пакостные мысли и чувства, дабы не проявились они вовне. Внутри
у него могила поверженного им зла.
   Непорядочный позволяет и мыслям, и чувствам гулять на воле. Он -  Стенька
Разин. Могилы не в нем. После него.
   Есть и третьи. Живущие  в  состоянии  хронической  нерв-ности  по  поводу
мыслей и чувств. "Эту рублю, эту  оставляю...  Эту  полью  водичкой,  а  эту
подкормлю. Эта у меня на белых... Эта на черных... Эту выпущу вечером, а эта
хороша к утреннему кофе".
   Именно о порядочности или ее отсутствии мы говорили с Ольгой, то есть она
говорила про бульон, который варит Кулибин, а я как бы про умное... Она меня
раздражала тем, что, с одной стороны, задета таким вниманием Кулибина к  той
женщине, с другой - этой своей готовно-стью  ей  же  чем-то  помочь,  как-то
лучше устроить ее в больнице. И я сказала ей, что ее добро - плохого корня.
   Она  посмотрела  на  меня   "злыми   глазауси".   Я   отчетливо   поняла,
почувствовала: она сейчас от меня уйдет и больше не придет никогда. Я как бы
увидела истончавшуюся в ней  силу  преодоления,  которую  всегда  знала  как
могучую. В ней не осталось духа борьбы даже на  мои  слабенькие,  чуждые  ей
мысли, и ей легче уйти от  них  к  чертовой  матери,  чтоб  не  вникать,  не
углубляться в эти "хорошие плохие корни".
   И я думаю. Пусть уходит. Я ничем ей не могу помочь, даже  помочь  себе  у
меня не получается. Я только знаю, что не надо  ей  пристраиваться  к  этому
бульону.
   Ольга встала и подошла к зеркалу, чтоб подкрасить губы.
   Было странное несовпадение двух Ольг. Эта, стоящая спиной,  остро  хотела
уйти, она отторгала меня, не понимая, с какой стати она тут и о  чем  ей  со
мной говорить. Спина как бы уходила от меня навсегда.  Тогда  как  отражение
лица в зеркале... О! Оно было совсем другим... На нем были  растерянность  и
печаль, которые надлежало скрыть при помощи всего имеющегося  косметического
вооружения.
   И тут я поняла, что за все годы, что мы с  ней  дружа  не  дружили,  наши
отношения так срослись, а  несовпадения  так  совпали,  что  не  уйти  и  не
оторваться.
   - Знаешь, - сказала она мне, - я иссякла. Не те лица, не  те  слова.  Все
какое-то случайное... Могло быть, а могло и не быть... А Кулибин меня просто
доконал.
   - Он и с тобой носился. Вспомни!
   - Ну да, ну да... Все познается  в  предсмертье?  Но  надо  жить...  Надо
крутиться, а я замираю на ходу... Как будто во мне что-то щелкает и говорит:
"Не туда и не за тем"... Хочется чего-то простого и  устойчивого,  как  куб.
Скажи, куда мне кинуться?
   - Не вздумай, - сказала я. - Куб у тебя есть. Его зовут Кулибин.
   - А! - сказала она тускло. - Лябовь...

   Она собрала "негров" и убедилась, что  они  давно  самоопределились.  Она
вдруг поняла, что мир,  в  котором  она  плавала  как  рыбка,  изменил  свои
молекулы. В ее  патронаже  никто  и  не  нуждался.  "Челнок"  щелкал  четко,
туда-сюда, туда-сюда. Ее помнили за добро первых  уроков,  но  тут  уже  шла
академия. Ее охватила паника, и неизвестно, куда бы она подалась, не  приедь
Ванда. Ванда открывала здесь лавку. Ей надо было,  чтоб  кто-то  ее  держал.
Ольга поняла, что надо  суметь  скрыть  от  Ванды  свое  беспокойство.  Надо
напрячься и победить. Скрыла - и победила. Встретила Ванду с шиком,  пустила
ей пыль в глаза. Пришлось нанять шофера, чтоб быстро  оказываться  в  разных
точках Москвы. С ходу, с лету она выходила на нужных людей. Она видела,  что
одинаково нравится и налитым  густой,  неподвижной  кровью  милиционерам,  и
уголовникам, что ее разглядывают жадно, но и с опаской. Острая на язык,  она
не выбирала выражений, а когда один милицейский чин набычил  лоб  на  ее  не
самое  изящное  выражение,  она  упредила  его  слова,  которые   он   начал
выжевывать: "Бросьте, майор. Мы с вами не в музее, где  говорят  изящно.  Вы
знаете, что мне нужно, а я знаю, сколько это стоит. Погладьте свой лобик, не
выдавливайте на нем морщины раздумий".
   Хамство давалось ей легко, даже радостно.  Сокрушать  мужчин  безусловной
быстротой и меткостью ума было приятно и наполняло  энергией.  С  удивлением
она обнаружила в себе отсутствие женского интереса к партнерам дела. "Что-то
рано", - сказала она себе. Однажды высокий и  красивый  налоговый  инспектор
положил ей руку на бедро, когда они ехали  в  лифте.  Она  не  отодвинулась,
потому что ей хотелось испробовать всю гамму чувств,  которые  ее  охватили.
Да, это ее взволновало. Рука у инспектора была широкая и заняла много места.
Да, у нее сжались мускулы  живота,  и  надо  было  проследить  за  дыханием,
которое  раньше  всего  могло  выдать.  Она  укротила  его,  укротила  спазм
мускулов, она повернула лицо к мужчине, и ей  даже  не  потребовалось  слов,
чтоб чужая рука соскользнула с вполне поспелого ее тела. Конечно, она  потом
жалела! И дурой себя называла, и истеричкой, но над всем и под всем было еще
и нечто другое. Ощущение собственной свободы.
   Она никогда и никому не призналась бы. Но ее останавливало умирание  Веры
Николаевны. Кулибин тетешкал эту жену-нежену, и так получилось, что в  день,
когда он работал,  его  подменила  Ольга.  Пришла  вечером  убрать-прибрать,
накормить... Вера Николаевна лежала, накачанная промедолом.
   - А! - сказала тихо. - Это вы...
   - Ну, ну, - ответила Ольга. - Пробьемся.
   Глупее сказать трудно. Она дождалась, когда Вера Николаевна уснет,  пошла
к дежурной сестре, сунула ей в карман пятьдесят долларов.
   - Слушайте, - сказала она, - пусть ей не будет больно, ладно?
   - Уже скоро, - ответила та, отглаживая в кармане бумажку.
   Возникло  отвратительное  чувство:  она  пожалела  о  деньгах.  Взяла   и
выбросила на ветер. Во-первых, не богачка, во-вторых, жалкость этой  взятки,
а в сущности, мольбы. Не за Веру Николаевну, за себя.
   Потом долго шла по коридору, шла, шла - и вдруг подумала: "Как долго иду,
а еще и половины не прошла". Припустила, но ноги были нескорые, не гнулись в
коленках, и больница, как боль, длилась,  длилась,  и  эта,  в  которой  она
пребывала сейчас, и та, что была в ее жизни почти постоянной величиной.
   Сначала мама. Боже мой! Она ведь была  счастливица!  Потому  что  ее  так
любил папа. Ноющую, капризную,  с  вечными  претензиями,  а  он  вокруг  все
хлопочет, хлопочет... Ушел раньше. Но  той  папиной  любви  в  доме  хватило
надолго. Он заполнил ею пространство  всей  их  жизни,  и  она,  Ольга,  так
естественно, как должное, восприняла груз хлопот, и ни разу - ни разу! -  не
пришла в голову подлая мысль, что тяжело, неприятно, надоело,  противно.  Не
пришла ни эта, никакая другая подобная мысль-гадина. Потому что папа высадил
в доме такую любовь-преданность, что другое в нем просто не росло.
   Вспомнился Вик. Вик. с больным сыном. И ее, Ольгины,  мысли,  что  такому
сыну лучше умереть. Конечно, ей хватило ума не ляпнуть это отцу, но разве мы
говорим только словами? И она снова увидела, как тогда в трамвае  Вик.  Вик.
загородил от нее жену, просто завис над той телом, чтоб она, Ольга,  не  дай
Бог не задела ее своим ветром.
   Уже на улице Ольга крикнула себе, что нечего себя расчесывать,  она  сама
никакая не могучая, пинг-понговый шарик из головы вынули,  а  то  бабахалась
оземь, как какая-нибудь с падучей болезнью. А когда она выпрямлялась, всегда
рядом кто-то был. Значит, жалели, значит, любили.
   Значит, она не обделена. Маму нес  папа,  но  и  ей  вполне  обламывалась
мужская защита и поддержка, как только надобилось - так и обламывалась. И  в
этом было, безусловно, что-то  ценное,  но  в  этом,  столь  же  безусловно,
чего-то не было. Она не понимала чего. Додумывать  мысль  до  конца  -  дело
опасное: ненароком окажешься неизвестно где. Не пей из копытца, не  пей,  не
распутывай дурной клубок, не распутывай - вдруг назад  не  смотается?  Вдруг
козленочком станешь?
   И она остановила бег своей мысли. Не слабачка  она  безмозглая,  чтоб  не
удушить мысль.
   * * *
   Когда похоронили  Веру  Николаевну  -  тут  делается  такой  перепрыг  во
времени, незначительный по дням, но битком набитый  веществом,  в  сущности,
эфемерным. "Настроение" называется.
   Так вот, выяснилось, что в жизни по добыванию денег и устройству  похорон
настроение занимает много места, хотя, казалось бы... до него ли? Ну  взять,
к примеру, того же Кулибина. Его легче всего взять, он рядом, он под  рукой.
Вот он ляпнул: Вера, мол, любила его по-настоящему, любила -  и  все,  и  не
надо никаких доказательств, потому что любовь этого  не  требует.  Она  сама
себя оказывает, а  доказательства  -  это  уже  признак  как  бы  и  лишний.
Доказывать надо невидимое.
   Видимое-невидимое надорвало душу. Мало того что смерть сама по себе, даже
чужая, тебя не касательная, даже облегчающая существование  остающимся,  все
равно так нагнетается в жилы, и ты частями непременно умираешь сама.  А  тут
еще заявления мужа о любви как бы уже бывшей,  прошедшей,  но,  оказывается,
почему-то вдруг оставшейся жить.

   Мы сидим с ней на диване с ногами. Она - на моем месте, где я  поджимаюсь
влево, а теперь из-за нее гнусь в другую сторону, мне неудобно, и  я  злюсь,
но не на нее - на себя. Всегда ведь сама предлагаю всем: садись где  хочешь.
Зачем вру, если есть место, где я не хочу, чтоб кто-нибудь сидел. Это  место
выено моим телом, моими поворотами, его нельзя занимать, произойдет ломка...
Чего? Откуда я знаю? Может, жизненного эфира?..  Но  мне  неловко.  Бормочу:
садись где хочешь...
   Ольга рассказывает, что Кулибин остался жить в квартире Веры  Николаевны.
Конечно, это, в сущности, его квартира, но добавляет: ее, Ольгины, деньги  в
нее вложены...
   Неправильность поступков мужчин  -  больная  тема.  Перечисляет  их  все,
подряд, вразброд. Все поступали не по-человечески.
   - Они вообще люди? - спрашивает она меня. - Ну что ему  (Кулибину)  надо?
Нет, ты не думай, что он мне нужен... На фиг!.. Просто хочу понять...  Я  не
дура... Я могу понять трудные мысли... Поняла же я тогда путь  спасения  при
помощи карлицы... Всю меня трясло, но поняла... Сына  надо  было  увозить...
Хотя нет, вру... Я спасла бы его  здесь  как  миленького...  Но  сейчас  мне
как-то неудобно даже перед зятем... Мы не обсуждаем  эту  тему,  где  ночует
Кулибин. Смешно же сказать - ночует у покойницы...  Но  странно,  согласись?
Даже если исходить из каких-то там чувств... Человека-то нет,  а  я,  прости
Господи, живая...
   Мне неудобно сидеть на "чужой стороне". Сомлело  бедро.  Я  тихонько  его
щиплю - мертвое. У меня  трудная  задача:  я,  частично  омертвелая,  должна
подтверждать  живость  Ольги  и  ее  совершенно  справедливые  претензии   к
Кулибину.

   ...Было у мужика две жены. Одна длинная, другая покороче.  Он  был  между
ними как бы врастяжку. Та, что покороче, отдала Богу душу. Не стало  второго
конца у растяжки. Куда  по  закону  физики  должен  был  примкнуть  Кулибин?
Элементарный случай резинки. А он возьми и окажись в  другом  месте,  пустом
месте, что совершенно неправильно, если поставить физический опыт.
   Может, потому, что я омертвела уже всей ногой, мне ближе Вера Николаевна.
   Вообще мне вдруг все стало ясно. Никакие мы не творцы своего счастья. Это
нам не дано. Мы просто прибиваемся к берегу, к которому нас несет, несет и -
повезет - вынесет. Мы всегда выбираем то, что требует меньше  усилий,  а  за
тем, где усилий не нужно совсем, мы готовы постоять и в очереди. Поэтому  мы
и живем плохо, потому что взбивать молоко в сметану трудно.
   Это никакого отношения не имеет к Ольге, она лихой моряк и  почти  знает,
куда причалить... Это не имеет отношения к Кулибину,  потому  что,  по  моей
логике, ему легче всего прибиться к Ольге. В  конце  концов,  я  и  сама  не
щепка, которую несет куда ни попадя.
   С какой же стати я думаю о  том,  что  никак  не  годится  случаю?  Море,
усилия, берег.

   Не додуманные до конца мысли. У них замахренные концы, по которым  другим
не распознать, откуда начинался легкий бег ума и с чего это он  обвис  потом
тряпочкой... Забитое - или забытое? - в горле слово.
   Что это? Что? О ком это я? О чем?
   - Оставь его, - говорю я Ольге. - Он устал. Он отлежится,  а  там  Манька
родит. Он восстанет на последний решительный - поносить на плечах внука.  Ты
еще потрепыхаешься, он уже нет... Это будет его последнее дело.
   - Какое неудобное место! - сказала она, спрыгивая с  дивана.  Ну  да,  Ну
да...
   Ее исторгли мои "эфирные изгибы". Она ходила по комнате туда-сюда,  босой
ногой по полу, большой, тридцать девятой, ногой  со  вспученными  косточками
пальцев. От  ее  хода  шевелилось  павлинье  перо,  подаренное  мне  ею  же.
Вообще-то я его всегда держала взаперти, меня смущал перий глаз,  в  котором
скрывалось не понятое мною  содержание.  Как  правило,  вещи  даются  мне  в
понимание, я с ними лажу, они никогда не агрессивничают у меня в доме. Но на
перо у меня не хватало то ли образования, то ли ума - мы с  ним  не  ладили.
Глаз смотрел на меня  из  каких-то  других,  чуждых  мне  миров,  я  ему  не
нравилась, но ведь и он мне не нравился... Красавец...  Он  как  современные
литературные тексты, что существуют исключительно сами по себе,  просто  как
совокупность слов, повязанных с большим или меньшим  изяществом.  В  них  не
хочется войти, их не хочется трогать, задом наперед они читаются  с  тем  же
успехом... Павлинье перо я выставляю на вид, когда приходит Ольга.  Не  хочу
ее обидеть. Хотя она могла и забыть, что когда-то его дарила.
   Сейчас Ольга гнет хлипкую паркетную доску, а  щупальца  пера  вздыхают  в
унисон ее бегу по кругу.
   - Да! Я еще потрепыхаюсь, - сказала она мне и поцеловала перо в глаз.
   Поди ж ты, как знала, что оно у меня нецелованное.

   Потом я была у нее. Она пригласила меня посмотреть свеженькие итальянские
костюмчики. Открыла дверь - вся такая тонкая  и  звонкая.  Я  чуть  было  не
ляпнула, с какой, мол, стати на ней парад, но вовремя увидела Его.
   Он сидел в кресле, широко расставив ноги, мощный и молодой.
   Ее сегодняшний мужчина. Такие тела чаще всего достаются военным, а раньше
их сплошь и рядом носили партийные работники. У них всегда широко развернуты
колени, они никогда не ужимаются своей плотью, они знают: женщины  обволокут
их, сидящих в  транспорте,  осторожно,  деликатно,  по  тайному  молчаливому
сговору сохраняющих этот раздвинутый  циркуль  ног.  Я  поняла,  учуяла  всю
безнадежность ее выбора.
   Она хотела нас представить, но я перебила ее каким-то намеренным  словом,
она посмотрела на меня пронзительно - и понимая,  и  гневаясь  одновременно.
Прибегла к беспроигрышному. "Смотри, какая у меня  хитрая  стенка,  здесь  у
меня весь универмаг". Я оценила и ремонт, и новый ковер на полу, и телевизор
с рекламного ролика, и бархат штор.  Гордые  кувшины  на  фоне  белой  стены
вы-глядели, как всегда, изысканно, на  дне  одного  из  них  Ольга  когда-то
прятала деньги. Избранник засобирался уходить. Я увидела, как в прихожей его
рука скользнула в высокий Ольгин  юбочный  разрез  и  где-то  там  пробежала
пальцами. Ольга чуть замерла,  лодыжка  затвердела,  и  открытые  в  высокой
босоножке пальцы ног сжались...  в  кулачок.  Секс  явно  собирался  сыграть
вступление, и я была тут некстати.
   Зачем же звала?
   Закрыв за игрецом дверь, она встала передо мной с вызовом,  и  я  поняла:
она знает, что я видела. Хотелось ей отомстить, сказать что-нибудь эдакое  о
молодой старости, которая может быть долго невидимой,  если  ее  не  прятать
намеренно, пусть лежит открыто. И она же  может  так  полоснуть  по  глазам,
когда начинаешь ухищряться. Но я смолчала.
   - Кто он? - спросила я.
   - Классный мужик. Из Татарии... Все может быть...
   - А что? Еще не было? - засмеялась я.
   - Более чем, - ответила она. - Надо решать с семьей.  Там  такая  идиотка
жена...

   Я засмеялась. Это случилось непроизвольно, как икота. Я держала  в  руках
самый мой любимый из Ольгиных кувшинов  -  кубачинский.  Я  помню,  как  она
сказала мне,  что  больше  не  будет  возить  в  Польшу  утюги.  Говорила  и
разворачивала этот кувшин. "Дай его мне!" -  попросила  я  и  взяла  в  руки
тонкошеее, изломленное в восточной неге чудо. Непостижимым  образом  похожее
на утюг. Я понимаю, что это чепуха. Я знаю, что для меня слово произнесенное
абсолютно формообразующе. Я из той  странноватой  категории  людей,  которые
видят то, что слышат. Интересно, каково бы мне было в мире немом? Как  бы  я
его постигала? Это вопрос на засыпку себе  самой,  той,  что  засмеялась  на
слове "идиотка жена".
   Мы с кувшином забыли, что мы тут не одни, что Ольга слышит мой смех, а я,
отсмеявшись спонтанно, забыла определить характер этого  смеха.  Видимо,  он
смеялся ядовито... "О, засмейтесь, смехачи!" Я заметила, как второй  раз  за
маленькое время сжались Ольгины пальцы, теперь уже на руке, сжались в  кулак
настоящий, не умственный. "Сейчас она мне  выдаст",  -  подумала  я  и  даже
ожидала этого с некоторым нетерпением. Каково оно будет, ее слово? Про  что?
Про какую меня? Ту, что принимала ее безоговорочно, или ту, что  сейчас  над
ней смеется?

   В кухне громкая капля выпала из  крана.  Я  просто  видела  ее  набрякшую
сферу, секундно отразившую кусочек солнца, кусочек неба, кусочек  дерева  за
окном, кусочек мельтешения бытия, такого,  в  сущности,  однообразного,  что
капля брезгливо дернулась и упала навсегда.
   Ольга еще продолжала стоять передо мной,  интригуя  юбочным  разрезом,  и
новой краской для волос "Велла! Вы великолепны", и своим несказанным словом,
но моя история о ней кончилась...
   Жизнь, в сущности, вообще безнадежна. На ее  выходе  известно,  что...  И
поиски любви безнадежны, если на выходе прискорбный  "треугольник  мужчины".
Но ведь каждому свое.  Мне  не  надо,  а  она  будет  трепыхаться  до  своих
восьмидесяти двух... И будет еще много чего... Скоро,  очень  скоро  она  не
поборет женщину из Татарии, как не  поборола  никаких  других  раньше,  даже
покойницу Веру Николаевну. Будет Кулибин возвращающийся-уходящий, будут роды
у Маньки и младенец, худенький и такой слабо пищащий, что у  нее  разорвется
сердце, но она его быстро-быстро сошьет  крупными  стежками  суровых  ниток,
потому что именно тогда ей привезут партию французских платьев, сварганенных
в Корее, и  этот  странноватый  товар  с  блескучими  лейблами  и  не  очень
качественной строчкой надо будет  как-то  трудоустроить,  а  именно  в  этот
момент возникнет... Ах, Боже! Как  много  всего  заполняет  жизнь  по  самую
кромку, и живешь, боясь расплескать, но что?! Что мы боимся расплескать?
   И я ее кантую, свою дорогую подругу, кантую покрепче  от  себя  самой.  В
таком виде я могу разглядывать ее из далекого издали...
   * * *
   ...Остается тайной - как она учуяла падение той по-следней капли?  И  мое
ощущение ее  падения?  Бездарная  со  всеми  своими  мужчинами,  она  хорошо
понимала женщин.
   С тех пор она мне больше не звонила...

   Облегчение  от  отторжения  нелепой  и  бурной  природы  давно  сменилось
печалью. Мне не хватает Ольги. И я смотрю на телефон, хотя хорошо  помню  ее
номер.
   Но сама я гожу. Тоже  истинно  российское  состояние:  думать  о  природе
бесконечного лукавства самого этого  слова  "годить".  Чем  не  занятие  для
пытливого ума!
   Между прочим, синяки у немолодых леди сохраняются дольше, чем у  молодых.
Это я к тому, что синеватый подтек на бедре я регулярно набиваю углом стола,
когда срываюсь к телефону.
   Я знаю формулу тоски. Ее вычислил великий таганрожец. "Мисюсь, где ты?" -
написал он. Беспроигрышный способ для получения кома в горле.
   Это Ольга-то -  Мисюсь?  -  смеюсь  над  собой  я.  "Но  ничего  не  надо
объяснять, если надо объяснять", - сказал кто-то совсем из других времен.
   Потому что если болит сердце по шалавой немолодой подруге, которая где-то
пропала в поисках окончательного мужчины, а тебе хочется плакать  и  назвать
ее Мисюсь, то назови, заплачь и успокойся.
   А к синяку прило