ть, что Петр просто хотел выразить свое восхищение перед
Фридрихом II и удивить Германию своим мундиром голштинского генерала. Он
продолжал играть в солдатика; но только, имея теперь свободу выбора, уже не
довольствовался больше солдатами из крахмала.

Во внутренней политике Петр выказал себя тоже очень смелым реформатором.
Указы следовали за указами: о секуляризации владений духовенства, об
освобождении дворянства от обязательной службы, об упразднении "тайной
канцелярии", т.е. отделения политической полиции. Что значило это поспешное
законодательство? Был Петр в самом деле либерален? Если верить князю Петру
Долгорукову, один из современников Петра III, князь Михаил Щербатов,
объяснял по-своему появление указа о дворянстве. Раз вечером, когда Петру
хотелось изменить своей любовнице, он позвал к себе статс-секретаря Дмитрия
Волкова и обратился к нему с такими словами: "Я сказал Воронцовой, что
поработаю с тобой часть ночи над законом чрезвычайной важности. Мне нужен
поэтому на завтра указ, о котором говорили бы при дворе и в городе". Волков
поклонился, и на следующий день Петр был очень доволен, но и дворянство
тоже. Но возможно, что, поддаваясь отчасти влиянию окружающих и осуществляя
не задумываясь идеи, внушаемые ему со стороны, Петр подчинялся в то же
время и тому разрушительному инстинкту, который так часто встречается у
детей и заставляет их ломать все, что подвернется им под руку, и при этом
беспокойном уме Петра эта страсть разрушения принимала у него особенно
угрожающий характер. Ему нравилось одним росчерком пера переворачивать весь
строй государства и видеть вокруг себя испуганные этими переменами лица. В
этом выражались теперь его шалости. А может быть, он хотел подражать
Фридриху. Но во всяком случае он искренно забавлялся и надеялся стать, в
свою очередь, великим государем.

Рисковал ли он лишиться любви подданных и поколебать самый престол этой
смелой ломкой внешней и внутренней политики? Не думаем. Чего только его
подданные не видели и прежде! Духовенству был, разумеется, нанесен страшный
удар, но оно промолчало. Дворянство имело повод радоваться, но оно осталось
одинаково безмолвным. Только сенат предложил воздвигнуть императору золотую
статую, от которой тот отказался. Впоследствии все уверяли, что видели
симптомы полной дезорганизации в правительственной машине России еще до
события, положившего конец новому царствованию. Но такие наблюдения всегда
делаются задним числом. А пока Петр царствовал спокойно, несмотря на свои
фантастические выходки: ведь Бирон, до него, позволял себе еще более
рискованные. И, очевидно, государственный механизм России походил на те
массивные сани, которые везли до Москвы Екатерину и ее участь: ему были не
страшны никакие ухабы, никакие потрясения.

Но Петр сделал все-таки две роковые ошибки: он создал вокруг себя
недовольных, а других довел до полного отчаяния. Недовольной была армия. Не
потому, чтобы ей претило, как уверяли потом, переменить фронт и сражаться с
пруссаками против Австрии после того, как она билась с австрийцами против
Пруссии. Ненависть к остроконечной каске, приписанная солдатам,
находившимся в 1762 г. под командой какого-нибудь Чернышева или Румянцова,
кажется нам плодом чисто современного воображения. Во-первых, вопроса об
остроконечной каске не существовало вовсе: воины Марии-Терезии были
совершенно такими же немцами, как и солдаты Фридриха. Но Петр хотел ввести
в армию прусскую дисциплину, и этого она ему не могла простить. У нее была
собственная дисциплина: за малейший проступок гренадеры, которые были при
Елизавете в таком почете - и по заслугам, - подвергались в ее царствование
трем, четырем, даже пяти тысячам палочных ударов - и находили это вполне
законным. Иногда они оставались каким-то чудом живыми после этой ужасной
пытки и безропотно становились опять в ряды. Но зато им показалось теперь
совершенно невыносимым проделывать несколько раз кряду какое-нибудь ученье
из-за недостатка в общей картине маневра. Затем Петр осмелился коснуться их
мундиров. Это была вторая обида. Наконец он стал поговаривать о том, чтобы
упразднить гвардию, как его дед упразднил когда-то стрельцов. Это значило
поднять руку на "святая святых". За последние полвека гвардия была в
сущности самым прочным элементом во всей империи. А новый царь распустил
кавалергардов, тот самый полк, унтер-офицеров которого покойная императрица
приглашала к себе за стол. Он заменил их голштинцами. Принц Георг
Голштинский был назначен главнокомандующим всей русской армии и поставлен
во главе конной гвардии, которая до того не знала никогда другого
командира, кроме самого государя. Это переполнило чашу. Нам кажется, что
более или менее единодушные свидетельства современников о враждебном
настроении общественного мнения, вызванном поступками нового императора, и
имеют в виду именно эти его военные реформы и впечатление, которое они
производили в войсках. Мы уже знаем, что значило слово "общество" в России
того времени.

А недовольной, доведенной до негодования и отчаяния, была Екатерина. По
отношению к ней какой-то дух безумия, по-видимому, овладел Петром. После 15
января 1762 г. барон Бретейль писал герцогу Шуазелю:

"Императрица находится в самом тяжелом положении; с нею обращаются с
глубочайшим презрением. Я уже указывал вам, ваша светлость, что она
призывает себе на помощь философию, но говорил также, как мало это
лекарство подходит к ее нраву. С тех пор я узнал, - и не могу в этом
сомневаться, - что она начинает уже с большим нетерпением выносить
поведение императора по отношению к ней и высокомерие госпожи Воронцовой. Я
не могу представить себе, чтобы эта государыня, смелость и решительность
которой мне хорошо известны, не отважилась бы рано или поздно на
какой-нибудь крайний шаг. Я знаю, что у нее есть друзья, старающиеся ее
успокоить, но готовы для нее на все, если она этого от них потребует".

В апреле, переехав в новый дворец, отделка которого уже близилась к концу,
Петр занял один из флигелей, а жене назначил апартаменты на противоположном
конце другого. Рядом же с собою он поместил Елизавету Воронцову. С
известной точки зрения Екатерина должна была остаться довольной таким
распоряжением: оно давало ей больше свободы, а в свободе Екатерина
нуждалась до последней степени. Она опять была беременна и на этот раз уже
никак, даже по простой случайности, не могла назвать императора отцом
своего ребенка. А между тем эта беременность могла служить наглядным
объяснением пренебрежения, о котором говорит барон Бретейль, и как бы
официальным одобрением того положения вещей, которое Екатерина едва
выносила. Петр же делал его еще мучительнее ежеминутными возмутительными
выходками, грубостями и мелочными, жестокими придирками. Однажды, ужиная со
своей любовницей, он послал за графом Гордтом, сидевшим у императрицы.
Швед, не осмеливаясь сказать Екатерине, куда его зовут, отклонил
приглашение императора. Тогда Петр явился за ним лично, грубо объявил ему,
что его ждет Воронцова, и заставил его следовать за собой. Другой раз,
узнав, что императрица любит фрукты, он запретил подавать их на стол.
Временами в нем просыпалась ревность. Так, Екатерина любила нюхать табак по
обыкновению, распространенному в то время даже среди молодых и красивых
женщин. Эта привычка появилась у Екатерины рано, и она не бросала ее всю
свою жизнь. Но Сергей Голицын рассказывает, что она должна была, по
приказанию императора, отказаться от нее временно, так как имела несчастье
попросить как-то отца князя Голицына одолжить ей свою табакерку. Известна
сцена, ставшая знаменитой, когда император публично оскорбил императрицу,
бросив ей в лицо грубую брань. Это случилось 21 (9) июня 1762 года на
парадном обеде на четыреста персон, данном особам трех первых классов и
иностранным послам по случаю ратификации мирного договора с Пруссией.
Императрица занимала свое обычное место посреди стола. Император, имея по
правую руку барона Гольца, сидел на одном из концов. Прежде, чем пить за
здоровье Фридриха, Петр поднял бокал за императорскую фамилию. Не успела
Екатерина поставить своего бокала на стол, как император послал к ней
флигель-адьютанта Гудовича спросить, почему она не встала в знак уважения к
его тосту. Она ответила, что так как императорская фамилия состоит только
из государя, ее самой и их сына, то она сочла этот знак уважения излишним.
Петр сейчас же вторично отправил к ней Гудовича, приказав ему сказать
императрице, что она дура, и что она должна была знать, что оба принца
Голштинские, дяди императора, тоже принадлежат к императорской фамилии. И,
очевидно, боясь, что Гудович не исполнит в точности данного ему поручения,
Петр на весь стол закричал: "Дура!" обращая непосредственно это приветствие
той, которой оно предназначалось. Все слышали слова императора. На глазах у
Екатерины блеснули слезы.

Но это были еще только оскорбления. Петр имел безумие прибавить к ним и
угрозы. В тот же день фрейлина Воронцова получила орден св. Екатерины,
который жаловался обыкновенно только лицам императорского дома и принцессам
крови. Сама Екатерина получила его лишь после официального обручения с
будущим императором. Кажется выходя из-за стола, Петр, как всегда, пьяный,
отдал даже князю Барятинскому приказ арестовать императрицу. И только
увещания принца Георга Голштинского заставили императора отказаться от
своего намерения. Но все были уверены, что рано или поздно Петр решится на
это. Говорили, что его подговаривают Воронцовы; что он хочет постричь
Екатерину в монастырь, заключить в тюрьму маленького Павла и жениться на
фаворитке. Елизавета Воронцова имела теперь над ним неограниченную власть.
Такая именно любовница, как она, была вполне под стать этому паяцу в
императорской мантии с манерами немецкого капрала. Она была некрасива.
"Уродливая, грубая и глупая", - говорит про нее Массон. Немец Шерер,
который все в Петре находил прекрасным, признается все-таки, что, выбрав
себе такую подругу, Петр выказал очень прискорбный вкус. И это, по мнению
Шерера, единственное, в чем можно было бы упрекнуть Петра. Воронцова была
зла и невоспитанна. "Она божилась, как солдат, косила, воняла и плевалась
при разговоре". По-видимому, она даже бивала иногда императора, но зато
напивалась вместе с ним пьяной, и это служило ему удовлетворением.
Рассказывают, что в минуту переворота, погубившего и Петра, и его
любовницу, и их безумную затею, манифест о низвержении Екатерины и
возведении на престол Воронцовой был уже готов и должен был быть
опубликован в непродолжительном времени.

Таким образом Екатерина стояла перед дилеммой, разрешение которой и в том и
в другом смысле подвергало ее страшной опасности, с тою только разницей,
что в первом случае она не могла ничего выиграть, а во втором могла немного
потерять. Она и сделала, соответственно этому, свой выбор.


III.
Революционный заговор. - Рассказ Рюльера. - Его неправдоподобность. -
"Записки" княгини Дашковой. - Признания, сделанные ею Дидро. -
Противоречия. - Недостаточность верных исторических данных. - Вероятное
положение вещей. - Рискованные и неумелые попытки Орловых и княгини
Дашковой. - Роль барона Бретейля. - "Покупка" в 60.000 рублей. -
Заместитель де-ла-Шетарди. - Вильбуа. - Никто не сомневается том, что
должно произойти. - Колебания Екатерины. - Она находится в ожидании
событий. - Взятая ею на себя роль наружного спокойствия и выдержки.



История заговора 1762 г., который стоил Петру III престола, а затем и
жизни, еще до сих пор не написана, и историки, приступая к изучению ее,
сейчас же наталкиваются на недостаток в подлинных и достаточно точных
документах. Рюльер, по-видимому, совершенно ошибся, приписывая Панину и
княгине Дашковой такое большое значение в подготовлении этого события. По
его мнению, они сделали все или почти все. Однако, по словам того же
Рюльера, инициатива принадлежала все-таки княгине Дашковой, которая решила
пожертвовать добродетелью, чтобы добиться помощи Панина, выражавшего,
по-видимому, мало желания впутываться в рискованное предприятие. Нужно
прибавить, что княгиня должна была долго колебаться прежде, чем отдаться
Панину, ухаживания которого она первоначально отклоняла, так как боялась,
что их связывают узы очень близкого родства. Она считала себя его дочерью.
Но бывший посредником между ними пьемонтец Одар, - очень темная личность, -
ставший с некоторых пор секретарем Екатерины, убедил ее стать выше этих
соображений, и после этого оба любовника начали уже дружно работать. К
несчастью, они не вполне сходились с Екатериной насчет той цели, которою
должны были увенчаться их усилия. Под влиянием книг, прочитанных княгиней,
и пребывания Панина в Стокгольме они оба прониклись революционными идеями.
Они соглашались дать Екатерине власть, но только на известных условиях. Она
же отказывалась от всяких компромиссов и, имея у себя под рукою также и
Орловых, готова была, по-видимому обойтись без услуг княгини Дашковой.
Тогда с той и с другой стороны было решено работать самостоятельно над
ниспровержением Петра с тем, что в будущем выяснится, кто будет его
преемником. Это было своего рода "параллельное действие". Княгиня Дашкова и
Панин искали себе партизанов среди высших офицеров армии, спускаясь иногда
до солдат. Орловы же действовали по преимуществу среди нижних чинов и
изредка обращались и к их начальству. Обе партии встречались в казармах,
но, как незнакомые, смотрели друг на друга с недоверием. Наконец Екатерине
удалось соединить обе интриги и взять в свои руки руководство заговором.

Таков рассказ Рюльера. Но, несмотря на то, что его принимают на веру даже
выдающиеся умы нашего времени, он, бесспорно, вызывает большие сомнения. На
них наводит, например, описание внешности княгини Дашковой, сделанное
Дидеро, который познакомился с нею впоследствии в Париже:

"Княгиню никак нельзя назвать красивой: она маленького роста; лоб у нее
большой и высокий, щеки толстые и одутловатые, глаза - ни большие, ни
маленькие, сидящие несколько глубоко в своей орбите; черные волосы и брови,
приплюснутый нос, большой рот, толстые губы, испорченные зубы, шея круглая
и прямая, как обыкновенно у русских, высокая грудь, полное отсутствие
талии, быстрые движения, мало грации, никакого благородства..."

В действительности она имела, может быть, благодаря живости своего
характера, некоторое влияние на холодный ум будущего первого министра
Екатерины; но чтобы он ради нее забыл не только свою любовь к покою, но и
обычную осторожность и принял участие в предприятии, рискованности которого
не мог не сознавать, - это кажется нам очень невероятным. А чтобы Екатерина
решилась вручить свои интересы, свою личную судьбу и участь сына, свои
честолюбивые планы и самую жизнь в руки восемнадцатилетней заговорщицы, -
это мы уже совершенно отказываемся допустить. Сама княгиня рассказывает
нам, впрочем, в своих "Записках", как встретила Екатерина ее первые
предложения. Это случилось незадолго до смерти Елизаветы. Раз вечером,
зимою, около полуночи, к великой княгине, уже лежавшей в постели, вбежала
ее подруга, задыхающаяся и дрожащая не то от волнения, не то от холода, и
стала умолять Екатерину довериться ей, ввиду той опасности, которая
Екатерине угрожала. Она хотела знать, в чем состоял план будущей
императрицы, и просила указаний, чтобы знать, как действовать. Екатерина в
ответ на это позаботилась прежде всего о том, чтобы спасти от простуды
смелую искательницу приключений. Она уложила ее рядом с собою, завернула ее
в одеяла и осторожно посоветовала ей вернуться скорее в собственную постель
и не волноваться: плана у Екатерины не было никакого, и она во всем
полагается на Провидение.

Не может быть никакого сомнения, что княгиня значительно исказила
впоследствии роль, сыгранную ею в событиях 1762 г. Если верить ее
"Запискам", роль эта была первенствующей. Превзойдя самого Рюльера, она
выдает себя в них главной вдохновительницей и руководительницей
революционного движения. Орловы и даже Панин будто бы только исполняли ее
приказания. Это она направляла всю интригу и все подготовила. Но зато
совершенно иначе звучат ее признания, записанные с ее слов Дидеро:

"Она низводила свои личные заслуги и заслуги других (в этом деле почти на
нет; она говорила, что все они были опутаны какими-то невидимыми нитями,
которые вели их вперед, они сами не знали - куда".

Правду же нужно, по всей видимости, искать, как и всегда, в чем-нибудь
среднем между этими двумя противоречивыми уверениями; даже Фридрих, который
уже должен был быть хорошо осведомленным, по видимому, тоже заблуждался,
когда говорил впоследствии графу Сегюру: "Все было сделано Орловыми, а
княгиня Дашкова только пахала сидя на рогах у вола". Но Орловы были
молодыми людьми без всякого образования, авторитета и опыта, еще менее
способными на серьезное дело, чем княгиня Дашкова; дядя же ее, князь Михаил
Воронцов, - он терпеть ее не мог, - признает все-таки важность услуг,
оказанных ею несколько против его воли делу, которое не могло быть ему
вполне симпатично.

Что касается Панина, то, по свидетельству самой Екатерины, переворот,
имеющий целью заместить царствующего императора новой императрицей, не мог
очень соблазнять этого государственного человека, которым во всех его
поступках прежде всего руководило холодное и расчетливое честолюбие. Он
признавал, что царствование Петра III принимает нежелательный характер, но
находил, что у императора есть уже законный преемник - его воспитанник
Павел. Он наверное предпочел бы быть воспитателем императора, а не великого
князя. Притом, зная характер Екатерины, он угадывал, что при ее
царствовании он будет играть для нее, даже призванный в первые ряды, роль
только статиста и подчиненного. И он не ошибался. Ввиду всех этих
соображений, он, надо думать, держал себя до последней минуты в стороне.

Итак, не выходя из области данных, исторически доказанных или, по крайней
мере, правдоподобных, надо признать, что заговор, подготовивший восшествие
Екатерины на престол, остается до сих пор невыясненным. Но, судя по тому,
что мы знаем о нем или можем о нем предполагать, он вполне оправдывает
строгий приговор, произнесенный над ним Фридрихом: "Их заговор был безумен
и плохо задуман".

Это мнение разделял один из находившихся в то время в Петербурге
дипломатов, посвященный до известной степени в тайны приготовлений, о
которых мы говорили. Мы имеем в виду барона Бретейля, и должны сказать, что
в сущности высказанные им тогда взгляды и его поведение вовсе не
заслуживали порицаний, которым он подвергся после восшествия Екатерины на
престол. Известна двусмысленная роль, которую правительство Людовика XV
предназначало этому молодому и блестящему дипломату, посылая его на берега
Невы. Но справедливость требует сказать, что он даже и не пытался начать ее
разыгрывать. Во-первых, он нашел уже занятым то место возле Екатерины,
которое для него имели в виду. И, во-вторых, герцог Шуазель забыл запретить
ему взять с собою в Петербург жену. А она была молодая, хорошенькая и умела
защищать свои права. Поэтому отношение нового посланника с императрицей
ограничивались простым обменом вежливостей. После же сцены 25 февраля 1762
года, - мы приводим ее выше, - даже официальное положение барона Бретейля
стало трудным, если не невыносимым, и он не замедлил воспользоваться этим,
чтобы попросить, чтоб его отозвали. К этой просьбе он присоединял еще свои
политические соображения, более чем далекие от мысли о соглашении с
Россией. "Я нахожу, что следует думать только о том, чтобы уничтожить ее",
- писал он.

Как ни резко это было высказано, по барон Бретейль в сущности только
повторял слова самого герцога Шуазеля, говорившего о своем "гневе" и своем
"презрении" к народу, подвластному Петру III. Эти взаимно натянутые
отношения между обоими государствами еще осложнились вопросом этикета.
Несмотря на то, что был уже июнь 1762 года, барон Бретейль все еще не мог
добиться ауди