сам... Ничего смешного!  Я  ж
понимаю, что дурь, а в момент еды не понимаю... А вот  Коля...  Коля  боится
летать на самолете. Правда, ему  не  приходилось...  Но  мало  ли...  Но  он
боится... И у вас тоже есть свое, просто можете не  признаться...  Чего  это
ради, скажете вы, я буду им признаваться? Кто они мне?  Правильно  я  говорю
или нет?
   - Правильно, - засмеялась я. Потом я пожала их  каменные,  грязные  лапы,
что их очень расположило ко мне, и они даже предложили помянуть бабку  Любу,
если я  выделю  соответствующие  средства.  Я  развела  пустыми  руками,  на
"говенной юбке" карманчик тоже не оттопыривался, взять с меня  было  нечего,
кроме душевного разговора. Но он, кажется, тоже иссяк, а на подъеме возникли
люди с цветами, солидные люди, не то что я,  мужички  мои  шустро  пошли  им
наперерез.
   Люба умерла уже пять лет как. Могилка ее была проста - холмик с конусом и
крестик на нем шапочкой. Я оборвала сорную траву, которая забивала стихийные
ромашки, удивилась собственной печали, объяснила ее тем, что как бы пришла к
собственной могиле, ведь как всякий колокол звонит  по  тебе,  так  и  чужие
холмики стоят тебя дожидаючи. Ну как тут не запечалишься?
   Возвращаясь, решила, что к живой Фале схожу тоже. Это будет справедливо.
   Попала я к ней накануне самого отъезда, все мои мысли были уже дома, и  я
пришла к ней, ведя себя силой. Я знала, что сын ее,  Ежик,  часто  бывает  в
Москве, но не заходит же! Шура сказала, что муж Фали умер от  инфаркта,  что
Фаля живет одна, не ладит с невесткой и балует деньгами внука.

   Она была суха и стара, майор  медицинской  службы.  Но  обслуживала  себя
сама. В крохотной квартирке ее было  опрятно,  на  подоконнике  вовсю  цвели
разные цветы.
   - Из-за них поменялась на первый этаж, - сказала она, - на первом  всегда
хватает напора воды.
   Я  спросила  ее  про  внука.  Фаля  отогнула  угол  скатерти  и   достала
фотографию, запаянную в целлофан. Она что, всегда держит  ее  на  столе  или
специально для меня  положила,  чтоб  не  искать  долго?  Я  надела  очки  и
повернулась к свету.
   На меня смотрел Митя.
   - О Господи! - прошептала я. - О Господи!
   - То-то! - ответила Фаля со странным удовлетворением. Она  взяла  у  меня
фотографию и сказала с иронией: - Родился, и все пошло по новой...
   - Что пошло? - тихо спросила я.
   - Все, - ответила Фаля. - Такая  ядовитая  оказалась  генетика...  -  Она
посмотрела на меня с легким отвращением. - Ты не знаешь, почему  мне  выпало
любить их без памяти? Не знаешь, за что мне этот крест - любить  то,  что  я
ненавижу? А?  Никто  не  знает...  Этот,  что  на  небесах,  ставит  на  мне
эксперимент?
   - Да бросьте, Фаля! - говорю я. - Митя был чудный, его любить -  счастье,
а если у вас внук в него, так это ж такое везение. Для меня Митя...
   - Ах! Ах! - воскликнула Фаля. - Ты-то тут при чем? Ты, что  ли,  за  него
замуж ходила? А пошла бы, может, еще и не то сказала бы...
   - Сколько лет прошло! - рассердилась я. - Вы и второй раз замуж  сходили,
второго мужа похоронили.
   И снова она посмотрела на меня не просто, а странно. Осуждала ли,  что  я
приплела второго мужа? Или понуждала  самой  постичь  эту  ее  странность  -
любить то, что ненавидишь? Но так не бывает, это  чепуха,  такого  не  может
быть именно потому, что быть не может.
   И в то же время я как бы сразу и признала: может быть, и так...  Я  стала
искать в себе это же, даже глаза прикрыла, ныряя глубоко и испуганно,  и  не
то чтобы узнала в лицо эту дикую помесь собственной любви-ненависти,  а  как
бы почувствовала ее на вкус.
   Я рассказала Фале, что была на  могиле  Любы  и  что  когда-то,  когда-то
встречалась с ней.
   - А! - сказала Фаля равнодушно.  -  А!  Она  была  счастливая,  она  была
сумасшедшая.
   Нет, мне не хотелось с ней говорить о сумасшествии Любы.  Хотя,  конечно,
вопрос, кто лучше - сумасшедший или убийца, - годился  бы.  И  во  мне  даже
что-то заколобродило, но я вовремя ударила себя в солнечное сплетение.
   - Так что там у вас с внуком? - спрашиваю я.
   - Он - Митя. Ты увидела это сама. А я уже никуда не гожусь,  чтоб  что-то
изменить...
   - Как это можно изменить? - засмеялась я. - Если внук похож на дедушку?
   - С тобой трудно разговаривать, ты ничего не знаешь...
   - Тогда расскажите, - сказала я.
   -  Твоя  знакомая  Люба  была  не  просто  безумная,  она  была   дура...
Единственная женщина, против которой я ничего не имела.  Знаешь,  наложилась
война, благодарность за спасение Мити, то,  что  она  сама  отступилась  без
всякого...
   - Со всяким, - сказала я. - Бабушка продала свое пальто.
   -  А  я  -  военный  трофей...   Привезла   из   Германии   хирургический
инструментарий... Цены ему не было, а сбыла его  за  бесценок...  Чтоб  Люба
купила корову. Она тогда и тронулась, увидела столько  денег,  а  у  нее  их
сроду не было... Никаких... Вообще... Я их ей на  стол  вывалила  и  говорю:
выбирай - Митя или деньги. Она как закричит. И стала  сметать  их  в  подол.
Потом, когда Митя нашел ее по новой, он уже от  нее  отказаться  не  мог  из
жалости... Ездил вроде тайком, а на самом деле у всех на виду. Народ на меня
пальцем показывал: вон  идет  беременная  дура,  от  которой  муж  бегает  к
ненормальной. Но у меня на Любу  зла  не  было,  а  вот  против  Мити  стало
запекаться. Потом  у  него  завелась  инструкторша  из  райкома.  Хромая  по
природе: нога у нее была короче. На высокой левой подошве ходила.  Других  я
пропускаю - мелочи... Всех увечных на тело  и  на  голову.  Инструкторша  же
вонзилась в Митю всем, чем могла. Я устроила  Мите  бемс.  Тогда  он  мне  и
сказал, что это у него не блядство,  а  глубочайшая  жалость,  до  "сжимания
сердца" к женщине, "которую Бог обделил".
   - Так что мне? - кричала я ему. - Глаз себе выколоть, чтоб ты  пристал  к
месту?
   А он мне:
   - Ничего тебе не надо, Фалечка! Ты войной битая... Это пуще...
   Получалось, я проходила у него как инвалид войны.
   Но мы тогда как бы и помирились. И я стала думать, что  это  есть  такое.
Может, извращение? Брать то, что хуже... Из жалости к этому худшему?..
   И я простила ему райкомовку на толстой подошве, тем  более  ее  взяли  на
какие-то партийные курсы в Москву. И знаешь, она  после  Мити  очень  хорошо
вышла там замуж. Дурак мой радовался: "Она, - говорит, - ничем других женщин
не хуже".
   Знаешь, на чем я рухнула? На старухе, которая была старше его на двадцать
лет. Такая великолепная бабка, из бывших аристократок. Манишки, лорнеты  там
всякие, пузо, прилипшее к позвоночнику, копытки в походке в сторону,  как  у
балерины. Там не то что изъяна,  там  малюсенького  брака  не  было.  Только
возраст... За пятьдесят... Ты вот сейчас в свои годы  побежишь  за  мужиком,
если он тебе кончик из штанов покажет? А они с Митей сразу нашли общий язык.
Тут уже надо мной пошел общий смех. Именно надо мной, потому что ему все шло
в масть... Его как все любили, так и любили. Ему все было можно, а я - дура,
последняя в ряду. Вот тогда я и стала желать ему смерти.
   А он возьми и заболей. И я даже виноватиться стала, что болезнь у него по
моему вызову. Слух тогда и пошел... Ты  же  знаешь,  что  такое  слух.  Ваша
сумасшедшая Зоя просто кричала на всю улицу, будто Митя потом приходил к ней
и сказал.
   Не буду врать... В конце концов, случилось великое облегчение. Великое. Я
теперь точно знала, где он лежит и что я всегда найду  его  на  этом  месте.
Большое счастье для женщины, у которой долгогуляющий муж...  Награда,  можно
сказать... Но я, дура старая, забыла, чей у меня внук. А теперь хоть  караул
кричи... Ты мне нужна...
   3
   Теперь главное - вдеть в ухо серьгу. И повернуться этим  помеченным  ухом
ко времени в расчете на то, что часовой, который стоит на вахте,  в  сумраке
ночи не обратит внимания на остальное: на мое вчерашнее,  отяжелевшее  тело,
на скарб всяческих разностей, которые я волоку с  собой  (женщина-волокуша),
на всю мою нетутошность... Часовой должен клюнуть на серьгу...
   В сущности, это главное - обмануть их раньше, чем  они  выкинут  меня  из
своего времени с моим вчерашним днем.
   Мне надо найти в Москве Митиного внука Егора, который бросил университет,
вынул из бабушкиного треснутого кувшина заначку, отложенную ему же,  дураку,
на джинсовый жилет с восемью карманами, не считая ложных, и  исчез,  оставив
записку: "Уехал в Москву".
   - Найди его, - сказала Фаля. - Вот тебе список людей, у которых он  может
возникнуть.

   Никто не обязан помнить подробности, которыми автор обременил читателя  в
начале сочинения. Поэтому смею намекнуть на  бидон,  что  стоит  у  меня  на
подоконнике. Можно в связи с бидоном вспомнить и мою вкусно пахнущую дочь, в
которой летуче проявился дяди Митин ген, но  так  же  легко  и  слинял.  Так
случается - входит в нас что-то чудное,  взбаламучивает  внутренний  порядок
вещей и исчезает, оставляя ощущение тоски, когда ты раззявил свою варежку на
одно, а тем временем что-то другое - нужное, важное - щекотнуло тебя  легким
перышком и исчезло.
   Одним словом, сейчас как раз время бидона. Это сейчас мне  надо  найти  в
Москве Митиного внука и вернуть его бабушке, которая, что бы там не говорили
злые языки, не убивала его дедушку, а просто люто ненавидела в нем  то,  что
любила. Так она сказала сама.
   Время бидона - время распада всех связей, а родственных в первую  голову.
Давным-давно, охая над каким-то очередным неожиданным разводом,  я  услышала
от своей подруги:
   - Чего ты кряхтишь? Ну не выдерживает семья давления системы,  ну  нет  у
нее на это сил!
   И я вижу эту семью-бубочку, по  которой  катается-валяется  Система.  Ну,
закатись в щель, лапочка, ну, схоронись, где можешь, от колес времени.
   Уже нет той системы, а семья-бубочка все трещит и трещит под ногами...  Я
думаю про этот треск и хруст в связи с самой собой. Я не хочу искать  Егора.
На Мите кончилась моя история. Я положила цветочки на его могилу. Я  вырвала
траву на могиле блаженной Любы.  Я  сделала  больше,  чем,  казалось,  могло
вместить мое сердце: я почти полюбила Фалю. Во всяком случае, поняла  ее.  Я
сделала это за маму, за бабушку, за всех, кто горячо, до крови, жил  в  том,
Митином времени.
   Сейчас же мне нужно,  чтоб  кто-то  понял  меня  в  этом  моем  нежелании
связывать семейные концы.
   Тогда зачем же я вдела в ухо серьгу?
   Не хочу, а делаю? Или во мне этот вчерашний принцип подает сигнал, что  я
как бы  отвечаю  за  все?..  Господи,  за  себя  бы  ответить,  с  собой  бы
разобраться.
   Не буду искать Егора. Не буду. Он мне никто. Я не видела его  ни  разу  в
жизни. Он стрельнул в меня глазом с фотографии, ну и что? Мало ли...
   Я меняю воду в бидоне, вода из крана бежит  чуть-чуть,  обмелела  Москва,
выползла наружу грязными боками.  Так  напоказ,  распластанно  лежишь  после
родов, ждешь, когда подметут тебя  синькой-зеленкой.  И  тебе  до  того  все
равно, до того пофигейно, что это можно принять за умиротворение и покой, но
это не то... Просто вся вышла...
   Не буду я никого искать. Не буду. Не в том я возрасте.

   А однажды мне позвонили в дверь. И во весь  могучий  рост  встал  главный
вопрос современности: открывать или не открывать? У меня  нет  глазка,  и  я
кричу через защиту убогих - дерматин и дээспэ. Я кричу тонко и пугающе:
   - Кто там?
   - Тетя! Это я. Егор. Ваш родственник...
   Только дураки думают, что так не бывает. Только так и бывает. В сущности,
всегда случается то, чего ты ждешь. И нет ничего  сильнее  тайных  помыслов,
ибо они-то сбываются непременно. Я это  давно  знаю,  поэтому  боюсь  плохих
мыслей,  которые  в  одночасье  могут  пронзить  тебя  насквозь  до  момента
наслаждения. Эти мысли из самой твоей  требухи,  которую  ты  вовсю  окутал,
спрятал воспитанием и "понятиями". Требуха же без понятий. Зато она все  про
тебя знает лучше, чем ты сам. И она готовит тебе на взлет подлое желание, от
которого ты, конечно, немедленно отречешься, но какой же рыбицей оно в  тебе
всплеснет, каким всполохом взыграет, как покажет тебе твою же рожу,  с  виду
такого порядочного, такого хорошего человека. Бойся требухи, в тебе лежащей.
   Голос мальчика Егора за дверью, конечно, не тот  случай.  Он  из  других,
внутренних сигналов, которые назовем "последней  каплей".  Ты  сомневаешься,
прикидываешь, химичишь с весами жизни, ты,  как  плохой  ученик,  подгоняешь
ответ - вот тогда и капает на тебя последняя тяжелая капля... И  ты  делаешь
то, что делаешь.

   Явление Егора мне.
   Я открываю дверь и заполошенно, забыв, кто я и где, кричу:
   - Митя-я-я!
   Ведь была проделана фотографическая подготовка, уже  была  явлена  мне  в
доме Фали карточка.
   - Митя! Митя! - кричу я, обнимая мальчика. Время встало с ног на  голову,
и это я его сейчас понесу на руках, как нес  меня  когда-то  его  дедушка  к
кадке с водой и называл птицей.
   Он покровительственно, но и нежно гладит меня по плечу.
   - Я Егор, тетя. Вам кажется. Я на деда не похож... Я совсем другой...
   - Заходи, - говорю я ему. - Я чуток спятила.
   - А Ленке можно?
   Она стоит возле лифта, девочка с рюкзачком. Такая точно приезжала ко  мне
из Питтсбурга. У нее было семинарское  задание  -  познакомиться  с  разными
московскими филологическими людьми. Она положила  на  коленку  тетрадочку  и
стала записывать за мной открывание моего рта. Я поняла, что  самый  большой
ее враг - бойкость моей речи, и пошла ей навстречу.
   - У нас де-мо-кра-ти-чес-кие пе-ре-ме-ны. Пе-ре-ме-на - это ког-да  од-но
ме-ня-ет-ся на дру-гое. На-при-мер. Ши-ло на мы-ло.
   Дальше  пришлось  объяснять  ей  уникальную  неповторимость  такого  рода
перемен-обмена, так сказать, нашу русскую ментальность, будь она проклята.
   Девочка знания схватывает на лету.
   - Достоевский! - кричит она, уловив где-то слышанное, что у русских-де не
как у остальных.
   Самое то. Шило, мыло и Достоевский. Я попала в зыбучие пески. Спастись от
объяснений русскости перемен можно, только покормив ребенка. И я  ее  кормлю
чем  Бог  послал.  Ест  с  аппетитом.  Потрясение   -   подсолнечная   халва
нецивилизованным куском, шматом.
   - Ковыряй! - говорю я Джейн.
   - Ко-вы-ряй? - спрашивает она.
   Я показываю, что это значит.
   - О! - восклицает американочка.
   Мы постигаем друг друга,  ковыряясь  в  тунгусском  метеорите  полтавской
халвы. Тень Достоевского обиженно отступает.
   Иди отсюда! - говорю я тени. Ты через раз сидишь в  кухнях,  где  русские
объясняют жадному до всего американцу  твою  суть.  Дай  нам  просто  поесть
халвы. Видишь, девочке нравится ко-вы-рять.
   Достоевский, как человек культурный, линяет, а тетрадочку с  записями  мы
больше не открываем.
   Так вот, Ленка у лифта - чистая питтсбургская Джейн.
   - Заходи, Джейн! - говорю я ей.
   - Я Егор, а она Лена, - ласково поправляет меня мальчик.
   - Кто вас разберет? - отвечаю я.

   Сначала они вдвоем толкутся в ванной... Ладно... Пусть... Я, конечно,  не
понимаю, почему нельзя вымыть руки по очереди, но у меня в ухе серьга. Она у
меня ре-транслятор с "ихнего" на "мой". Серьга говорит: "Если они  останутся
ночевать, стели вместе... У них так принято... И не спрашивай паспорта..." О
Боже! Серьга, ты спятила...
   Они вышли из ванной с мокрыми чубчиками. Я гремлю в кухне  и  рассказываю
им про Джейн. Ту часть, что про халву. И другую...
   Дело в том, что с Джейн связана не только халва. Когда девочка  маленьким
гребешочком расчесывала свои слабенькие  волосики,  уже  собираясь  уходить,
взыграла сентиментальность моей природы, которую я старательно прячу, потому
как стыжусь. Видите, как я написала? Гребешочек, волосики... Это уже сыпь, и
полагается принимать меры. И я гикнула  что-то  бодрое  в  виде  "пламенного
привета родителям". Девочка повернула ко мне  свою  дитячью  сытую  мордочку
(сыпь!) и сказала, что папа и мама ее  украинцы,  что  мама  -  "пароходская
девочка", родилась в сорок пятом у родителей, которых угнали в  Германию,  а
они потом после войны развернулись, так сказать, в сторону Америки.  "Откуда
же твоя мама?" - спросила я. "Друшбовка", - ответила девочка.  А  когда  она
ушла, я, моя чашки, скумекала, что нет никакой Друшбовки, а есть  Дружковка.
Делают там посуду, и от моих родных мест это рукой подать. Через "Друшбовку"
бегал тот самый паровозик,  что  возил  Митю  к  Любе.  В  "Друшбовке"  жили
какие-то дядья со стороны дедушки, и всех  их,  в  отличие  от  нас,  сильно
помолотила война. Семьи почти не осталось. И  хоть  ничего  я  не  знаю  про
угнанных в Германию барышень из  этого  рода,  можно  ли  считать  случайным
такого рода попадание? Или глобальная подлунная  связь  людей  и  земель  не
бывает  просто  так,  а  дана  нам  для  осмысления   чего-то   важного   по
отдельности?
   Эту недалеко закопанную мысль я и предъявила детям, усаживая их за стол и
гремя чашками.
   -  Вот  из  этой  чашки   она   пила,   -   говорю   я   и   смеюсь   над
многозначительностью фразы. Не так надо было. Иначе. Вот вам, ребята, чашки,
из которых кто только не пил.
   - А адрес у вас есть? - спрашивает Лена.  -  Ну,  если  вам  поехать  или
кому... Они вам там поставят?
   - Не сомневаюсь, - быстро отвечаю я. - Просто ни на грамм не сомневаюсь.
   Но девочка сбила меня с панталыку. История  для  начала  чаепития  как-то
опасно крутнулась, разворачиваясь совсем к другому. К ненавистной  мне  теме
"трех хлебцев".
   -  Три  чашки,  три  хлебца  -  и  гуд  бай!  -  объясняла  мне  тамошнее
гостеприимство одна бурно  путешеству-ющая  подруга.  И  я  ей,  как  Ленин,
втолковывала о двух культурах угощенья и приема - не  плохой  и  хорошей,  а
разных по происхождению.
   Ни Боже мой! Я и слова не сказала  про  это  нынешним  своим  гостям.  Ни
слова.  Я  выныривала  из  ситуации  при   помощи   неохватного   нашенского
любопытства.
   - А что вы тут делаете? В Москве?
   - Да так, - сказал Митя.
   - Да так, - ответила Лена.
   - Ну и хорошо, - согласилась я с этим как  бы  ответом.  -  Давайте  пить
чай...
   Я кормлю их. Митя ест жадно, хорошо - голоден! - Лена же ковыряется и  не
ест ничего.
   - Я не ем некошерного, - говорит она мне, прямо глядя в глаза.
   - Господи Иисусе! - кричу я. - Откуда же я знала. Ты такая верующая?
   - Да нет, - смеется Митя. - Это она так.
   - Ничего себе так, - отвечает Лена, и  встает  из-за  стола,  и  приносит
пачечку печенья, на котором черным по белому написано "Юбилейное".
   - Оно кошерное, - говорит она.
   Ладно. Пусть. Возможно, кондитерская фабрика уже приняла иудаизм. Не  мне
их судить там или восторгаться.
   На мне серьга. Я учусь не удивляться. Но неужели девочка - еврейка?  И  я
пялюсь на ее высокие калмыцкие скулы, на утопленные под крутыми  надбровьями
серые блескучие глаза, на всю ее русскую "самость", которая уж если  есть  -
то есть, всплеснет, взбрыкнет, но проявится-объявится непременно.  С  другой
стороны, все может быть... Полукровка, в которой  победило  одно  начало,  в
следующем поколении победит другое.
   И вообще - не мое дело. Разберетесь, мадам, с  вашей  собственной  верой,
которую вы во взрослом виде заглотнули до  поперха,  до  задыхания,  а  пока
приходили в себя, не заметили, как церковь, куда тайком приходили плакать  и
стыдиться, стала толковищем, где уже не поплачешь, потому что обтопчут.
   Последнее время я хожу в церковь только в дни поминовения. Я ищу в  храме
самое одинокое место, потому что боюсь людских пересечений, ибо не нахожу  в
церкви благодати. И мне - к несчастью - не встретился священник, которому  я
захотела бы исповедаться. У меня с Богом личные,  можно  сказать,  приватные
отношения. "Бог! - кричу я ему  поверх  голов  его  клевретов.  -  Я  желала
сегодня позора для русской армии в Чечне. Вчера и третьего дня я желала того
же. Может, мне честнее уйти к чеченам и принять магометанство?" - "Не морочь
мне голову, - отвечает Бог. - От твоих криков поверх голов у меня  помехи...