выжил... Только  племянница  Лютеция
оставалась той искоркой, что связывала меня с жизнью. Когда нахлынули эти...
которые с севера... я увез ее в свой бург, а когда и там стали теснить, мы с
Редьярдом решились  увезти  ее  в  Рим... Там у нее могущественная родня  со
стороны матери... И вот, когда начались заботы, я снова начал жить, воевать,
увидел, как мир широк...
     Фарамунд  лежал  недвижимо.  Пальцы  его  до   половины  погрузились  в
подсыхающую землю.  Тревор сглотнул  невидимый комок  в горле,  каждое слово
давалось с трудом. Передохнул, продолжал:
     -  Прошу тебя,  сделай крохотное одолжение... в память о Лютеции. У нее
осталась младшая  сестренка. Я боюсь за нее! Хотя она не столь блистательна,
как  Лютеция,  но...  это последний  побег из некогда  могущественного  рода
Нибелунгов.  А  если  по  римской крови - то Муция Сцеволы, был такой  у них
герой... Если я  потеряю и ее... у меня,  в  самом  деле,  больше  никого не
останется. А я их тех, кто должен о ком-то заботиться... иначе умирает.
     Слышит или не слышит его убитый  горем рекс, Тревор не знал, но перевел
дух и закончил совсем тихо:
     -  Дай хотя бы сотню воинов... в память о Лютеции.  В тех краях, откуда
мы ее вывезли,  уже не разбойники!.. С севера идут и идут неведомые племена.
Все, что сопротивляется, исчезает. А твои люди могут... Там  крепкие  стены,
но охранять почти некому.
     Щека  Фарамунда лежала на  могильном холмике.  Все  лицо  испачкалось в
земле, явно  прижимался  лбом,  губами,  то  правой  щекой,  то  левой. Руки
оставались неподвижными, Тревор  уже не ждал ответа, но внезапно  как из-под
земли прозвучало:
     - Хорошо. Бери две сотни по своему выбору.
     - Спасибо, рекс, - сказал Тревор тихо. - Спасибо. Ты сам не знаешь, что
и меня возвращаешь к жизни... и других спасаешь от гибели.
     Он  сам  чувствовал,  что в  его глазах сейчас исчезает мольба,  стыд и
страх, что  рекс  не  ответит,  откажет.  Все-таки трудно  знатному  франку,
прошедшему  выучку  в  Риме,   привыкшему  повелевать  варварскими  вождями,
настоящими рексами и  конунгами, трудно просить... почти  умолять  человека,
который все еще  остается разбойником,  хоть  и  повелевает  быстро растущим
войском.

Глава 21

     Лунный свет странно серебрил стебельки травы, проросшие из могилы, в то
время как  сам  могильный  холмик  тонул  в  черноте.  Это  было  странно  и
непривычно,  когда   из  черноты  торчали  блестящие   острия,  похожие   на
металлические.
     На стебельках блестели  мелкие жемчужины росы. Лунный  свет таинственно
мерцал в глубинах.
     Со  стороны  ворот  послышался конский  топот. Фарамунд вскинул голову.
Приближался всадник, в призрачном лунном свете выглядел красиво, загадочно и
устрашающе.  Огромный гнедой жеребец, простая  попона и  простое  седло, сам
всадник в очень простых доспехах, поверх которых лишь грубый плащ без всяких
украшений,  но  это  простота  в  такой  же  простой  и  величественной ночи
выглядела признаком силы и достоинства...
     - Рекс, - сказал всадник с седла. - Ты нужен, рекс!
     Фарамунд  запоздало  узнал  Громыхало.  Бывший палач  мелкого держателя
бурга сейчас  изменился,  стал словно бы выше  ростом,  спина прямая, взгляд
гордый, смех раскатистый, умеет  не только выполнять приказы, но и сам умело
руководит мелкими отрядами.
     По сравнению с другими его помощниками, одетыми богато, когда даже кони
бахвалились  серебряными уздечками,  Громыхало выглядел не только просто, но
и... угрожающе просто.
     -  Что  такое? - отозвался Фарамунд тускло. Любая попытка выдернуть его
из этой жизни,  в ту, простую, где  скачут  и дерутся, вызывала отвращение и
почти  физическую боль.  - Ты сам, не можешь, что  ли?  Скажи  Вехульду,  он
поможет!
     Громыхало тяжело слез с  седла,  кожаные латы заскрипели, подошел и сел
рядом.  На  грубо  высеченном  лице  было  сочувствие,  но  глаза оставались
суровыми.
     - Рекс! Все, что можем, делаем сами. Но  сейчас надвигается новая волна
переселенцев!..
     - Терлы?
     - Нет, не с севера. Там у нас теперь союзники, сперва сокрушат  их... С
востока идет некая  конная орда. Там мужчины, женщины и  даже дети на конях!
Они стреляют из луков как в атаке, так и отступая, стреляют вперед, назад, в
стороны. Их луки не больно мощные, наши бьют дальше, но беда в том,  что  их
кони быстрые, как ветер!..
     Фарамунд спросил угрюмо:
     - Таких коней не бывает. За счет чего они быстрые?
     -  Неподкованные - раз.  Всадники мельче наших,  доспехи -  никакие, на
голове шапки из войлока. Потому налетают неожиданно, обстреливают, а когда в
погоню, исчезают,  как призраки!.. А потери у наших уже есть.  Хуже того, ни
одного степняка  так и  не  прибили. Не  говоря уже о  том, чтобы  поймать и
допросить. Мы не выстоим, рекс!
     - Гунны?
     - Похожи, но не гунны. Еще злее.
     Фарамунд поморщился:
     - Если у них только легкие всадники...  то такая орда просто разобьется
о стены бурга. Судя по всему, у них  нет осадных орудий. А лезть  на стены -
самоубийство. Постоят пару дней, уйдут.
     - А если нет?
     - Почему это?
     - Они  не в набег вышли, -  возразил  Громыхало.  - Они ищут земли  для
заселения.  Видать, их племя разрослось, старые пастбища  уже не могут  всех
кормить, вот часть отделилась... Если остановятся здесь?  Долго ли просидим,
если из деревень  не будет зерна?..  А  стенобитный таран  им  в  любом селе
сделают! И покажут, как пользоваться.
     В голосе старого воина прозвучала неподдельная горечь. Плечи обвисли, а
голова ушла в  плечи, словно в ожидании  удара. Лунный свет серебрил волосы,
лицо оставалось в тени, словно уже исчезло из мира живых.
     - Не знаю, - ответил  Фарамунд со  злостью. - Неужели  ничего не можете
придумать?
     - Уже пробовали, рекс.
     - И что же?
     - Как видишь... Никто  не хотел отрывать  тебя...  И  вообще  страшатся
твоего гнева. Но положение наше отчаянное!
     Лицо  его  медленно  проступало из темноты.  На скулах вздутые желваки,
челюсти сжаты, в глазах злость и упрямство. Звезды  над блестящими  волосами
гасли, на восточной части небо светлело.
     Фарамунд покосился на могильный  холмик. Жемчужинки  усеяли так плотно,
что могилка засверкала как драгоценный камешек. В  спину  болезненно ударило
острым ножом, кости затрещали.  Некоторое  время  он  стоял в  полусогнутом,
поясница  отказывалась  разгибаться.  По  всему телу  кололи  тысячи  острых
иголочек.
     - В твоей комнате  горит очаг, - сказал Громыхало торопливо. Он встал с
легкостью, словно подросток. - Сухой и горячий воздух... горячее мясо!..
     Фарамунд  с  огромным  трудом  разогнулся, тело деревянное,  ступни  не
чувствуют, что под подошвами.
     - Когда зажгли? - спросил он.
     -  И не  гасили, - ответил Громыхало.  - В наших землях, знаешь, воздух
сырой, болотный. Говорят, на юге не так...

     Он смотрел на карту  почти  с ненавистью.  Все, что он делал, творилось
для Нее, а Она ушла,  бросила,  предпочла небесные чертоги... Он чувствовал,
что готов снова  обрушиться с  обидами на Лютецию, после чего  придет  волна
раскаяния, что  смел упрекать  Ее в  чем-то, такую светлую и невинную, после
чего утонет в  слезах, изольется,  впадет  от  бессилия  в  тяжкий  сон,  из
которого так мучительно выходить в эту черную безысходность...
     - Вот  здесь,  -  говорил Громыхало, его палец  ползал по карте, - наши
посты. Мы там потеряли уже десятка три человек...
     -  А  это что?  - спросил Фарамунд подозрительно.  -  Я  там ничего  не
ставил.
     Громыхало скромно улыбнулся:
     - Рекс, но ты как-то высказывал  пожелание... Словом, там  был  городок
галлов, что  не захотели признавать  нашей  власти.  Ну,  мы тогда, как ты и
учил... Без потерь почти! Теперь он наш, там оставили  надежный  гарнизон. А
наши посты продвинули к реке. Теперь все земли по эту сторону - наши.
     Фарамунд спросил:
     - А броды?
     -  Там  постоянная  стража. Две  башни поставили! А лагерь спрятали  за
лесом совсем близко.
     Фарамунд  молчал,  испытующе  посматривал  на Громыхало.  Тот  объяснял
основательно,  по-деревенски,  и получалось так, что  все делали  по  указке
своего рекса. Выходит, этих военачальников он может оставлять без присмотра.
Надо  только  давать  им направление и  указывать, что и  где  делать.  И  -
какое-то время могут даже расширять их владения без его надзора.
     В бурге узнал,  что уже с  неделю  ширятся слухи о  неком  народе,  что
двигается с  востока. Только что Европа  перевела дух после разгрома гуннов,
несокрушимые степняки рассеялись,  снова накапливают  силы, но  за это время
Степь  выплеснула  новых...  Эти вовсе рождаются  и живут на конях,  едят  и
испражняются на скаку, а когда у них  недостает еды,  отворяют  жилы коням и
пьют теплую кровь, после чего  удивительные кони снова могут  скакать день и
ночь без перерыва.
     Фарамунд  хмурился, как  отличить правду  от вымысла,  не знал,  но уже
ломал голову, как вести себя при встрече. Уступать или сдаваться нет и речи,
но до этого он либо трепал римские отряды,  что почти не двигаются с  места,
либо  осаждал крепости. В любом случае  инициатива была на его стороне. Но с
уроженцами степей придется обороняться, а от одной такой мысли кошки скребут
на сердце...
     Громыхало, обычно беспечный, еще  через  неделю подошел  с  озабоченным
выражением на широком загоревшем лице.
     -  Рекс,  -  сказал он. - Степняки уже близко.  Как  я уже  говорил, не
гунны, не  авары...  Даже  не  гунны, а  что-то непонятное.  Если  ничего не
придумал, то,  может  быть, в самом деле, запереться в крепости?  Они  бурги
брать не умеют, проскачут дальше!..
     - А что дальше?
     - А  дальше, на юге напорются  на римские армии... Настоящие, а  не те,
которые мы треплем, как собака мертвую утку. А те кого хошь обломают!
     Фарамунд мгновение колебался, искушение  велико, потом  ответил словами
самого Громыхало:
     - А как же поселяне? Даже если успеем собрать всех в крепостях... пусть
скот  и тряпки притащат, отсидятся  за стенами, то  пропадут посевы, их дома
пожгут, сады и виноградники порубят!.. Нет, раз уж взялись грабить окрестный
люд, то мы его обязаны и защищать.  Верность, дружище, как обоюдоострый меч.
Они верны мне, я должен быть верен им.
     Громыхало со скрипом почесал в затылке:
     - Как думаешь бороться?
     - Если бы знал...
     - Ты придумаешь, рекс, -  сказал Громыхало убежденно. - Из тебя военные
хитрости сыплются, как горох из рваного мешка!..
     Фарамунд чувствовал  на сердце  холодок. Те  хитрости  приходили на  ум
случайно! Да и захватывать  города и бурги - это не с ордой конных зверей из
неведомой степи драться.
     На душе стало тревожно, словно повис на одной руке над пропастью.

     Конная орда застала их войско во время  длинного перехода из Люнеуса по
дороге  в Ашгаген. Войско  франков двигалось обычным строем: впереди знатные
всадники во  главе с рексом, за  ними основная масса конного  войска, следом
глотали  пыль  пешие  ратники.  Все  при  оружии, видно слухи о  приближении
выходцев   из  Степи  дошли  до  франков,  а  позади   тащился,   безобразно
растянувшись, огромный обоз с награбленной добычей, припасами.
     Хан на скаку оглядел все поле, глаза заблестели. В обозе одни  женщины,
уже видны их  побелевшие  от ужаса лица. Эти земляные черви не привыкли, что
сыны  степей  появляются  и  исчезают  неожиданно,  а  войско неповоротливых
франков оторвалось чересчур далеко...
     - Захватить обоз! -  велел он звонким радостным голосом. -  Пока войско
повернет, мы уже будем делить добычу, и раздевать захваченных женщин!.. Ура!
     Жуткий  клич  раздался  над  степью.  Земля  задрожала,  застонала  под
грохотом  множества  сухих  копыт.  Пригнувшись к конским  гривам,  степняки
понеслись, как стая летящей саранчи.
     Открытые телеги тащились тремя рядами,  но все равно  их  было столько,
что вытянулись  длинными  нитями.  Как  заведено у  этих франков,  управляли
телегами  женщины,  ибо  все  мужчины,  способные  держать в  руках  оружие,
двигались впереди в огромном войске.
     Хан с поднятой саблей  ворвался в щель  между  телегами. Конь несся как
птица,  справа и слева мелькали перекошенные  в ужасе лица, сзади  грохотали
копыта быстрых степных коней.
     Он  успел с  гордостью заметить,  как быстро  и  слаженно налетели  его
удальцы на беззащитный обоз. Заблистали сабли, послышались крики.  Конь хана
пронесся  почти  к голове обоза, хан  на скаку рубанул  пару раз,  оба  раза
неудачно,  сабля  натыкалась то  ли  на  оглобли,  то  ли деревянные  стойки
телег...
     Наконец,  конь  поднялся  на  дыбы, с такой силой крепкая рука натянула
удила, едва не разрывая рот, на телегах женщины внезапно  обнажили мечи и со
страшными  криками,  леденящими  душу, набросились  на всадников. Другие  же
умело и с  неженской  силой  били копьями. Всадники  падали  под  копыта, на
телегах из-под  пухлых  мешков выскакивали мужчины в  доспехах,  с  мечами и
копьями, лица рассвирепевшие и ликующие...
     И только теперь хан понял, в какую  страшную ловушку попал. Телеги идут
плотно, погибнет  всякий, кто ворвался так неосторожно! Он закричал,  срывая
голос:
     - Отступать!.. Это...
     Копье с  силой ударило в живот, пробило  кожаные латы, рассекло печень.
Хан  умер от  дикой боли,  но  перед  остановившимися  глазами  все еще была
страшная картина гибели. Его крика в шуме битвы никто не услышал...
     Конница франков неслась бешеным галопом. Разделившись  надвое, широкими
клиньями охватили  место схватки, а лишь затем ринулись в сечу. Пешие  воины
бежали со всех ног. В руках угрожающе блестели мечи.
     Бой был  жестокий, долгий, однако степняки,  рассеченные обозом  на три
части, зажатые  со всех сторон всадниками и пешими копейщиками, пали все  до
единого человека.
     Фарамунд  с  отвращением  стряхнул с  головы женский чепец,  разорвал и
отшвырнул женское платье. Голос его был полон ярости:
     - А теперь все - к их собственному обозу! Пленных не брать!
     Всадники, мокрые от крови, усталые настолько, что мечи выскальзывали из
рук, загалдели, начали  разворачивать коней, понеслись в ту сторону,  откуда
явились конные степняки.
     Рядом с Фарамундом грузная толстуха орала басом:
     - Пока там не опомнились!
     Фарамунд дышал  тяжело, грудь вздымалась  как  морские волны  в  шторм.
Глаза   горели  свирепой   радостью.   У  толстухи  под  женскими   одеждами
обнаружились крепкие латы, Фарамунд прорычал:
     - Ну что?.. Не здесь самое главное?
     Громыхало опустил топор, залитый кровью по рукоять, огляделся. По всему
обозу  воины  сбрасывали женскую  одежду, превращаясь  в  лучших  из  лучших
воинов, самых  сильных и мужественных, в  то  время  как в  коннице  и пешем
воинстве были, как выразился Громыхало, "всякие хроменькие".
     Теперь  эти хроменькие лихо неслись  в  сторону уже показавшегося обоза
степняков,  где  едут  женщины  и  непригодные  для  сражений  мужчины,  где
богатейшая добыча, собранная со всех захваченных городов, покоренных племен.
А  еще дальше пыльное облако, растянувшееся до горизонта, выдавало несметный
табун коней, без которых степняки не мыслят жизни.
     Тучи на западе окрасились  ржаво-красным. Шел безобразный грабеж обоза,
Громыхало  и Вехульд  сбивались с ног, но помешать не могли.  Все знали, что
рекс снова впал в апатию,  ничего не видит и не  слышит, губы его шевелятся,
словно непрестанно  творит молитву, а  если  прислушаться, то  он  постоянно
повторяет одно и то же имя.
     Группа воинов  под руководством  Унгардлика  согнала  в кучу  уцелевших
женщин и детей,  что переполняли обоз. Всех  заставили лечь, а затем разбили
головы дубинами  и молотами. Сумерки  наступали быстро, и широкие лужи крови
казались совсем черными.

     На  рассвете вынырнул  из  тяжелого сна,  чувствуя, как по щекам  бегут
слезы. Сны  в  последнее время почему-то не помнил,  но оставалось ощущение,
что  общался с нею,  что она его  ждет, что  видит каждый  его шаг,  и когда
раскрывал  глаза,  снова хотелось плотно  зажмуриться  и умереть, исчезнуть,
уйти в тот мир, где сейчас эта частичка его души...
     В  рассветном  полумраке  зашевелились  скорченные фигуры,  в  багровую
россыпь  костров полетели веточки. Взметнулись оранжевые  языки,  при  свете
было  видно, как воины  расхватывают  оружие, бегут  через чащу  на  простор
большой поляны, где проснулись и зафыркали кони.
     С огромной неохотой начал подниматься. С двух сторон тут же  подскочили
братья Тронт и  Агахильд. Лица у обоих настолько встревоженные, что Фарамунд
невольно  оглянулся:  не  напали  ли  на лагерь враги,  а  его  не  решаются
побеспокоить? Потом  понял, что это они просто увидели дорожки  слез на  его
щеках.
     -  Выступаем  к  Некруллу,  - велел  он. - Там  останемся  на  зимовку.
Окрестные села прокормят всех... Громыхало! Где Громыхало?
     - Он готовит обоз, - сообщил Агахильд. - Коней уже запрягают!
     - Пусть трогаются, - велел он сухо.
     Воины при виде рекса вскакивали, выпячивали грудь, преданно заглядывали
в  глаза. Из  ряда  особенно  выпячивался  вперед  молодой  Декур.  Он очень
гордился щитом, который ему делали лучшие оружейники, а украшали затейливыми
полосами,  после  чего еще  и  набили  серебряные  бляхи.  Фарамунд  обронил
достаточно громко, чтобы это услышали другие и разнесли по всему войску:
     - Молодец! Так всегда надо делать, когда не полагаешься на меч.
     Он  не  видел,  как  вспыхнувший  от  стыда  Декур  отступил  за  спины
товарищей. Понимал краешком сознания,  что отныне тот вообще забросит щит, а
в бой будет ходить с  открытой грудью,  но только сознание жило,  а в  груди
была черная пустота, где не зажигалось ни единой звезды...
     Обоз двинулся по  дороге, с ним и войско, заодно охраняя, а Фарамунд  с
дюжиной героев пустился напрямик. Горячие кони понесли вскачь без понукания,
за ночь отдохнули и набрались сил, да  и  всадники  весело переговаривались,
только сам рекс  покачивался  в  седле мрачный,  как  обросший мхом валун  в
темном лесу.
     Впереди  пахло гнильем,  воздух  стал влажным.  Фарамунд  стиснул зубы.
Опять болото! Вся Европа  все  еще  гигантское болото,  медленно  уступающее
место дремучему лесу. Правда,  леса высушивают мощно, корни сосут  из  земли
воду  мощно,  словно  из реки пьют...  эти огромные животные... которые... В
черепе  мелькнул образ  странного  зверя, впятеро более огромного, чем самый
огромный  лось,  хотя такое  невозможно,  но  тут  же исчез, только  в  душе
осталась легкая горечь потери  какого-то красочного мира, яркого, солнечного
и настолько сухого,  что там о подобном гнилом болоте мечтают, как о райском
уголке...
     Под копытами земля была покрыта толстым слоем сочных ядреных желудей. В
полумраке леса их гладкие бока  тускло блестели,  похожие на  стертые руками
менял золотые монеты.
     Громыхало и Вехульд не захотели оставить рекса, даже богатейший обоз не
соблазнил,  ехали  сзади,  негромко  переговаривались.   Вперед  попеременно
выезжали молодые  всадники  на  легких конях, искали пути. Хотя  о  завалах,
тупиках сообщали заблаговременно, но иногда и те лесные тропки, что казались
проходимыми, заводили  в тупик. Приходилось ломиться  через кусты, слезать и
тащить коней под уздцы.
     Направление  определяли по деревьям,  муравьиным кучам, зеленому мху на
стволах.  Фарамунд  двигался в  этом  теле,  которое и  без  него знало, что
делать, а в черепе возникали сцены, как он обустраивает для Лютеции их бург,
как открываются городские врата, он выезжает, а она машет вслед платочком из
высокой каменной башни...
     Вздрогнул, впереди раздался предостерегающий крик Унгардлика:
     - Опасность!.. Всем стоять!
     Отряд  послушно остановил  коней,  а  Громыхало и Вехульд,  конечно же,
пустили  коней  вперед.  Тронт  и  Агахильд  переглян