ии не могло уже
быть и речи: лакомый кусок ускользнул.

Иосифа II постигла судьба всех неудачных завоевателей. Но в минуту
заключения союза, в 1781 году, когда результатов войны нельзя было еще
предвидеть, его манера держать себя ясно говорила, что он относится к делу
совершенно хладнокровно и зорко следит лишь за собственной выгодой. Он
нимало не был пленен открывавшимися ему перспективами и не выражал никакой
готовности поступиться чем бы то ни было во имя дружественной державы -
настолько даже, что договор о союзе не мог принять обычную форму
дипломатической ноты, так как император не соглашался на альтернат, т.е. на
то, чтобы подписи обоих государей занимали попеременно первое место в двух
экземплярах договора, как того хотела Екатерина. Пришлось ограничиться
обменом писем, заключавших взаимные обязательства. Из двух союзников
плененной и даже как-будто потерявшей голову, - если только можно
употребить в данном случае это фамильярное выражение, - была стремительная
и пылкая Екатерина. Она не сомневалась, что дружба с Австрией откроет ей
двери Константинополя; у Иосифа, - она верила в это, - были "глаза орла".
Даже пятнадцать лет спустя она писала Гримму: "У них был орел, и они его не
признали!" Иосиф же на следующий день после своего свидания с императрицей
в Могилеве писал Кауницу: "Надо знать, что имеешь дело с женщиной, которая
заботится только о себе и так же мало думает о России, как и обо мне;
поэтому необходимо щекотать ее самолюбие". Екатерина мечтала и шла наудачу;
Иосиф наблюдал и взвешивал свои слова и поступки. Но в результате мечта
победила расчет: история человеческой мудрости получала не раз такие уроки.



Англия



До 1780 года Россию сближал с Англией общий союз с Пруссией, кроме того,
они были непосредственно связаны между собой торговым договором. Екатерина
при всяком удобном случае подчеркивала свои добрые чувства к британскому
народу и готова была во всем защищать его интересы. Может быть, здесь до
известной степени играли роль воспоминания, которые оставил в уме и сердце
императрицы кавалер Вильяме. Но этой дружбе пришлось пережить не одно
испытание.

В 1779 году Англия, как известно, сражалась на три фронта: с американскими
инсургентами, Францией и Испанией. В феврале 1780 года Екатерина не
побоялась заявить открыто, что раздаст петербургским нищим милостыню, если
получит радостное известие о том, что Родней разбил испанский флот.
Несколько дней спустя она дала у себя бал и сказала английскому посланнику
Гаррису, что устроила праздник "в честь будущих побед Роднея". Она
пригласила Гарриса ужинать за маленьким ломберным столом, где было накрыто
лишь два прибора. А на следующий день появилась знаменитая декларация о
вооруженном нейтралитете. Екатерина недаром любила театр: она сама была не
прочь прибегать к театральным эффектам.

В первую минуту, правда, никто не понял неисчислимого значения этого акта.
Сама Екатерина, по-видимому, не отдавала себе в нем полного отчета.
Общественное мнение было обмануто, и все считали меру русской императрицы
благоприятной для Англии; французский и испанский посланники в Петербурге
взволновались; граф Панин, старавшийся, наперекор фавориту Потемкину,
разбить симпатии Екатерины к Великобритании, так рассердился, что заболел.
И действительно, императрица приняла свое решение после посягательства на
свободу навигации со стороны Испании: русское торговое судно, шедшее в
Малагу, было захвачено крейсерским отрядом под флагом испанского короля.
Екатерина немедленно приказала тогда вооружить пятнадцать военных кораблей,
подчеркивая этой демонстрацией ноту, посланную в Мадрид. Она объявила, что
будет всеми средствами, при необходимости даже с оружием в руках, защищать
права нейтральной державы. В этом и заключался первоначально весь смысл
вооруженного нейтралитета.

Но за Екатериной остается все-таки та славная заслуга, что она
формулировала в своей ноте принципы современного права морской войны и этим
нанесла непоправимый удар владычеству Англии на море. В сущности принципы
эти были уже установлены французским законом 1778 года. Но, чтобы войти в
силу, им недоставало общего согласия других государств. И лига нейтральных
держав, это естественное последствие политики Екатерины, завершившее
начатое ею дело, скрепила их. Впоследствии Екатерина всегда приписывала
исключительно себе честь создания вооруженного нейтралитета. Когда Денина
осмелился сказать, что мысль о нейтралитете впервые явилась у Фридриха, она
написала на полях его книги: "Это неправда, вооруженный нейтралитет родился
в голове Екатерины II и ни в чьей другой". И, несмотря на это, - ведь в
истории, особенно в истории женских царствований, бывают иногда подобные
неожиданности, - лига нейтральных держав, ставшая со временем такой грозной
преградой британскому честолюбию, едва не приняла другой формы и другого
значения: была минута, когда она могла превратиться в коалицию,
направленную против Франции и Испании, в которую вошли бы вслед за Россией
Швеция, Дания, Пруссия, Австрия, Португалия и королевство обеих Сицилий...

И только ловкость, проявленная Версальским и Мадридским кабинетами, и
высокомерная неподатливость, свойственная Лондонскому двору, придали
вооруженному нейтралитету то значение, которое он получил впоследствии.
Франция и Испания поспешили присоединиться к новой формуле международного
права. Англия же надулась, замкнулась в себе, потом пошла на уловки и
пропустила в конце концов благоприятную минуту. В течение того же 1780 года
было, впрочем, еще одно мгновение, когда будущее опять могло принять
неожиданный и счастливый для Англии оборот: по настояниям Гарриса,
Лондонский кабинет решился на важный шаг. "Пусть ваш двор даст мне
доказательство своего расположения ко мне, и я отплачу вам тем же", -
сказала Екатерина как-то английскому посланнику. Лорд Стормонт, стоявший в
то время во главе министерства иностранных дел, ответил на это, предложив
Екатерине Минорку. В оплату за этот подарок он просил вмешательства России
в текущую английскую войну, что побудило бы Францию и Испанию заключить
немедленно мир на основании Парижского трактата 1762 г. В первую минуту
Екатерина едва могла скрыть свое удивление и радость. Это было больше,
нежели она смела мечтать, а ее ли мечты не шли далеко! Правда, недавняя
декларация о нейтралитете была как-будто бы несовместима с предложением
Англии. Но ничего! Дело можно было уладить, посоветовавшись с Гаррисом. Она
действительно беседовала с ним по этому поводу и, между прочим, сказала
ему: "Вооруженный нейтралитет, что это такое? Назовем его вооруженным
ничтожеством, если хотите, и не будем больше о нем говорить". Но вскоре ее
охватили сомнения и тревога. Потемкин никогда не видел ее в таком
возбуждении. Ей захотелось еще раз посоветоваться о деле, но на этот раз
она обратилась за помощью уже не к Гаррису, а к фавориту. Разве возможно,
чтобы ей отдавали такое сокровище, как Минорку, почти даром, ради простого
дипломатического шага? Не было ли тут какой-нибудь западни? "Невеста
слишком хороша, меня хотят обмануть", - говорила Екатерина. У Англии,
наверное, есть невысказанное намерение втянуть ее в разорительную войну с
Францией. Но этого она не желает!

Она тем менее желала этого, что в то время уже налаживалась ее дружба с
Иосифом, и перед ней открывался сияющий горизонт Черного моря и его
берегов. План другой, несравненно более выгодной для России войны начинал
слагаться в уме Екатерины. А так как Франция успела между тем любезно
предложить ей свои услуги, чтобы уладить испанский инцидент, то вооруженный
нейтралитет получил прежнее веское значение в глазах императрицы. Дело
тянулось так до марта 1781 года, когда Гаррису неожиданно объявили, что
государыня решительно отказывается от всяких приобретений в Средиземном
море и хочет сохранить за Россией положение нейтральной державы.

Это был полный разрыв. Англия никогда не могла забыть нанесенного ей
оскорбления. Обиженная и разочарованная, она открыто высказалась против
лиги нейтральных держав, принявшей в скором времени характер пристани, куда
призывались все государства, интересы которых гегемония Англии на море
затрагивала или нарушала. В 1791 году Екатерине казалось неизбежным
столкновение России с морскими силами Великобритании. Но она нашла в себе
достаточно мужества, или слепой храбрости, чтобы не испугаться этого. Она
писала Циммерману:

"Вы, вероятно, извините меня за то, что я до сих пор не ответила на ваше
письмо от 29 марта: у меня было слишком много дела, особенно последние дни,
когда я была занята приемом, который должна буду оказать грозному
английскому флоту, собирающемуся навестить меня. Уверяю вас, что я сделала
все, что в человеческих силах и в моей власти, чтобы встретить его
прилично, и надеюсь, что этот прием будет совершенным во всех отношениях.
Как только флот пройдет Зунд, думаю, что будет неудобно, чтобы вы писали
мне... Поэтому сегодня прощаюсь с вами".

Но это была ложная тревога. Вмешательство Англии в пользу Оттоманской
империи осталось пустою угрозой, и нужно видеть, с какою радостью Екатерина
сообщает эту добрую весть своему немецкому корреспонденту: в словах ее
слышится словно вздох облегчения. Она прибавляет при этом, что всегда
глубоко почитала английский народ и вспоминает даже свою особенную любовь к
нему, "имевшую свое основание".

Но добрые чувства дружбы, связывавшей оба народа и пережившей несколько
столетий, были убиты в царствование Екатерины и никогда не воскресали
вновь. Союз с Францией, заключенный вскоре после русско-австрийского союза,
был как бы предвестием будущей политики России.


III.
Союз с Францией. - Ненависть Екатерины к Франции. - "Нечестивые французы".
- Да здравствует Корсика! - Портрет Паоли. - Французы в Петербурге. - Их
плачевное положение. - Приключения кавалера де-Перрьера. - Слишком
предприимчивый француз. - Добродетель крестьянской девушки. - Сын
полномочного посла, избитый палкой. - Поворот к лучшему. - Пребывание в
Петербурге герцога Шиме и виконта Лаваль. - Восшествие на престол Людовика
XVI оказывает благоприятное влияние на чувства Екатерины к Франции. -
Пристрастие Екатерины к правлению этого короля. - Влияние Вольтера и других
поклонников императрицы. - Популярность Екатерины и русских в Париже. -
Всеобщее увлечение. - "Эпидемия Екатерины". - Пребывание графа и графини
Северных в Париже. - Любезность Марии-Антуанетты. - Все для России и все
"по-русски". - Русские моды в Париже и парижские в Петербурге. - Портной,
наживший себе состояние. - Разорение модистки. - Гнев г-жи Бертэн. - Приезд
графа Сегюра в Петербург. - Его личный успех. - Предложения России. -
Франция отступает. - Разочарование. - Подписание торгового договора. - Граф
Сегюр берет для этого перо у своего коллеги, английского посла. - Последние
попытки. - Петербургский кабинет и национальное собрание. - Мирабо. - Женэ
в Петербурге и Симолин в Париже. - Дипломат-мученик. - Отъезд Симолина и
изгнание Женэ. - Последнее свидание русского посла с Людовиком XVI и
Марией-Антуанеттой. Необыкновенная миссия. - Россия и эмигранты. -
Антиреволюционная политика Екатерины. - Великий князь-демократ. - Изгнание
и инквизиция. - Указ 28 марта 1793 г.



Франция



"Даю вам слово, что я никогда не любила французов и никогда не буду их
любить. Однако я должна признать, что они выказывали мне гораздо больше
внимания, чем вы, господа". Так говорила Екатерина Гаррису незадолго до ее
разрыва с друзьями-англичанами. Но увы! французским поверенным в делах, не
раз сменявшимся за время царствования Екатерины, пришлось убедиться, что
русская императрица чувствует к их родине не просто нелюбовь, а более
острое чувство. В записке, составленной в июле 1772 года, один из них
говорит: "У нее (Екатерины) нет и не будет другого конька, кроме желания, с
ненавистью и не разбирая дела, поступать всегда наперекор тому, чего хочет
Франция... Она нас ненавидит, как только можно ненавидеть: и как
оскорбленная русская, и как немка, и как государыня, и как соперница, но,
главное, как женщина". Он указывал, впрочем, на странное противоречие между
этой открытой и ожесточенной враждебностью Екатерины к Франции и ее
искренней любовью к французской литературе, искусству и даже модам.

Но перед противоречиями Екатерина никогда не останавливалась, и ей было
безразлично, что они бросались в глаза другим. Она продолжала ценить
Вольтера и в то же время не упускала случая, чтобы проявить свою неприязнь
к родине великого философа. Когда магистрат города Нарвы подал ей в 1766
году прошение на французском языке, она приказала, чтобы это никогда не
повторялось больше; кто не знал русского языка, тот мог писать по-немецки!
В 1768 году она особенно нападала на Людовика XV и его первого министра.
Екатерина писала своему представителю в Лондоне, графу Чернышеву:

"Чрезвычайно много я смеялась аллегорической картине Амаде Ванлоева, когда
я увидела, что все добродетели и качества составляют голову его
христианнейшего величества; но Господь Бог у Ванлоо совета не спросил,
сотворя оную, а я, не любя неправды и аллегории, не куплю сию хитрую
выдумку; если же она была по вкусу Французов, то б ее не выпускали за
границу. Я буду искать, чтобы можно было достать lе pendant герцога
Шоазель, изображенного во всех министерских качествах, как то:
прозорливости, щедрости, несеребролюбия, великодушия, снисхождения,
учтивости, добросердечия, незлопамятия и прочих качествах, кои он не
имеет..."

Это письмо кончалось post-scriptum'ом: "Я нынче всякое утро молюсь: спаси,
Господи, корсиканца из рук нечестивых французов".

Через несколько месяцев подготовлявшийся разрыв России с Турцией был уже
совершившимся фактом. Екатерина сейчас же обвинила в этом Францию. Турки и
французы казались ей чем-то неразделимым. Можно было думать, что она
объявит войну не только султану, но и "христианнейшему" королю. И в то же
время она по-французски писала опять Чернышеву:

"Туркам и французам вздумалось разбудить спавшего кота... и вот кошка будет
гоняться за мышами, и вы вскоре что-то увидите, и о нас заговорят, и никто
не ожидает звона, который мы поднимем, и турки будут побиты, и с французами
будут всюду поступать, как с ними поступили корсиканцы..."

Екатерина исключительно потому говорила тогда так часто о корсиканцах, что
надеялась, что они сумеют показать себя своим притеснителям. Выписывая в
июле 1769 года портрет Паоли из Лондона, она замечала при этом: "Паолев
портрет еще более бы мне веселил, если он сам продолжал проклятым нашим
злодеям, мерзким Французам, зубы казать". И как она сама стремилась всюду
повредить Франции, так и ей чудилось, что Франция везде строит против нее
козни. Еще в 1784 году она писала Иосифу II: "Я вижу, что переговоры с
курфюрстом баварским не подвигаются вперед вследствие нерешительности его,
которою, кажется, как фамильной болезнью страдает весь пфальцграфский дом;
иные из них не смеют написать простого письма вежливости, не
посоветовавшись с половиной Европы. Эти предосторожности, кажется мне,
вызваны теми, кто действует на Шельде, кто мешает судам Вашего
Императорского Величества выйти в море, кто посылает в Константинополь
инженеров, инструкторов, мастеров, кто советует туркам держать большую
армию невдалеке от Софии и кто выбивается из сил, чтобы исподтишка
вооружать против нас наших врагов с юга севера".

Участь французов, живших в то время в Петербурге, - их было, впрочем, не
очень много, - была незавидной. Вот что писал по этому поводу в 1783 году
французский инспектор полиции Лонпре:

"Английские подданные находятся под защитой своих консулов, которые
пользуются в России значительным авторитетом; а французы брошены на
произвол судьбы и несправедливости и не имеют никакой защиты.

Большинство из них ювелиры или владельцы модных магазинов. Первые продают
довольно бойко русским вельможам свои изделия, но русские, чтоб избежать
платежа, просят купца зайти к ним на следующий день, а товары оставляют у
себя. Купец приходит, но слуги отвечают ему, что барина нет дома. И только
после бесконечных хождений ему высылают часть денег, но если он француз и
после этого возобновит свои посещения и надоест сановнику, то тот велит
сказать, что ему дадут пятьдесят палочных ударов. И выходит так, что
несчастный купец должен ждать доброй воли своего должника, чтобы получить с
него хотя бы половину стоимости того, что он продал; притом, выплачивая ему
эту половину, ему говорят, что приходить за остальными деньгами бесполезно,
потому что купленные вещи и не стоили больше, и купец должен быть доволен и
тем, что получил. Вообще в русском дворянстве нет добросовестности. Я
исключаю, однако, из этого правила несколько семейств. Другие же наперебой
стараются обмануть иностранца. Даже офицеры, вплоть до имеющих полковничий
чин, не считают бесчестным вытащить у вас из кармана золотую табакерку или
ваши часы. Если его поймают, то дело ограничивается тем, что его переводят
в другой полк, в двухстах или трехстах верстах от того места, где он
совершил кражу. Что касается портних и модисток, то дела их шли довольно
хорошо до возвращения из путешествия ее высочества великой княгини. Они
даже выписали много товару ко времени ее приезда, заплатив 30%, 40%, 50% и
60% пошлины, но как только ее высочество великая княгиня приехала в Россию,
императрица издала указ, воспрещающий женщинам носить на платье отделку
шире двух дюймов; кроме того, все должны носить теперь низкую прическу без
перьев в волосах, отчего совершенно упала эта отрасль торговли... У тех
немногих художников, которые попадают в Россию, дела идут не лучше.
Приезжает артист, чтобы открыть мастерскую; его проект рассматривают очень
тщательно, и если найдут выгодным открыть новый вид производства, то дают
ему денег и место, чтобы выстроить заведение; за ним очень ухаживают, пока
не откроют его секрет. Но как только тайна его производства становится
известной, на него начинают сыпаться неприятности; его заставляют входит в
долги, чтобы удержать его в России, и часто из прежнего хозяина он
превращается в приказчика или даже просто рабочего... Поэтому следует
останавливать французов, которые едут в Россию, чтобы открывать там
торговлю".

Правда, - по свидетельству французского посольства и самого Лонпре, -
поведение французов в Петербурге было далеко не безупречным. В 1776 году
некто Шампаньоль, французский подданный, был "почти уличен" в том, что
фабриковал фальшивые билеты русского императорского банка. А во время
пребывания в Петербурге Лонпре случилось два других печальных события.
Молодой человек, называвший себя кавалером де-Перрьер (дядя его, врач
короля, носил, впрочем, более буржуазное имя Пуассонье-Деперрьера), приехал
незадолго перед тем в Россию. Он имел офицерский чин и был прикомандирован
к французскому министерству иностранных дел. Благодаря связям, ему удалось
выхлопотать пособие в 10.000 ливров и командировку в Петербург для изучения
русского языка. Французский полномочный министр маркиз Верак представил его
официально Екатерине, как члена посольства. Де-Перрьер знакомился с русским
языком, посещая великосветские гостиные. Но, - вероятно, для того, чтобы
еще больше усовершенствоваться в местном наречии, - он открыл у себя на
квартире игру в банк, а золотая молодежь Петербурга охотно его посещала.
Раз, отправившись на охоту, он имел несчастье проехать через деревню графа
Шувалова, где дворняжки набросились на его охотничьего пса. Чтоб защитить
своего пойнтера, де-Перрьер выстрелил из ружья и ранил дробью какую-то
старуху, стоявшую в соседнем поле. Вернувшись в Петербург, он написал графу
Шувалову письмо, которое в Париже показалось бы, может быть, очень
остроумным, но в России произвело впечатление дерзкого. По словам маркиза
Верака, тон его был несколько фамильярен, но приличен. Граф Шувалов счел
себя оскорбленным, и, чтобы отомстить за обиду, подал на виновного жалобу в
суд, не предуп