литературных сочинениях,  он  может
передаваться по проводам и производить  какие-то  нужные  действия.  Приехал
участковый врач, который уже отъездил  свое  и  собирался  в  баню,  но  вот
приехал, гневный, но и  слегка  чуткий.  Он  сам  вызвал  "неотложку",  Веру
Николаевну  отвезли  в  Боткинскую  больницу,  положили  в  коридоре  острой
хирургии.  Вера  Николаевна  попросила  Кулибина   позвонить   в   школу   и
перечислила, что ей нужно привезти. В тусклом ее взгляде не было интереса ни
к чему, и даже коридор был ею не воспринят никак, хотя рядом по  его  поводу
визжала какая-то молодайка, с виду  вполне  здоровущая  кобыла,  но  что  мы
знаем?
   Кулибин звонил Ольге, хотел объяснить ситуацию - ее не было  дома.  Потом
он варил курицу, истово веруя в силу бульона, - не будешь же этого делать  в
доме Ольги? Конечно, когда Ольги не было и  вечером,  он  забеспокоился,  но
курица еще не уварилась, надо было ждать.
   Он нашел Ольгу уже поздним вечером.
   - Ты где? - спросила она.
   - Понимаешь... - начал Кулибин.
   - Понимаю, - ответила Ольга и положила трубку.
   Он позвонил снова и закричал:
   - Она в больнице! В больнице!
   - Я не людоед, - ответила Ольга. - Не надо так орать. Что с ней?
   Кулибин рассказывал, спотыкаясь и замирая на том, что было непонятно  ему
самому.
   - Положили в коридоре, - закончил он.
   - Ты дал?
   - Что? - не понял Кулибин.
   - Ты дал деньги, - уже кричала Ольга, - чтоб ее положили как человека?
   - А кому? - не понимал Кулибин. - Там их столько...
   - Дай старшей сестре. Она тебя уже ждет.
   - Кто ждет? Она меня не знает...
   - Знает. Она ждет тебя с той минуты, как ты там появился...
   - Ты говоришь глупости.
   - Спроси у дочери, если не веришь. Она тебе объяснит лучше.
   - Черт знает что, - сказал Кулибин и добавил: -  Варю  бульон,  а  курица
оказалась старухой.

   Порядочный человек - существо кровожадное, но втайне. Ибо только он знает
число открученных голов, которые он отбрасывает  в  сторону,  топча  в  себе
разнообразно