и
руководили  мохеровые  кофточки  на  пуговичках  и  без,  кожаные  перчатки,
джинсовые юбки с кожаным лейблом. Сроду бы мы не стали  ручкаться  с  N,  но
поди ж ты... Шапка... По твоим деньгам и то, что надо, по виду. И ты перся к
N, неся на губах эту гадостную  улыбку  соискателя  дефицита.  Сколь  угодно
можно внушать себе, что все это  ерунда  и  не  шапкой  определяется  жизнь.
Конечно, не шапкой... Разве я о ней? Я об улыбке... Я об униженной  жалкости
этих отношений... К случаю Ольги это даже не имело отношения,  разве  что  к
самому началу встречи в лифте. Потому что потом у них  как-то  очень  быстро
все закрутилось на другом уровне.
   Кулибин жил с сестрой и матерью в Тарасовке, на дорогу тратил два часа  в
один конец, страстно мечтал переехать в Москву, и, если говорить честно,  не
было это чем-то неразрешимым. Мужчина он был вполне приличный и по  природе,
и по социальному положению, у него были спорадические женщины - а почему  бы
им не быть? Некоторые из них хватались за него обеими руками  в  расчете  на
серьезные продолжения, но у Кулибина до сих пор что-то там не срабатывало  в
ответ. Если говорить старорежимными словами, которые уже сейчас  практически
сошли на нет, Кулибин был человек с понятиями и запросами. На  них,  как  мы
узнаем впоследствии, он и подорвался, как сапер на  мине.  Кулибин  страстно
хотел в Москву посредством женитьбы, но ему - идеалисту хренову - еще  нужно
было эту женщину захотеть как телом, так и  душой.  Такое  многоканальное  у
него получалось желание.

   Сапоги Ольга не купила, они ей оказались велики даже на шерстяной  носок,
но разговор завязался и как-то естественно перекинулся из торгового плана  в
область тонких вибраций. Тогда недавно умер Шукшин, и все говорили: "Шукшин,
Шукшин", - все интеллигентные люди как бы сплотились в горе,  что  вообще  у
русских получается куда лучше, чем сплочение в радости. Ольга и Кулибин тоже
сцепились на этой теме, что называется, отвели душу в жалости,  и  им  стало
хорошо.
   Кулибин был приглашен домой и познакомлен  с  мамой.  Его  совершенно  не
смутило спущенное до полу одеяло на маминой софе по имени "Ладья",  он  даже
скумекал тайну этого трюка по сокрытию "утки".  "Скажите  пожалуйста,  какие
устроили секреты!"  -  говорил  потом  Кулибин.  Он  был  нормально  хороший
мужчина, он понимал, что такое лежачая болезнь и все  проистекающие  от  нее
обстоятельства. Он  проникся  сочувствием  к  Ольге  и  оценил  качество  ее
моральных принципов. Когда у них пошли объятья-поцелуи -  а  дело  это,  как
правило, вечернее, - у него пару раз случались накладки в виде опоздания  на
электричку, но он не использовал это в целях давления  на  Ольгу.  Отношения
развивались медленно и красиво, можно сказать,  на  чистой  дистиллированной
воде.
   Так что замужество  Ольги  было  вполне  по  любви  и  уважению.  Кулибин
оказался хорошей партией, а то, что он в  результате  переехал  в  Москву  и
перестал мерзнуть в неотапливаемых вагонах, так это уже просто приложение  -
добавка к весьма и весьма удачному браку. Хотя само словосочетание нелепо.
   Со временем выяснилось, что  Кулибин  -  человек  хозяйственный:  в  доме
перестало капать, дуть и искрить. Они теперь ездили на работу вместе,  Ольга
висла на его руке, ей было приятно, что есть на ком и не  надо  сжиматься  в
собственном одиночестве. Кулибин посверкивал своим "предварительным"  зубом,
вполне ощущая себя силой защиты и надежды.
   Начало конца не имело ни вкуса, ни запаха, ни вида.
   Когда потом, через годы,  Ольга  -  в  "чисто  исследовательских  целях",
скажет она, - будет искать причину, то  так  ничего  и  не  найдет,  потеряв
клубочек, по которому шла.
   - Грубо говоря, - засмеется она, аккуратно облизывая край рюмки с  шерри,
- грубо говоря, моя дорогая, я  уперлась  мордой  в  утюги  и  кипятильники.
Кстати... Ты знаешь, как пахнет Польша?
   Збигнев
   - Она пахнет бигосом  и  духами  "Быть  может".  Надо  сказать,  мне  это
поначалу даже нравилось. Потом, правда, стало тошнить. Но уверяю  тебя,  это
моя личная эндокринология - или как зовут то, что  отвечает  в  нас  за  все
подспудное? Вегетатика? Серьезно? Не подозревала... Я думала... татика -  по
грубой части... А я ведь про флюиды тонкие, паутинные. Когда в  один  момент
нечто тебе нра... нра..., а в другой - на фиг не нужно.
   Дочь Маня уже ходила в школу, мамы уже не было.
   В душе Ольги было томливо.
   Странное ощущение червя внутри. Вначале даже чисто физическое. Как  будто
кто-то в тебя внедрился, подсосался и тянет из тебя соки. Выяснилось: у  нее
нехватка железа, анемия. Надо бороться за повышение гемоглобина.
   Именно тогда Ольга поперлась в электрический магазин, много чего  увидела
и купила соковыжималку, чтобы дрючить на ней морковку.  Каждый  день  стакан
сока, и не меньше. Одна дама из их отдела, из тех, что  были  прикреплены  к
разным питательным кормушкам, сказала Ольге:
   - Для крови надо есть свежее парное мясо. С рынка. А от  моркови  у  тебя
только моча улучшится.
   Хорошо отреагировал на этот пассаж Кулибин. Он сказал Ольге:
   - Ты покупай на рынке себе, а нам  с  Маней  не  давай.  Нам  сгодится  и
магазинное.
   - Два обеда, что ли, готовить?
   - Ну, давай включай меня в процесс...
   На том и кончилось. Попила лекарства, а к врачу больше  не  пошла.  Через
какое-то время услышала, как снова ворохнулся в ней старик червяк, ища  жилу
послабее.
   Тут и случилась поездка в Польшу. Называлось: "по  обмену".  Ее  научили,
чтґо лучше там купить, имелось в виду для себя, ничего другого  в  голове  и
близко не было. Измерила Маню вдоль и поперек, походила с сантиметром вокруг
Кулибина, когда обхватывала его за задницу  на  предмет  возможных  джинсов,
червь-подселенец как-то дернулся, возникла даже  тошнота.  Ею  и  запомнился
этот обхват руками мужниных чресл.
   Поездка проходила нормально. Польша нравилась. Все есть. Народ с  ленцой,
совсем как мы. Но  выглядит  куда  лучше.  Пани  их  гонористые,  к  русским
презрительные, но Ольга это принимала. "А чего им перед нами стелиться?"
   На обратной дороге - что-то напутали с билетами - она  попала  в  купе  с
поляками. Двое из них почти всю дорогу просидели в ресторане, а того, кто  с
нею остался, звали Збигнев.
   Они были ровесники, Збигнев  немного  учился  в  Москве,  поэтому  вполне
прилично  говорил  по-русски.  Ольга  за  время  поездки  тоже   нахваталась
фразочек, одним словом, без проблем. Збигнев был рыжий, большой и смешливый.
   Он ехал в  Москву  в  командировку  на  фабрику  "Свобода",  вез  образцы
польского парфюма - и чтоб показать, и чтоб одарить. Ольге тут же обломилась
изящная темно-синяя коробка "Пани Валевской". Она приняла презент  радостно,
ни на грамм не сомневаясь в его искренности. Их дорожная любовь, практически
без   раздевания,   вся    -    сплошное    ухищрение,    оказалась    такой
головокружительной, что в самый что ни на есть момент Ольга едва  выдохнула:
"Ну, матка боска Ченстоховска!" И они так  захохотали,  что  Ольга  чуть  не
подавилась смехом, и Збигнев бегал за водой, и его захотела затащить к  себе
проводница Женя. Он едва вырвался, а проводница весь рейс люто ненавидела за
это Ольгу. Это потом, потом они станут подружками, когда дорога в  Польшу  и
обратно будет освоена, как электричка в Тарасовку, а Ольга  станет  позорной
спекулянткой. Разве тогда кто-то знал,  что  она  на  самом  деле  спаситель
отечества по имени "челнок"?
   Что такое был Збигнев в жизни Ольги? Знак отваги?  Ишь,  мол,  как  могу!
Знак радости, которая, оказывается, гнездится где-то в тебе самой, и  только
при  помощи  радости,  живущей  в  другом,  она  всхлопывает  крыльями   как
оглашенная - и из ничего получается все! Ольга как дура захочет потом искать
хлопанье крыльев с Кулибиным, но все будет мимо, а когда она будет класть на
него свои ладони, то всегда будет ощущать шероховатый сантиметр, которым  ей
как-то пришлось опоясать его чресла. Ах, эти органы чувств!  Какие  подлянки
они нам подбрасывают!
   Збигнев в жизни был один раз. Он обещал позвонить в Москве - не позвонил.
Когда через год, уже с утюгами и кипятильниками, Ольга приехала  в  Варшаву,
она торкнула пальцами цифирьки телефона. Ей ответили и  тут  же  послали  "к
матери Бени". Скоропалительность адреса говорила о том, что его  приходилось
называть не один раз. "Ах ты сукин сын! -  с  нежностью  подумала  Ольга.  -
Устроил ты всем свободу на баррикадах".
   Не было ни обиды,  ни  чувства  оскорбленного  достоинства,  более  того,
где-то жило удовлетворение, что не было у них "другого раза",  что  все  так
замечательно кончилось смехом и сознанием удивительной легкости любви.
   А Кулибин в джинсы, которые в конце концов привезла ему Ольга, не влез.
   Он стоял перед женой раскоряченной тупой материей, кончик молнии стыдливо
застыл на самой что ни на есть сути, не в силах сомкнуть зубчики застежки.
   - У них же не те размеры! - сокрушался Кулибин. - Мы же телом мощнее...
   - Снимай, если сумеешь, - сказала Ольга. - Но не дергай больше  молнию  -
мне их еще продавать.
   Она знала, что виновата сама: не перемерила мужа с того раза. Все  так  и
ездила с первой меркой. А он в это время ел? Ел! Толстел?  Толстел!  Что  ни
говори, они с Ольгиных поездок стали питаться лучше. Когда у нее полез  вниз
гемоглобин, она пошла и купила хороший  кусман  парной  говядины.  Для  всей
семьи.
   Вик. Вик.
   Чем отличаются  тридцать  шесть  лет  от  сорока  шести?  Ощущением,  что
тридцать шесть - это почти конец, тогда как  сорок  шесть  -  самое  начало.
Ольга широко, с помпой отгуляла тридцать пять, потом у нее  опять  случилось
падение гемоглобина, горстями глотала ферроплекс  и  засыпала  на  ходу.  Ей
посоветовали хорошего специалиста именно по этой части, назвали таксу, Ольга
дернула плечом: "Хапуга!" Это было не так, такса как такса. Но  у  нее  было
время плохих  ощущений.  Почему-то  стал  страшить  возраст,  годы  казались
длинными и плоскими, в компании ей однажды дали на  вскидку  тридцать  семь,
после чего она хлопнула дверью и ушла. Дома уставилась в зеркало, и  оно  ей
не польстило. Более того, именно в тот вечер оно  исхитрилось  показать  все
завтрашние изъяны, как скоро потечет у нее подбородок, вон уже сейчас  вовсю
прокладывается русло будущего обвала. Мощно проявится и "собачья  старость":
черные канавки от углов рта станут рытвинами, безнадежно глубокими оврагами,
молодись не молодись, они нагло прокричат про твои годы. Ольга  грубо  взяла
себя за щеки и оттянула кожу к ушам. В таком виде она стала похожа на маму в
гробу: в маме без следа исчезла мягкость, округлость лица, а  кость  победно
выпятилась, Ольга даже заплакала над мамой, жалея не просто  утрату.  Утрату
лица. Что ж ты, товарищ Смерть, так выпираешь, если уже все равно победила и
взяла верх? Могла бы оставить на  прощание  хоть  толику  живого,  а  ты  уж
прибралась так прибралась... С полной, можно сказать, окончательностью.
   Ольга вообразила себе болезнь и от дурных мыслей  совсем  поплохела.  Все
виделось как бы  на  излете,  было  жалко  себя,  Маньку,  дурака  Кулибина.
Господи! За что?
   Одним словом, пришлось идти  к  врачу-хапуге.  Он  назначил  ей  довольно
позднее время, поликлиника чернела окнами, пахло хлоркой мокрых  полов.  Она
поднялась на второй этаж, шла по коридору, и ей было не по себе от безлюдья,
закрытых дверей и погашенных лампочек.
   Доктор ждал ее, разговаривая по телефону. Он кивнул на стул  -  садитесь,
мол, не стойте, - но продолжал общаться, и  ей  хочешь  не  хочешь  пришлось
слушать советы, которые он давал по телефону.
   Это был еще тот разговор.
   Доктор почти весело предлагал выкинуть к чертовой матери все лекарства  -
и  "начать  жить!".  Это  он  повторил  много  раз,  каждый  раз   интонируя
по-разному. То упор делался на то, что надо начать. "Ё-мое! - говорил он.  -
Сколько же можно! Ведь уже тридцатник! Начинай! Начинай! Действуй!"  То  это
выглядело как бы с другого края: "Жить  надо!  Жить!  В  совокупность  этого
понятия болезнь заложена как составная. Поэтому живи спокойно, болезнь  сама
уйдет, когда надо. Она не дурей тебя".
   - Я уже все поняла, - сказала ему Ольга,  когда  врач  положил  трубку  и
брезгливо вытер ладонь белоснежным носовым платком. - Надо подождать,  когда
болезнь уйдет.
   Он посмотрел на нее какими-то вымученными глазами, потом тяжело  вздохнул
и сказал, что называется, не по делу:
   - Вы ели когда-нибудь яблоки с мороза?  Чтоб  зубы  стыли?  Я  люблю.  Из
холодильника такие не получаются. Они там вятые.
   - Вялые, - поправила Ольга.
   - Ну да, а я как сказал?
   - Неправильно, - раздраженно ответила она. И пожалела, что пришла.
   Потом все  было  как  у  людей.  Расспрашивал,  слушал,  мерил  давление,
разглядывал анализы, клал на кушетку и пальпировал живот. Она отметила,  что
у него теплые  и  нежные  руки.  Пальцы  осторожно  помяли  низ  живота.  "У
гинеколога давно были?" Скажи она "давно", свалил бы  все  на  это,  но  она
умная, она была "недавно" - "там у меня все нормально".
   - Ну и славно. - Врач пошел мыть руки, и ей показалось, что делал он  это
долго и брезгливо, как после телефонной трубки.
   "Не знает, что сказать, - думала Ольга. - Что они вообще могут знать? Как
можно заглянуть вовнутрь  и  видеть  то,  что  там  затаилось?  Как?  Сейчас
навыпишет кучу таблеток, посоветует делать зарядку. Господи, зачем я,  дура,
пришла?"
   Доктор сел, запахивая на себе куцый халатик.
   - Вы инженер? - спросил он.
   - В общем, да. В НИИ.
   - Понятно, - устало ответил он. - Каждый день одно и то же... Одно  и  то
же... Так?
   Ольга  хотела  сказать,  что  не  совсем  так,  что  есть  еще  утюги   и
кипятильники, и поездки в Польшу, и многообразие жизни вокруг самой поездки,
отнюдь не одно и то же, отнюдь. Но ведь это его не касается, абсолютно!
   - Как у всех, так и у меня, - ответила она.
   Он кивнул и стал выписывать рецепты.
   Она взяла бумажки, положила на стол конверт. Врач раскачивался на  стуле,
а Ольгу все наполнял гнев. За что? За что? За что он берет с нее деньги?  Ей
говорили, что он диагност, каких мало, ей говорили, что к нему не попасть...
А она одна-одинешенька в пахнущей хлоркой клинике с погашенными окнами, и не
толпится в коридоре хворый люд в последней надежде именно к  этому  доктору.
Это она, идиотка, приперлась - Дунька с мыльного  завода,  как  говорила  их
соседка еще по коммуналке. Господи, сто лет ее не вспоминала, а  тут  просто
услышала это презрительно-протяжное, с напевом, с окрасочкой:  "Ду-у-унь-ка!
С мы-ы-ыль-на-ва за-а-а-во-да явил-а-сь не запыли-ла-а-сь"...
   Это я. Сказала о себе Ольга.
   - Что вы? - спросил врач.
   И вот это произнесенное, как оказалось, вслух слово  и  то,  что  она  не
заметила  собственного  говорения,  сотворило  с  ней  какую-то   внутреннюю
гадость, которая, отвратно шипя, устремилась  к  горлу.  Ольга  едва  успела
сделать не то шаг, не то бросок к  раковине,  и  из  нее  пошло  это  нечто,
пенящееся, коричневое. Каким-то сторонним умом она подумала: хорошо, что это
не  случилось  в  метро.  Могли  бы  загрести  в  вытрезвитель,  у  нас   не
разбираются. И еще она отвергла само существование врача, хотя  он  и  стоял
рядом,  и  держал  за  плечи,  и  говорил  глупые  слова  о  том,  что  надо
успокоиться. А то она этого не знает! Она  успокаивается,  счастье  какое  -
раковина, можно смывать после себя гадость и не оставлять следов. Потом  она
в ознобе лежала на кушетке, и он ее укрыл ее же пальто  и  дал  ей  глотнуть
какую-то жидкость, которая осадила в ней муть, и, в общем,  ей  сразу  стало
почти хорошо. Вставай и иди, чего разлеживаться, ну, сблеванула  от  злости,
от психа, тоже мне - повод распластываться. И она  стала  подыматься,  а  он
прижал ее к кушетке, как непокорливое дитя. Поди разберись, из  чего  что...
Но из легкой, нежной  тяжести  его  рук  пошла  разматываться  в  ней  такая
слабость, и даже возникла ни на чем не основанная мысль, что все у нее будет
хорошо, независимо от нее,  а  зависимо  от  чего-то  большего,  от  кого-то
главного. Она подумала: "Если бы был Бог..." Но мысль показалась дикой,  ибо
это было совсем другое время, с другой  логикой,  в  основе  которой  стояла
выпрямленная с палкой в  руке  обезьяна.  Это  она,  размахивая  этой  самой
палкой,  сбила  с   дерева   банан   исключительно   для   себя   и   родила
производительные силы и производственные отношения. "Неужели?  -  неожиданно
подумала повергнутая Ольга. - Неужели Его нет?"
   Но разговор о проникновении в сознание Бога - не о проявлении Бога в себе
- до этого нам не дойти, - мы начнем с нею много позже, когда сама эта  тема
выродится вконец, потому что каждый начнет  ее  лапать  немытыми  руками,  и
умственный  наш  Бог  спрячется  от  нас  напрочь,  оставив  -  может,  даже
окончательно - в позе той самой первичной обезьяны.

   - Бог нас покинул, - скажет мне Ольга, когда  мы  вляпаемся  в  чеченскую
войну. - Я так и знала, что Он уйдет. Мы Его не заслужили.
   Я буду тогда  сопротивляться  исключительно  из  чувства  самосохранения:
держаться не за что, кроме как за Него?
   - За палку,  -  скажет  она,  вспомнив  это  свое  обезьянье  видение  на
больничной кушетке. И тогда же расколется на этой своей истории с врачом.
   Но это будет еще очень и очень не скоро.
   А пока она лежит на кушетке. Ей явно полегчало, ушли тошнота и озноб,  но
врач продолжал сидеть рядом и все смотрел на нее, смотрел.
   - Вы очень переутомлены. Чем? - спросил он.
   Она неожиданно уютно подтянула коленки под собственное пальто  -  драп  с
норочкой - и стала рассказывать. Нет, не про утюги и кипятильники, этого она
стеснялась, - про то, что долго болела мама, что она сроду не  отдыхала  как
человек и прочая, прочая.

   - А он-то все, оказывается, знал. Ему меня представили как спекулянтку от
интеллигенции, эдакую "еж твою двадцать", а я  ему  рисую  картину  на  тему
передвижников - улавливаешь  ситуасьон?  Баба  блевала  -  факт,  но  какова
брехуха своей жизни? Я  же  продолжаю  мазюкать  сентиментальное  полотно...
Скажи, зачем? Что заставляет нас врать, если по всему раскладу  можно  этого
не делать? И тогда я -  вря,  бреша,  лжа  -  соображаю,  что  как  бы  хочу
понравиться. Как бы корчу из себя нечто... Опять же... Встать бы, оперевшись
на медицинскую помощь, и уйти. Но нет! Я  лежу  и  валю  на  мою  несчастную
покойную мамочку приступ моей блевотины.
   Она  даже  не  заметила,  как  далеко  ушла   в   направлении   жалобного
исповедания, как заблудилась в собственных словах. Поэтому, поймав  себя  на
повторном  бормотании  какой-то  глупости,  Ольга  все-таки   вскочила   как
ошпаренная и, оттолкнув врача, не потому, что он ее  задерживал,  а  потому,
что оказался на ее пути, натянула драп с норкой и, смеясь  голосом  женщины,
много ездящей туда-сюда поездом, сказала:
   -   Вот   уж   раскудахталась!    Не    берите    в    голову!    Приступ
вегетативно-сосудистой дистонии... Это, между прочим, не болезнь. Это способ
трудной адаптации к непередаваемо причудливым изгибам жизни. Я справлюсь и с
жизнью, и с болезнью.
   Так ее мотанул маятник, и она убежала как очумелая.
   Никто ее не догонял.
   - А я думала: окликнет... Вот, оказывается, что во мне было.

   Однажды, ища в  записной  книжке  нужный  телефон,  Ольга  наткнулась  на
бумажку: "Вик. Вик.". И неизвестный ей номер  телефона.  Так  бывало  тысячу
раз. Случайные люди, случайные номера.  Давно  взяла  себе  за  правило:  не
трудить мозги для выяснения, кто бы это мог быть. Раз не знаю - значит,  мне
это не надо. И комочек бумажки летит в мусорное ведро.
   Тут надо все-таки кое-что объяснить: ни одна  женщина  не  поверит,  что,
если не прошло лет там пять или шесть, можно  забыть  помеченного  телефоном
мужчину до такой степени, что ни одного, ну просто ни малюсенького,  сигнала
в мозг ли,