ством материи.
   Истинному как бы полагалось быть плоховатым. Это только  искусственное  с
виду "ах!", но надо же понимать суть вещей.  Взять  хотя  бы  человека...  И
человека брали. На его конкретном примере -  некрасивый,  сутулый,  штаны  в
латках - делалось обобщение: добрый, отзывчивый,  скромный.  Чем  хуже,  тем
лучше - такой была проистекающая из жизненных наблюдений мысль.
   И шилось коричневое платье, и из жидких  сеченых  волос  плелись  мышиные
коски - ах, какая скромная девочка, любо-дорого посмотреть. Не то что...

   Вспомнилось, и защемило, и шандарахнуло - такой я и осталась, чего уж там
делать вид, что не так...

   Митя объяснил  Фале  свое  отсутствие  в  собственной,  не  разбомбленной
врагами  квартире   в   Ростове.   Контузией   объяснил   и   пребывание   в
бессознательности у каких-то стариков, которые открыли ему душу, как родному
сыну.
   В сущности, почти правда. Просто Любу повысили в возрасте, чине и  звании
и удвоили ее количество. Но  неужели  во  время  такой  войны  кто-то  будет
проверять подробности?
   А потом они уехали. Бабушка широко перекрестилась, как только они исчезли
за поворотом.
   - Ты думаешь, из этого выйдет толк? - спросила ее мама. - По-моему Фалька
что-то унюхала. Митя ведь изнутри подраненный...
   - Ничего, - сказала бабушка.  -  Загоется.  Та  ему  не  пара.  Я  с  ней
поговорила. Она даже семилетки не имеет.
   - Ты считаешь не на те деньги, - закричала мама. И я знала, что  ее  крик
был оттого, что мама сама недоучка, по бабушкиным понятиям.

   Кончилась  война,  и  как-то  без  передышки  наступила   голодуха.   Нас
подкармливал Митя - привозил вяленую  рыбу,  после  которой  до  барабанного
живота мы все наливались водою.
   А Митя как раз выглядел хорошо.
   - Ты справный, - с удовлетворением говорила бабушка.
   Митю все еще держали на учете по туберкулезу, но больше для порядка. Было
даже взято под сомнение существование довоенной каверны.  Бабушка  объясняла
все  это  наличием  медика  в  семье.  Видимо,  бабушке  нужен  был  сильный
оправдательный аргумент ее генеральского подвига тогда, ночью.
   Аргумент был. Справность Мити.
   Правда, был и контраргумент.
   Отсутствие в отбитой в бою семье ребенка. Тут-то и возникала  арифметика.
Восемь лет разницы плюс война давали в окончательном итоге вполне  приличный
возраст, когда уже как бы не рожают.  Но  бабушка  тут  же  вспоминала  свою
грешную мать - получалось, что у Фали есть еще запас времени.
   Вот когда нам пригождаются "отдельные  случаи",  те,  что  из  ряда  вон.
Осуждаемая в одно историческое время, в другое историческое  прабабка  стала
примером и, можно сказать, стимулом.
   Это было время, когда семья затаила мысль. Не против Мити - ни Боже  мой!
слишком он был любим, - а против обстоятельств жизни вокруг него, кои  были,
куда ни верти, обстоятельствами женщин.
   - Еще бы! - в какой уж раз возмущалась  бабушка.  -  Идет,  а  он  лежит.
Наверняка там были и другие подраненные, но эта ведь  не  подвиг  совершала,
чтоб одного за другим вытащить, эта взяла нашего дурака, потому что  у  него
на лице написано: вей из меня веревки.
   Бабушка боялась близкого расстояния от Ростова до того места.  Тем  более
что Митя опять  работал  на  железной  дороге,  а  значит,  всегда  был  при
паровозе.
   - Этих линий проложили без ума, будь они прокляты! - шептала бабушка.
   Железнодорожный прогресс ложился поперек представлений бабушки о  Митином
благополучии. Пройдет много, много лет, и я  с  некоторым  отвращением  буду
смотреть на  блики  цветомузыки  в  темной  комнате  дочери  и  буду  гнусно
подозревать ее компанию во всех смертных. И о  Скрябине  в  такие  минуты  я
думаю, что он провокатор. С него  пошло-поехало.  Блики,  блики...  Блики...
Моргание жизни...

   Но надо вернуться во вчерашнюю воду...
   Та послевоенная голодуха была для нашей семьи даже потяжелее войны.  Нет,
никто не умер, слабое не выдержало в другом месте.
   Молочная сестра Мити Зоя, которая была в роду как бы существом  несколько
бракованным, возьми и уйди в баптисты.  Задумчивая,  не  очень  способная  в
учении, боязливая с мужчинами женщина расцвела  в  обретенном  братстве  как
цветок.
   Еще до войны бабушка устроила ее в швейную мастерскую  в  другом  городе.
Это  было  трудное,  но   для   семьи   необходимое   решение   -   отделить
недоброкачественный побег от подрастающего. Я и Шура были причиной отделения
Зои. Мы не могли у нее научиться ничему хорошему, потому как Зоя  читать  не
читала, чуток заговаривалась и - что там говорить - была дурковата.  А  дети
такие впечатлительные и из всего переймут именно дурь.
   Бабушка ездила к Зое  каждую  неделю,  платила  за  комнату,  которую  та
снимала у старухи, жившей исключительно с огорода, и деньги, даваемые ей  из
рук в руки, казались почти дармовыми,  потому  как  комнатка  за  занавеской
цены, на ее взгляд, не имела.

   Зачем нам нужна Зоя?
   Зоя - знак некоего "другого ума", который возьми и проявись  в  здоровом,
нормальном роду. Если за фокусами природы надо послеживать и изучать их,  то
фокусы провидения должно принимать безропотно. Мы еще не дожили до еврейской
мудрости благодарить Бога за посланный тебе или твоим близким  "другой  ум",
но не дожили - так не дожили. Я подозреваю, что евреи тоже горюют по  поводу
бракованного дитяти, но делают вид радости. Наша  чертова  фанаберия  мешает
нам поступать столь же разумно. И хотя бы делать вид.
   Но вернемся к  Зое,  которая  примкнула  к  баптистам,  запела  тоненьким
высоким голосом, слетала вместе с  ним  на  небко,  а  когда  вернулась,  то
оказалась счастливой.
   Другой ум. Другое счастье.
   Конечно, был и оставался путь пойти на баптистов войной, дивиденды по тем
временам могли быть приличные, но бабушка увидела счастье в  не  замутненном
суетой глазе дочери и стала его охранять. И счастье. И баптистов.
   Вот и пригодился Митин паровоз. Бегала от Ростова "кукушечка" прямиком  к
Зое. И попросила бабушка Митю приезжать к ней и среди недели, чтоб  в  сумме
получилось два контрольных посещения. И из  головы  у  нее  вон,  что  бежал
паровозик "мымо гребли, мымо млына", что в переводе означает -  мимо  места,
где Митю однажды недострелили и где по-прежнему жила некая особа.

   Бабушка как бы напрочь забыла те свои мысли о  неправильности  проложения
дорог. Опять и снова возникает думка о нашей  внутренней  изворотливости,  о
том,  что  мыслим  мы   то   так,   то   эдак,   не   угрызаясь   внутренней
противоречивостью. А может, все дело в  том,  что  Митя  жил  далеко  и,  по
слухам, хорошо, и воспоминания о женщине Любе мутнели и  мутнели  в  памяти.
Так думала бабушка.
   И между прочим - зря...
   Митя сошел-таки с поезда и пошел по степи, которая  вполне  могла  скрыть
идущих по ней мужчину и женщину. Но пока еще Митя шел один...

   В тот день, а может, близко к  нему  лежащий  Фаля  пошла  к  гинекологу,
потому что у нее были перебои и мазня.  Фаля,  дама  образованная,  конечно,
сразу подумала про плохое. Мите она ничего не сказала,  к  гинекологу  вошла
прямо в медицинском халате, решительно, без всяких там цирлих-манирлих.
   - Я прошла через бои, - сказала она, взбираясь на дыбу.
   Гинеколог, пожилая еврейка, потерявшая всю  свою  семью,  потому  что  не
успела ее вывести из Кременчуга, бой как таковой не  считала  самым  большим
несчастьем в жизни. Несчастье, когда деток малых везут в душегубках,  -  вот
несчастье, которому нет равных. А теперь ей уже не родить никогда  в  жизни,
хотя - казалось  бы  -  она  так  близко  стоит  к  месту,  где  за  началом
человечества послеживают. Поэтому эта,  в  халате,  из  хирургии,  могла  не
говорить слова "прошла бои" - нашла чем испугать. Но, глядя в глубины  Фали,
отнюдь уже не сочные и малоплодородные, эта зазнавшаяся в своем горе женщина
вдруг испытала толчок и последующее трясение всего  организма.  Она  увидела
завязь жизни там, где, по ее  разумению,  ее  уже  быть  не  могло.  Быстрый
профессиональный глаз запомнил год рождения Фали на медицинской карте и  то,
что между ними был всего год разницы.

   Тут надо остановиться и оглянуться. Та библейская Сарра,  которая  начала
рожальное дело в годы, до которых  у  нас  не  доживают,  конечно  же,  была
выдумкой истории. Даже  сильно,  можно  сказать,  истово  верующие  вряд  ли
воспринимают это всерьез. На всякий случай прости меня,  Господи!  Прости...
Ну, не ведаю, не ведаю, что молочу... Так вот, та Сарра была нонсенс  и  для
гинекологши. Мою прабабушку она не  знала.  Светлана  же  Сталина  была  еще
молодая, еще любила папу, и ей на ум не могло прийти, что она  родит,  пусть
не как Сарра, но все равно под пятьдесят и  от  американца.  То  было  время
женщин войны, которые сорок лет  считали  нормальным  концом  бабьей  жизни.
Конечно, шпалы были  еще  не  все  положены,  их  предстояло  таскать  -  не
перетаскать, и на это женщины оставались вполне и вполне  гожие,  что  ярко,
одним махом показала Нонна Мордюкова в фильме "Русский проект", взяла  да  и
сказала, какие мы есть. Теперь долби, искусство, долби в другом  месте.  Тут
уже скошено. Или добыто. Одним словом, пусто.
   Вернемся в гинекологическое кресло - главное место действия.
   - Вы беременны, - пронзительно сказала врач. - И вам немедленно надо лечь
на сохранение.
   Потом они обе поплакали, пациентка и врач. Одна  о  том,  что  случилось,
другая о том, чего нет и вряд ли будет. Хотя именно сейчас у врача  возникла
мысль: может, не надо так  уж  отбиваться  от  вдового  начальника  орса,  а
использовать его как шанс? В конце концов, чем она хуже этой?
   Фаля легла в больницу сразу, не помыв даже дома посуду  и  не  дождавшись
Мити, который где-то там что-то инспектировал.

   А Митя как раз шел по дороге и думал, что если  во  дворе  у  Любы  будет
мужской след, то он пройдет мимо, и все. Другое же будет дело, если следа не
обнаружится. Тогда он стукнет в окошко там или в дверь, куда потянется рука.
   Но разобраться было трудно. Двор был в  порядке.  Те  женщины  не  только
клали шпалы, они ставили печки, рубили дрова и поправляли покос дверей.  Они
все умели, и в этом было спасение страны и ее же извечное горе.
   Вернувшийся с войны  мужик,  удивленный  скорбно-стью  и  безрадостностью
пейзажа всей жизни, находил единственное  утешение  в  магазине,  в  котором
весьма часто не было ничего, но водка на родине была всегда. Как береза. Тут
выплывает из тумана мысль. А  не  будь  наши  женщины  ломовыми  лошадьми  и
забрось они чепец за мельницу с криком: "А не желаю я класть шпалы!  У  меня
для этого тело нежное, и я не допущу его гнобить!" - так  вот,  закричи  они
так, пошел бы процесс или не пошел? Пришли бы  мы  к  полному  одичанию  или
иванушки наши сподобились бы? Мысль эта грешная, потому как замахивается  на
саму основу первооснов, что чревато, как говорится... Поэтому уйдем подальше
от выплывающих из тумана мыслей и идей.

   Женщины  деревни  выстрелили  глазом  в  Митю,  который   вальяжно,   как
какой-нибудь интеллигент в шляпе, прошагал по улице сначала в одну  сторону,
потом в другую, потом опять в первую и наконец толкнул калитку Любки,  бабы,
ломанной любовью и предательством.

   Рассказывали так.
   ...Поехала она на погляд к родным парня, которого вынула из мертвой  кучи
людей, а те ее и на порог не пустили.  Там  была  подлая  старая  сука  (моя
бабушка!). Она и вынесла Любке мятые в жмене гроши - это, мол, тебе спасибо,
но мордой ты для нас не вышла, мы все из  ученого  роду-племени,  у  нас  за
столом не едят из одной миски, а ты вся из себя рубль  двадцать,  и  кожа  у
тебя тресканая. И будто старая сука  (моя  бабушка!),  показала  Любке  свои
белые руки, по которым вилась-бежала  голубая  жилка...  Ну  какие  у  тебя,
женщина, могут быть преимущества су-против нашей венозной крови?
   Митя тогда переступил не только порог Любы, он переступил легенду  одним,
что называется махом.
   На всю деревню закричала женщина дикой счастливой  горлицей,  не  имеющей
понятия о тайности греха.

   Так оно и пошло: жизнь в два ряда. Одна - наполненная смыслом  сохранения
ребенка и другая - смыслом, предшествующим по природе первому. Конечно, Фаля
потеряла бдительность относительно Мити, а за ним водилось всякое-разное. То
какой-нибудь  хромоногой  поможет  войти  в  трамвай,  а  дальше   возникает
необходимость  помочь  выйти.  В  трамвае  это  важный  момент.  Глядишь,  и
припозднился... А то еще был случай: красавица глухонемая. Вернее, красавица
левым боком, потому что правый был слегка обожжен  в  детстве,  от  детского
испуга  и  глухота,  и  теперь  по  правой  стороне  лица  женщина  спускала
каштановые волосы, что модным тогда не было и  осуждалось  народом,  который
считал: какая есть, такая и живи. Правильным считалось горб  носить  честно.
Так вот, Митя прошел бы и не глянул на красоту, а  как  увидел  мятую  щеку,
двинул следом. Извращенец, по-нынешнему. И еще  были  разные  некондиционные
женщины, хотя кто их считал? Впрочем, Фаля считала.
   Но тут в отделении на сохранении она про все это забыла. Она думала,  что
ей очень повезло в том смысле, что ребеночек родится, когда ей полных  будет
тридцать девять, а то, что до сорока всего месяц, то это уже не ваше собачье
дело.
   Ее регулярно навещала еврейка-гинеколог - оказывается, ее  звали  Саррой,
бывают же такие совпадения. Сарра уже вошла в близкий контакт с  начальником
орса и ждала счастья начала новой  жизни,  где  уже  не  будет  душегубок  и
мученической смерти детей. Так как в  дальнейшем  нам  это  не  понадобится,
скажем сразу: Сарра родила девочку, назвала ее Светланой - в знак  светлости
задуманной жизни, а не в честь дочери Сталина.
   Когда волею судеб мы коснемся  еврейской  темы  -  а  без  этого  нам  не
обойтись, - Сарры уже не будет в живых. Она умрет далеко отсюда  -  умрет  в
тот момент, когда по телевизору скажут, что  взорвался  рейсовый  автобус  в
Тель-Авиве. Саррина семья не ездила этим автобусом,  и  вообще  они  жили  в
Беер-Шеве, но не по той дороге побежала  в  мозгу  старой  женщины  страшная
информация, причудливым образом она столкнулась  со  старой  душегубкой  той
прошлой войны, и Сарра  стала  оплакивать  своих  детей  и  внуков,  которые
радостно бибикали на полу. Но она не признала их,  живых,  а  признала  тех,
мерт-вых.
   И тут что хочешь, то и думай... Проще, конечно, не думать. Что нам Сарра?
Наши нервы крепче. Свое живое на  чужое  мертвое  в  нашей  голове  вряд  ли
подменится.

   А пока мы находимся на этапе сохранения беременности и даже отсутствия ее
у Сарры, и я с чистой совестью могу их оставить в этом состоянии и перейти к
Мите, любимому Мите и его молочной сестре Зое.

   Естественно подумать, что,  срубив  во  второй  раз  Любу,  Митя  напрочь
забудет  про  Зою.  Другой  бы  забыл  -  не  Митя.  Он  совмещал  любовь  и
родственность как мог, как получалось.
   А получалось скверно. Специфические органы однажды ночью пришли  и  взяли
всех баптистов. Всех, кроме Зои, на которой у них была пометка "не в  себе".
Наверное, не этими словами, какими-то другими,  им  свойственными,  но  факт
остается фактом: Зоя осталась на этой земле одна.  Не  имело  значения,  что
была жива еще бабушка, были  сестра  и  другие  родственники.  Она  их  всех
любила, но не с ними летела на небко. Когда-то ей объяснили в общине, что на
месте всякой порушенной церкви остается ангел, который  не  уйдет  с  поста,
пока хоть одна живая душа будет помнить  "камень  церкви".  Зоя  осталась  с
ангелом, отказавшись от всех, а бабушка в ту пору впала в  болезнь,  которая
перемещалась с одного органа на другой, с одного на другой, врачи  говорили:
старость, ну кто ее победит!
   По всему по этому пас Зою один Митя. И случалось, привозил ее на паровозе
к Любе. И Зоя первая усмотрела "животик для ребеночка" - у Мити  тогда  глаз
был замылен "животиком Фали".
   Зоя кудахтала над Любой, вырывая из  ее  рук  то  ведро,  то  топор,  она
забегала вперед, норовя сделать все Любины тяжелые дела. Митя разрывался  на
части, не знаю, что он себе думал, но, когда мы встретились в последний раз,
легкий Митя как бы висел на своей мертвой руке, и она, мертвая,  как  бы  им
руководила.
   Он тогда приезжал к нам редко, являлся всегда неожиданно. Врасплохи  были
радостными, шумными, а этот последний очень разгневил бабушку.  Митя  явился
утром, что противоречило железнодорожному расписанию, которое  знали  у  нас
все, ибо по нему жили и умирали. Я слышала, как голосила  наша  соседка  над
умирающей матерью:
   -  Мамочка  моя  родненькая,  не  уходите  раньше  времени.  Поезд  через
Магдалиновку уже прошел, я его гудок слышала. Вася же мне не простит, что  я
вас не удержала!
   - А  может,  это  гудел  встречный?  -  возвращалась  из  тонких  материй
родненькая мамочка. И лицо ее, уже совсем тамошнее, при слове гудел делалось
совсем тутошним.
   Так что приспичит умереть - попроси побибикать паровозный гудок. Встанешь
как миленький. И не таких мертвых подымал.
   Поэтому явление Мити не по расписанию  сразу  обнажало  для  бабушки  его
порочную сущность: его где-то носили черти. Кажется, я  уже  рассказывала  о
женщине, которая с опаской подставляла Мите ухо для прощания, когда  он  был
помечен туберкулезом. Но это ж когда было! Прошла целая война и  послевойна.
Девушка Оля выросла в крупную и гордую своей  полнотой  женщину.  Тогда  так
было. Большой небеременный живот носили с достоинством,  валиком  подбородка
чванились, и я помню только одно ограничение в деле полноты - высокая холка,
загривок. Относительно этого было особое  мнение:  некрасиво.  Все  нынешние
топ-модели не нашли бы себе - в те времена - даже  завалященького  мужика  в
околотке. Народ бы просто брезговал мосластыми ногами до ушей, он бы зашелся
от  смеха,  глядя  на  какую-нибудь  Евангелисту  или  на   эту   черненькую
африканочку  с  глазками-пуговицами.  Разве  на  сисечках  Клавочки   Шиффер
отдохнул бы мой народ глазом? Но ставить ее рядом с Олей  смысла  не  имело.
Оля по тем временам была самое то. Большая,  упругая,  и  загривочек  был  в
норме и не тяжелил шею. С Митей у них давно ничего  не  было,  с  той  самой
дотуберкулезной поры. У Оли был  здоровяк  муж:  когда  они  шли  по  улице,
меридиан под ними прогибался, поскольку мысленная линия - очень слабая вещь.
   Но тут ехали Митя и Оля вместе на "кукушке", чисто случайно, "ах, ах...".
Разговорились, и узнал Митя, что, если человек  с  виду  здоровяк,  это  еще
ничего не  означает...  Вот  он,  Митя,  был  сопля  соплей...  Более  того,
туберкулезник, но - "ты помнишь, Митя?"  -  Митя  начинал  всякого  человека
жалеть сразу, даже не с жалобного слова - с открытого рта. А тут  у  женщины
такое горе. И он пошел за Олей, не думая в тот момент о беременной  жене,  о
горячечной Любе и всех  других,  потому  что  в  этот  момент  он  слушал  и
чувствовал Олю. Одним словом, Митя припозднился ровно на рабочую смену...
   Бабушка взяла огромное блюдо - правда, с трещинкой - и  грохнула  его  об
пол.
   Так вот, последняя наша встреча.
   Я сдаю экзамены на аттестат. Жму на медаль. Митя щекочет мне веточкой под
носом.
   - Да брось ты эту чертову книжку. Ты ж давно все знаешь...
   - Митя! - говорю я. - Отстань. Иди к Шурке.
   - Шура меня не любит, - отвечает Митя. -  А  мне  интересно  с  женщиной,
которая меня любит.
   - Мы не женщины, - говорю я строго. - Не мели своим языком.
   - Еще какие! - смеется Митя. - Вы были женщинами, еще когда я держал  вас
над травой.
   - Фу! - злюсь я.
   - Ты знаешь, какая ты женщина? Я тебе сейчас скажу... Тебе с нашим братом
будет трудно, потому что ты... ну как тебе сказать?.. Ждешь от  нас  больших
впечатлений. Ты, птица, воображай помене мозгами... У тебя вся главная жизнь
проходит в голове. Кто ж это за мыслью  поспеет?  Ты  слышишь  своего  Митю,
птица? Я когда-нибудь желал теб