Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Щербакова Галина. У ног лежащих женщин -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  -
в сердце бумажка с номером не подала. Конечно, не подала, а с какой стати ей его подавать? Ольга вся, с ног до головы, была тогда в романе, такой обломился мужик, что, когда дома напротив сидел Кулибин, ей с трудом удавалось его идентифицировать. Кто он, к которому дочь Манька имеет странную привычку присаживаться на колено и что-то верещать в ухо? - Ты - Кулибин, - могла она произнести странным голосом. - Так точно, гражданин начальник, - ответствовал ни в чем не повинный Кулибин, ибо до идеологически противоположных демонстраций еще предстояло жить и жить. Но если сейчас подумать, в них ли было дело, если еще задолго-задолго Ольга сумрачно задумывалась: а кто это у меня расшатывает в кухне табуретку? Мистер Икс Но это так. Для изящности. Фамилия у него была замечательная. Членов. Очень гордый, между прочим, человек: на все предложения сменить фамилию или хотя бы вставить в нее лишнюю букву - Челенов, к примеру, или Чуленов - он заходился таким историческим патриотизмом, он так давил на всех генеалогией, будь она проклята, что в результате стал за это уважаем, чтим и даже подвергнут подражанию. Его шофер Иван Срачица тоже стал гордиться своей фамилией, хотя оснований не было никаких. Он был обыкновенный прол Срачица, без родовитых доблестей, и у него буквально по определению было пятеро детей, как и полагается быть у прола обыкновенного. Но он по примеру начальника взрастил в себе фамильную гордость. Роман начался как курортный. Ольга купила путевку в цековский санаторий, медицинскую карту выправила по всем правилам. "Я еду подлечиться, а не на блядки". У Кулибина родилось параллельное предложение: поехать дикарем, чтоб "колошматиться в море вместе", Ольга даже на секунду задумалась: а нет ли в этом здравого смысла? Какие-никакие экскурсии, терренкуры, к тому же Кулибин - человек по жизни необременительный и привычный, но все уперлось в дочь. У той как раз начались фокусы гормонального характера: вдруг ни с того ни с сего стала выходить ночью на балкон и часами там стояла, Ольга ей устроила крик, в стенку постучали соседи, Маня заявила, что имеет право стоять, ходить и лежать когда и где хочет, а если кому-то это не нравится - его проблемы. Имелось в виду - Ольгины. И глаз был у Маньки наглый, недобрый, как бы даже не родственный. Куда ж ее оставлять - такую? Тем более что с отцом у них отношения проще: поорут друг на друга как ненормальные - и помирятся в момент. Не то что с матерью. Кулибин остался сторожить развитие гормональных процессов, а Ольга, сделав легкую химию, мотнулась на юга. В первый же день она мордой ударилась в иерархию. Ее поселили с женой какого-то дальнесибирского райкомыча. В палате, окнами смотрящей на козырек подъезда. Море было с другой стороны, горы - с третьей, у них же - козырек с птичьим говном, на который можно было ступить прямо с лоджии. Соседка Валя была женщина смирная и тихая, знающая свое место в жизни и очень за него благодарная. Второй этаж ее не смущал - она боялась лифта. С моря могло дуть и прострелить - тоже немало, горы ей были ни к чему, а утренний шумок убегающих на пробежки отдыхающих ее не беспокоил - Валя все равно просыпалась рано-рано и из деликатности лежала чуркой, дожидаясь, когда встанет Ольга. Первые дни ушли на раздражение. Ольгины умелость и хватка здесь были не прохонже. Это Валя перед ней становилась на цыпочки, это для Вали она была и москвичка, и модница, ну еще и для стайки токующих лжехолостяков. Но в ее карте не было номенклатурных зерен, что в этом месте выклевывалось прежде всего. "И черт с вами!" - решила Ольга, перелезая туда-сюда из контрастных чанов с водой, ездя на Мацесту и крутя велотренажеры. Дней через пять она почувствовала от всего этого такую тоску, что дала Вале уговорить себя сходить на танцы. Ну и что? Худые, пузатые, плешивые и чубатые, они терлись об нее в танго и вальсе, с неудовольствием переходя в бесконтактный танец. Но хоть бы один! Хоть бы один... Однажды смирная Валя пришла много позже ее и с трусиками в сумочке. Забыла провинциальная дуреха, стаскивая с себя платье, что сразу осталась ни в чем, взвизгнула по-собачьи, глядя в открытые Ольгины глаза, залопотала что-то о голом ночном купании, но Ольга милостиво отпустила ей грехи. - Да перестань! - сказала. - Лучше скажи, стоило того? Париж стоил мессы? Валя застопорилась в осмыслении слов, узнав в лицо только Париж по сочинению "Собор Парижской Богоматери", но вопрос сам по себе не дошел. - А? - переспросила она. - Ну... дядька был на уровне? - Ой! - тихонечко взвизгнула Валя. - Да мы так... Дурачились... Несерьезно же... - Успокойся и спи, - сказала Ольга. Сама же спать не могла. Думалось про это, желание было острым и оскорбительным, как насилие. Как то насилие, что было в ее жизни, оно тогда тоже началось с острого желания, только у другого человека, и он счел себя вправе поступить так, как хотело его желание. "Какая дурь! - подумала Ольга. - При чем тут та сволочь? Как я могу сравнивать?" - В человеке столько зверя, сколько он его в себя допустит, - сказала она, вернувшись из санатория. Блестяще-золотистая, с облупленным кончиком носа, с горяче-молочным дыханием, она задрала юбку, чтобы продемонстрировать полоску кожи под кромочкой трусиков. Золото бедер просто слепило. - Я допустила в себя зверя, сколько его влезло, и урчу теперь над суповой косточкой. Он - профессор Членов. Его мозги ценятся в валюте, но и остальное - тоже высший разряд. У нас не совсем совпали сроки. Он приехал на десять дней позже. Счастье, что у меня как раз кончились месячные. Скажу главное. Буду разбивать семью. Так это на языке протокола? И она исчезла с моих глаз надолго, иногда я вспоминала ее, тянулась позвонить, но ведь то, что меня интересовало, не расскажешь с телефона - ни с домашнего, ни с рабочего. Зато в газетах попалась фамилия профессора. Как выяснилось, главного специалиста по загниванию капитализма и, соответственно, расцвету противоположной ему формации. Интересно, подумала я, как ему Ольгин способ добывания денег - не осквернит ли он чистый источник идеи в его валютной головке? На самом деле мне было не до них. Мы переезжали. Нам дали наконец отдельную двухкомнатную квартиру, мы врезали замки, натягивали струны, циклевали полы. Замерев на пороге остро пахнущей лаком своей квартиры, я думала, что в моей стране квартира и отдельный бачок будут посильнее "материализма и эмпириокритицизма", взятых вместе с автором. - Закройте, пожалуйста, дверь, у детей аллергия на лак, - услышала я тихий голос, а потом увидела соседку, владелицу огромной четырехкомнатной квартиры. Только в нашем подъезде были такие, и еще до вселения люди приходили смотреть хоромы, которые просто по определению никому полагаться не могли. И вот теперь я видела милую молодую женщину в заваленном узлами коридоре и с выводком детишек. "Боже мой! - подумал мозг, траченный коммуналкой. - Многодетные!" Представились крик, плачь, стук мяча об стену и все, что полагается и что может себе представить человек при словах "многодетная семья". У меня не было умиления по поводу многодетности. Я не знала, что делать с единственным сыном, обожаемым, но растущим куда-то резко в сторону, нарушая красоту семейного древа. Но это другая история, может быть, когда-нибудь я перескочу на нее, и тогда мало не покажется, пока же я стою и оплакиваю собственное квартирное счастье, которое так недавно еще держала, обхватив его по метражу. Поставим на этом точку. Дети соседей никогда нам не мешали жить, их скромность и тихость хорошо подпитали мой стыд, и я уже много лет замаливаю грех той своей гневливости, которая случилась в первый день встречи. И люблю свою соседку Оксану, хорошая женщина, дай ей Бог здоровья. Теперь же я должна сообщить главное. Это у них была фамилия Срачица. А хозяин был шофером. Ничего другого я не знала. Клубочек начал распускаться с кофточки. Позвонила Ольга, сказала, что есть пара-тройка стильных вещей, надо бы мне посмотреть. Мы поиздержались на процессе переезда, и я ответила, что - пас. Но Ольга настаивала, мол, есть кофточка с брачком, совсем недорогая, но "с изыском". Муж сказал, что все равно ему предстоит тратиться на мой день рождения, так что "иди и купи". "Надо еще посмотреть", - ответила я. Так мы и встретились через полгода после курортного лета. Ольга выглядела как никогда, даже лучше, чем в золотом загаре. Она похудела, стала суше, заметней пролегли легкие морщинки у глаз, рта, на шее, но парадокс был в том, что ей все это шло. И как бы выяснилось: молодость с ее соком - не ее время, а ее время то, что уже тронуто холодом, морозцем, что на пороге увядания. Я не решилась ей это сказать. Упоминание морщин даже в самом комплиментарном контексте - дело опасное. Я ее похвалила за вид и стать и конечно же в первую очередь спросила, как у нее дела с этим... как его... Я запамятовала фамилию и чуть было не ляпнула что-то еще более непристойное, чем то, что носил неизвестный мне господин с валютными мозгами. Надо же, как мне запомнилось это определение. - Я ему дала срок, - сказала Ольга. - Но я уже знаю, что его продлю. Он этого как раз еще не знает, дергается... Плохо быть умной. И видеть завтрашний день. В него надо вступать слепо. А я понимаю, чем он рискует, если разойдется резко, неделикатно. Сгорит, как швед... У него тесть - шишка в МИДе, мадам, между прочим, тоже не пальцем сделана - в Институте международных, сын - на выходе в дипломатические сферы. Отец сейчас дернет поплавок - и у него вся жизнь сорвется. И я, - поясняет Ольга, - получу не сильного мужика со всем, что при нем, а раненого сокола, которого надо будет всю жизнь лечить, а он меня в это время будет драть когтем. - Большое красивое чувство требует жертв, - насмешливо сказала я. - Или оно не очень большое? - Стала бы я печься о маленьком! - ответила Ольга. - Он мой мужик! Мой. Понимаешь, по размеру, по запаху и вкусу. Тут без сомнений. А я - его женщина. У него тоже нет сомнений. Мы как ключик и замочек. (Это было то давнее время, когда еще не было шлягера "Зайка моя" и сопоставление типа "я твоя рвота - ты мой тазик" не казалось пошлым, так сказать, по определению. "Ключик-замочек! Ишь ты", - подумала я.) Сейчас я думаю другое. Когда бежишь для прыжка, часто сам не знаешь, каким он будет. Прыжком ли в длину, в высоту или с крыши. Знать это не дано. Ольга сказала, что встречаются они на явочной квартире. Есть такая для полуофициальных, приватных встреч нужных людей. Иногда едут на дачу к его приятелю, если есть гарантия, что никто не возникнет. - Много приходится делать уточнений! - смеется Ольга. - Шпионам не снилось... - А как Кулибин? - А что Кулибин? Я волну раньше времени не гоню... Скажу, когда придет пора... Она не пришла. Я тебе сказала, что я ему продлеваю срок? - Но он пока этого не знает, - смеюсь я. - Ты и тут шпион. - Чтоб не сбавлял скорости, - уточняет Ольга, - а не по вредности. Потом из пакета и выплыла кофточка. Такая вся из себя "фэ". Левая половина - синяя, правая - красная, а пуговички наоборот, и отвороты у рукавов наоборотные. Крой - само собой, классный, ткань мягкая, одним словом - два слова. - Смотри, брак, - говорит Ольга и показывает шов: чуть перекошенный, потом резковато выпрямленный, но бок явно поддернут. Пока не видишь - ничего, а когда уже знаешь, глаз как бы только в это место и смотрит. - Надень... Но я не хотела. Не то что большая привереда - с чего бы это? Беру что есть. Тут же был изъян на вещи стильной, красивой, ну, в общем... осетрина второй свежести. Мерить я не стала. А через несколько дней звонит в дверь Оксана. Просит взаймы пару яиц для салата, у них гости, и на ней эта кофточка. Именно эта, потому что некоторая скособоченность налицо. - Откуда эта прелесть? - спрашиваю я. - Правда здорово? - говорит она и вертится передо мной, а когда останавливается, я вижу на ее лице некоторое смятение. Я уже знаю свою соседку. Она не просто не умеет врать или даже что-то скрывать - а уметь это надо, - она "заболевает лицом" от необходимости что-то соврать или скрыть. Лицо ее как бы начинает дробиться, идти рябью, суетиться, оно становится растерянно-глупым, чтоб не сказать дурным. Единственное лечение для лица - тут же сказать, выпалить правду и спастись. К примеру. - В подъезде напґисал мой Миша, - говорит она. Это на мой вскрик, что опять какая-то сволочь помочилась возле лифта. И не объяснишь ей, дурехе, что пятилетний Миша, конечно, свое дело сделал, но не мог он один напрудить такую лужу, что на подмогу ему пришел мощный мочевой пузырь, не чета детскому, недобежавшему... - Это правда, - говорит Оксана, здоровея лицом. - Я его уже выпорола. Сейчас ей надо ответить, откуда у нее кофточка. Я получу чистую правду, хотя суетливость Оксаниного лица показывает, что именно ее говорить ей не следует. - Ваня возит Членова. Знаете? А у Членова есть любовница. Это она мне продала, - скороговорит она. - Так неудобно про это говорить... Но в жизни ведь всякое бывает, правда? Такое вот горе Марье Гавриловне... И она уносит яички, оставляя меня в презабавнейшем состоянии случайного соглядатая известного события, но как бы с другой стороны. Вид спереди. Вид сзади. Вид со стороны Марьи Гавриловны. Об окончательной и сокрушительной победе жены мне тоже сообщила Оксана. Уже было лето. Оксана выгуливала свой выводок, а я, что называется, шла мимо. Оксана всегда выходила гулять с большой сумкой, в ней лежали цветные тряпки, из которых она споро лепила то детские игрушки, то причудливые коллажи, скорость ее творчества была удивительной - два-три переброса тряпочек, два-три стежка, вложенная внутрь щепочка, взятая с земли, вставленный в середину лист - и полный балдеж. На тебя уже смотрит дитя в капоре с такой удивительностью выражения, что начинаешь его слушаться, а дитя, лукавая тряпочка, сочувствует тебе, но как бы и презирает тоже. На этот раз в руках Оксаны были куски той самой кофточки. - Пошла пятном после первой же стирки, - объясняет Оксана. - А еще импорт. Но я, знаете, даже рада... Ведь это очень важно, из чьих рук вещь. Я же вам говорила... - Оксана! Ерунда! Все наши вещи залапаны таким количеством рук, что ничего личностного... - Один плохой человек подержит - и хоть выбрось... Она брезгливо достала линялые кусочки, а потом радостно сказала: - И с ней как с кофточкой... - С кем - с ней? - почему-то испугалась я. - Михаил Петрович порвал с этой женщиной, - как-то гордо сказала Оксана, как будто была в этом и ее заслуга, ее толика протеста против безобразий, когда за здорово живешь ходят по земле особенные особы, а кто-то нормальный, простой страдай?! Надо было отыскать Ольгу. На работе сказали, что она болеет, дома - что ее нету, вот и думай, где может находиться болеющая женщина. Все ли знаешь, Оксана? Но Оксана знала все, потому что Ольга позвонила сама и вполне здоровым голосом сказала, что прогуливает по липовому бюллетеню и может ко мне приехать с бутылкой английского шерри. - Годится? - Все, кроме места встречи, - ответила я. - Знаешь, кто у меня живет под боком? Кто моя любимая соседка? Жена шофера твоего хахаля. - Ну и какие проблемы? - непонимающе спросила Ольга. - Что, я поэтому не могу к тебе прийти? - Можешь... Но лучше не надо. Я не говорила ей, что знаю тебя. - Ты участвовала в холопьих пересудах? - Не хами! - закричала я. - Я ни в чем не участвовала. Я слушала. А кофточка твоя слиняла за раз, кто ж такое простит? - Ну и черт с ней! Ладно, приходи сама... Я не хотела звать, потому что слегка завшивела домом. Такой у меня бардак. А руки не подымаются... * * * - Я не знаю, - сказала мне Ольга, когда мы уже выпили по маленькой, - но у меня такое чувство, что он все просчитал на машине. Она - я, я - она... Плюс - минус... И я машине проиграла. Хотя кто ее знает. Ему могли прищемить яйца в какой-нибудь инстанции. Тебе когда-нибудь щемили яйца? Говорят, это больно. У них это самое нежное место. Слаба на передок - говорят про нашу сестру... Ни хрена подобного! Это про них. А может, и совсем третье. И он с самого начала не брал меня в голову на большой срок. А я возьми и нажми посильнее... Хотя можно было играть в эту игру еще лет сто... Но я проявилась, как говорится, всеми своими желаниями. Он и спрыгнул как ошпаренный... Знаешь, что у меня внутри? Эти, как их... Геркуланум и Помпеи. Если не понимаешь древнего - тогда считай меня Ашхабадом. А если и этого не понимаешь, то мне, подруга, жить не хочется. Плохого не воображай. Я, конечно, буду жить, потому что у меня очень сильна энергия выживания. Я вся в дерьме и навозе, а энергия во мне фурычит, как электростанция... Уже показывает мне какие-то виды будущего, как бы невозможного совсем, но и возможного тоже. Так что я выживу, хотя такого мужика, если отвлечься от его предательства... у меня не было, нет и не будет. Но отвлечься никак нельзя. Такой казус. Не предал бы он меня, предал бы жену... Жизнь ставит перед человеком выбор не добра и зла, а исключительно двух зол. Это же мы придумали: из двух - меньшее... Мы все люди зла. Должна сказать, что смотреть на нее в тот день было страшно. У нее все время дергалось веко, и она прикрывала глаз ладонью, и я видела ее ногти, неухоженные ногти... Она сама протянула мне руки и сказала: - Видишь, какие ногти и пальцы? С этим ничего нельзя поделать: они такие не потому, что я их не мою. Они теперь изначально такие. Тру щеткой, а через две минуты - грязь. Я сама столкнулась с этим много-много позже. У меня тоже пачкались пальцы и чернели ногти, когда я похоронила маму. Бедные наши говорящие руки... Вик. Вик. Она позвонила ему сама. И он узнал ее сразу. Стало приятно. Хотелось думать о неизгладимости впечатления. Конечно, идти к врачу в полной боевой раскраске глуповато. Для этого случая годятся бледность, красные веки и дрожание губ. Незаменима тут и тахикардия, слившаяся в экстазе с аритмией, и, как бантик на коробке, пучочек поникших волос, стянутых черной резинкой - ну нет у человека сил взбить себе прическу. Ольга выбрала серединный путь: еще не конец света, но уже и не его апофеоз. Окраска волос была в легкую седину, слабые локоны чуть-чуть сбрызнуты лаком, чтоб не развалиться совсем. Что касается тахикардии, мы ею не управляем, ее явление - дело случая или настоящей болезни. Но такое Ольга в голову не брала. Все было как тогда. Манжетка давления, холодок стетоскопа, белая раковина в углу с четвертушкой мокрого хозяйственного мыла. Не богачи мы тут, в поликлинике, говорило как бы мыло. Его руки им не пахли, запах сам по себе внедрился в нос и щекотал, щекотал воображение. Это теперь с ней сплошь и рядом. Вывеска аптеки может так ударить валокордином, а венгерская курица в целлофане, стоит ее развернуть, вовсю громыхнет паленым пером. Но ведь это психиатрия, при чем тут терапевт, если у нее головка сбрендила? Будоражила раковина. Придется ли к ней бежать или обойдется? Посторонность мыслей отвлекала от главного - зачем пришла? - и в какую-то секун

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору