в Москву, а Петру назначили
временным пребыванием дом в Ропше, "местности очень уединенной, но очень
приятной", по уверению Екатерины, и расположенной в тридцати верстах от
Петергофа, - в ожидании, пока ему будет приготовлено подходящее помещение в
Шлиссельбургской крепости, этой русской Бастилии.

На следующий день, 14 июля, Екатерина торжественно въехала в Петербург.
Таким образом, ее пребывание в Петергофе продолжалось не более нескольких
часов. Но и за это короткое время, - не считая отречения Петра, - там
совершилось нечто знаменательное. Княгиня Дашкова сделала там открытие, -
она говорит об этом с грустью в своих "Записках", - сильно поразившее ее,
что показывает, как она была еще наивна для устроительницы заговоров. Войдя
к императрице в час обеда, она увидела в зале человека, растянувшегося во
весь рост на диване. Это был Григорий Орлов. Перед ним лежала куча
запечатанных пакетов, которые он собирался небрежно вскрыть.

- Что вы делаете? - вскричала княгиня. Она узнала по внешнему виду
документов, что это бумаги из государственной канцелярии, которые ей
приходилось часто видеть в доме своего дяди. - Это государственные бумаги.
Никто не смеет читать их, кроме императрицы и лиц, специально ею для того
назначенных.

- Совершенно верно, - ответил Орлов, не меняя позы и с тем же видом
пренебрежительного равнодушия. - Она просила меня просмотреть их.

Эта работа казалась ему, по-видимому, очень скучной, и он хотел поскорее
отделаться от нее.

Княгиня была поражена. Но скоро ей снова пришлось изумиться. На
противоположном конце залы был накрыт стол на три прибора. Вошла
императрица и пригласила подругу сесть к столу. Третье место
предназначалось для молодого поручика. Но он не двинулся. Тогда императрица
приказала перенести стол к дивану. Они с княгиней Дашковой сели против
молодого человека, который продолжал лежать. У него, кажется, болела нога.

Становилось ясно, какое место он займет возле новой государыни: это было
начало фаворитизма.


III.
Последние испытания. - Волнение в войсках. - Письмо к Понятовскому. - Что
думал последний караульный солдат при виде императрицы. - Самообладание
Екатерины. - Ее хладнокровие. - Щедрость. - Подарки и вознаграждения. -
Возвращение Бестужева. - Разочарованные и недовольные. - Миних. - Княгиня
Дашкова. - Генерал Бецкий. - Светлая заря нового царствования. - Туча.



В Петербурге Екатерину ожидали еще испытания. В самую ночь ее возвращения
вокруг дворца поднялся страшный шум. Солдаты Измайловского полка хотели
видеть императрицу, чтобы убедиться, что ее не похитили. Она должна была
встать с постели, опять надеть свой мундир, чтобы их успокоить.

"Я не могу и не хочу, - писала она несколько месяцев спустя Понятовскому, -
говорить вам о препятствиях к тому, чтобы вы приехали сюда... Мое положение
таково, что я должна быть очень осторожна, и последний солдат, видя меня,
говорит в душе: Вот дело моих рук! Я умираю от страха за письма, которые вы
мне пишете".

Впрочем, она изумительно стойко держалась среди затруднений и опасностей
своего положения. Во время подготовки и затем выполнения государственного
переворота она не проявила некоторых способностей, необходимых для
человека, стоящего во главе заговора: в ней не было ни большой
предусмотрительности, ни особенной ловкости. Но зато она поражает нас в эти
минуты смелостью, хладнокровием, решительностью и, главное, удивительным
искусством придавать внешний декорум своим поступкам. Этими же качествами
она отличалась и в первые месяцы по вступлении на престол: все свидетели
событий, разыгравшихся в то время в Петербурге, единодушно восхищаются ее
спокойствием, ее приветливым, но царственным видом, величием, любезностью
ее обхождения и манерой держать себя. Она уже выказывала себя непоколебимой.

Но Екатерина не пренебрегала и другим избранным ею еще издавна излюбленным
средством, чтобы покорять себе чужие воли и привлекать сердца: с первого же
часа она явилась великодушной государыней, умеющей награждать тех, кто
служит ей, и щедрой до избытка. Из рук ее полился настоящий Пактол на
создателей ее счастья. К 16 ноября 1762 года цифра розданных ею наград, не
считая жалованных имений землями и крестьянскими душами, достигла уже
795.622 рублей, т.е. почти четырех миллионов франков по тогдашнему курсу.
При этом деньги выдавались обыкновенно в значительно уменьшенном размере
против назначаемого вознаграждения. Так, Григорий Орлов получил только
3.000 рублей вместо 50.000, пожалованных ему. Но казна была в то время
сильно истощена. Княгине Дашковой, как значится по счету, было выдано
25.000 рублей. Сумма в 225.890 рублей была истрачена на уплату полугодового
жалованья штаб-офицерам полков, принимавшим участие в государственном
перевороте. На долю солдат досталось меньше. Их щедро угостили вином в день
12 июля. И, благодаря этому, расход на них возрос в общем до 41.000 рублей,
т.е. более чем до 200.000 франков. Но нужно признаться, что некоторое время
спустя после великого события значительное число этих преторианцев
очутилось в полной нищете, и Екатерина уже ничего не стала делать, чтобы
спасти их: они ей были теперь больше не нужны.

Она не забыла и отсутствующих. Одной из первых ее забот было послать гонца
к бывшему канцлеру Бестужеву, чтобы возвестить ему о своем восшествии на
престол и призвать его в столицу. Екатерина выбрала к нему гонцом с этою
доброю вестью Николая Ильича Колышкина, служившего в феврале 1758 года
сержантом в гвардии; он был приставлен тогда наблюдать за ювелиром
Бернарди, замешанным в процессе Бестужева, и облегчил уже известную нам
переписку великой княгини с заключенными. Екатерина помнила обо всем этом.
Однако она готовила разочарование своему бывшему политическому сообщнику.
Бестужев сейчас же примчался на ее зов. Она встретила его с распростертыми
объятиями. Екатерина была искренне рада иметь под рукою человека такой
опытности и такого авторитета. Она всегда превозносила его имя и былые
заслуги, часто спрашивала его советов. Но он наверное рассчитывал на
большее: он думал занять свой прежний пост всемогущего министра и
пользоваться теперь еще большим влиянием, чем при Елизавете. И в этом он
совершенно ошибся.

Таким образом, возле Екатерины были все-таки обиженные ею. Одним из первых
среди них был фельдмаршал Миних, который поспешил присягнуть новой
императрице. Она, по-видимому, не ставила ему в вину то содействие, притом
бесполезное, которое он оказал Петру. Он исполнял тогда только свой долг.
Он с большим достоинством высказал ей это, и она с таким же достоинством
выслушала его. Но она поступила с ним, как с Бестужевым. Она вежливо
отклонила его услуги. По выражению одного современного государственного
деятеля, она находила, что при новом положении вещей нужны и новые люди.

Разочарованной была также и княгиня Дашкова. Она представляла себе
царствование Екатерины, как непрерывную феерию, в которой она по-прежнему
будет потрясать каждый день судьбы империи, гарцуя на прекрасном коне во
главе колонны гренадер. Она вошла во вкус военных мундиров, интриг и
парадов. И она находила, что ее не сумели ни вознаградить по заслугам, ни
использовать по способностям. Мы еще встретимся с нею впоследствии со всеми
ее мечтаниями, претензиями и сумасбродствами, отравившими ей жизнь и
причинившими немало неприятностей и ее августейшей подруге. Мы встретимся
также и с Бестужевым, и с Минихом.

Екатерина чуть было не создала недовольного и в лице своего таинственного
друга, о котором мы уже говорили. Не одна княгиня Дашкова приписывала себе
первенствующую роль в событии 12 июля. Через четыре дня после переворота
императрице доложили о генерале Бецком. Ему было поручено раздавать деньги
солдатам, завербованным Орловыми, и за это ему дали теперь ленту и
несколько тысяч рублей; Екатерина думала, что он пришел благодарить ее. Но
он опустился на колени и, не вставая с пола, стал умолять императрицу,
чтобы она при свидетелях сказала ему, кому она обязана короной.

- Богу и избранию моих подданных, - ответила просто Екатерина.

Услышав это, Бецкий поднялся и трагическим жестом снял с себя ленту.

- Что вы делаете?

- Я недостоин больше носить эти знаки отличия, награду за мои заслуги, если
они не признаются государыней. Я считал, что один создал ее величие. Разве
не я поднял гвардию? Разве не я бросал золото направо и налево? Государыня
отрицает это. Я самый несчастный из людей.

Императрица повернула дело в шутку.

- Хорошо, я согласна, это вы дали мне корону, Бецкий! Но зато я возьму ее
теперь только из ваших рук. Поручаю вам изукрасить ее, как возможно лучше,
и отдаю в ваши руки все драгоценности императорского дома.

Бецкий принял эту шутку серьезно. Он наблюдал за работой ювелиров,
приготовлявших царский венец для коронования Екатерины, и этим
удовлетворился.

Так, по крайней мере, рассказывает нам эту историю княгиня Дашкова. Но
возможно, что этот рассказ является отчасти плодом ее воображения.

В общем, как мы уже говорили выше, Екатерина показала себя настолько же
щедрой к друзьям, как и великодушной к врагам. Ее царствование начиналось
счастливо. Восторг, с которым встретила столица ее восшествие на престол,
отозвался той же радостью даже в самых отдаленных провинциях. Но внезапно
эта ясная заря омрачилась темной тучей. 18 июля, вернувшись из сената, где
она читала манифест с искусно составленным описанием событий, доставивших
ей власть, Екатерина собиралась уже выйти ко двору, когда в ее уборную
ворвался человек, весь в поту и в пыли и в растерзанном платье. Это был
князь Барятинский. Он во весь опор примчался из Ропши и привез императрице
письмо от Алексея Орлова, возвещавшее ей о смерти Петра III.


IV.
Драма в Ропше. - Виновные. - Екатерина, Орлов или Теплов? - Преступление
или отказ от правосудия? - Кровавое пятно. - Заключение.



При каких же обстоятельствах скончался Петр? Это тайна. Нигде в Европе
историк не наталкивался на такие затруднения, как в России, чтобы прочитать
истину сквозь официальные пояснения, которые придаются здесь великим
государственным событиям. Гранитные стены дворцов непроницаемы, и уста их
обитателей замкнуты.

Петр с поразительной легкостью примирился со своим положением. Он сводил
все свои жалобы только к трем просьбам: чтобы ему вернули его любовницу,
его обезьяну и его скрипку. Время он проводил в том, что пил и курил. 18
июля его нашли мертвым. Вот почти все, что мы знаем достоверно.

Что смерть его была насильственной, почти нельзя сомневаться. В то время
все были твердо уверены в этом. В своем письме к герцогу Шуазелю заведующий
делами французского посольства Беранже говорит, что у него в руках есть
ясные доказательства, "подтверждающие основательность всеобщего убеждения".
Сам он не видел праха государя, выставленного, по обычному церемониалу, для
поклонения, так как дипломатический корпус не был приглашен туда явиться, и
Беранже знал, что всех, отправлявшихся в церковь на поклонение Петру,
отмечали. Но он послал посмотреть на покойного государя верного человека,
рассказ которого подтвердил его подозрения. Тело несчастного монарха было
совершенно черно, и "сквозь кожу его просачивалась кровь, заметная даже на
перчатках, покрывавших его руки". У лиц, которые по народному обычаю сочли
долгом приложиться к устам покойника, распухли потом губы.

Из этих слов видно, какую большую роль играло воображение в рассказах о
кончине Петра даже в дипломатических документах. Но факт насильственной
смерти, тем не менее, кажется вполне достоверным. Что же касается до рода
убийства, - приходится, по-видимому, признать, что убийство здесь
действительно имело место, - то предположения о нем очень разноречивы. Одни
говорили об отравлении бургундским, любимым вином несчастного Петра; другие
- об удушении. Большинство указывало на Алексея Орлова, как на автора,
вдохновителя и даже исполнителя propria manu этого преступления. Но
существует еще другой рассказ, внушающий к себе известное доверие. Он
содержит совершенно иные данные. По этой версии, Орлов был вовсе
непричастен этому делу. Не он, а Теплов сделал все, или, по крайней мере,
всем руководил. Повинуясь его приказанию, один шведский офицер на русской
службе, Шваневич, задушил Петра ремнем от ружья. Убийство было совершено
при этом не 18, а 15 июля.

Был ли убийцей Орлов или Теплов, может показаться на первый взгляд вопросом
второстепенным и неважным. Но в сущности это не так. Если преступление было
совершено Тепловым, то, несомненно, он действовал по внушению самой
Екатерины. Как бы он мог решиться иначе на такой шаг? Орлов же - дело
другое. Он и брат его Григорий были и оставались еще некоторое время как бы
хозяевами созданного ими положения, и могли по собственному желанию довести
до конца игру, в начале которой поставили на карту собственную жизнь: они
не спрашивали мнения Екатерины, когда решили произвести государственный
переворот; они и теперь могли обойтись без ее согласия.

"Императрица ничего не знала об этом убийстве, - уверял Фридрих двадцать
лет спустя графа Сегюра: - она услышала о нем с непритворным отчаянием; она
предчувствовала тот приговор, который теперь все над ней произносят".

"Все" - сказано несколько сильно. Но большинство, бесспорно, разделяло
убеждение, повторенное потом Кастера, Массоном, Гельбигом и другими. В
одной газете того времени, печатавшейся в Лейпциге, кончину Петра прямо
сравнивали со смертью английского короля Эдуарда, убитого в тюрьме по
приказанию своей жены Изабеллы (1327 г.). Впоследствии, после опубликования
"Записок" княгини Дашковой, в общественном мнении произошел некоторый
поворот. По ее словам, после смерти Екатерины Павел будто бы нашел в
бумагах императрицы письмо Алексея Орлова, написанное сейчас же после
трагического события, в котором Орлов открыто признавал, себя автором
преступления. Это письмо было полно и опьянения кровью, и ужаса, и
раскаяния. Император поднял тогда глаза к небу и сказал: "Благодарение
Богу!" Но княгиня Дашкова, которая рассказывает об этой сцене, сама не
присутствовала при ней, а граф Ростопчин, сохранивший копию с этого письма
(напечатанного потом в "Архиве князя Воронцова", XXI, 430), говорит, что
оригинал его был уничтожен.

Даже в мнениях и догадках современных авторов существуют насчет смерти
Петра III большие разногласия. Но нужно признать, что сама Екатерина
способствовала тому, чтобы странная загадка осталась невыясненной; она
окружила ее такой тайной, какая только была во Власти самодержавной
императрицы. И если Екатерину осуждают теперь несправедливо, то она сама
вызвала эту клевету на себя, так как не допустила, чтобы обнародовали
правду. Ожесточение, с которым она преследовала опубликование всего, что
имело отношение к печальному событию, дошло до того, что она напала даже на
сочинение Рюльера, хотя он и не высказал своего мнения относительно ее
участия в убийстве. Затем, вопреки своему необыкновенному умению владеть
собой, она не сумела в минуту катастрофы так держать себя, чтобы заставить
замолчать злые языки, хотя и проявила тогда, несомненно, большую силу воли
и недюжинный актерский талант. В совете, созванном ею впопыхах, было решено
держать страшное известие в тайне в течение двадцати четырех часов. И после
совета императрица показалась при дворе, не выказывая на лице ни малейшего
волнения. Только на следующий день, когда манифест оповестил сенат о
мрачной кончине Петра, Екатерина сделала вид, что впервые узнает об этом:
она долго плакала в кругу своих приближенных и не вышла вовсе к собравшимся
придворным.

Еще одно последнее замечание, чтобы закончить обсуждение этого
неразрешимого вопроса: ни Орлов, ни Теплов, никто другой, - это достоверно
известно, - не были преданы суду за драму в Ропше. Таким образом
ответственность за это преступление перенеслась как бы на голову самой
императрицы: во всяком случае она не восставала, если и не против намерения
убить Петра, то против самого убийства, как уже совершившегося факта. Руки
ее, только что схватившиеся за императорский скипетр, были уже запачканы
кровью. Впрочем, не одно это кровавое пятно было впоследствии на них. Но,
может быть, достигнув известной высоты человеческого величия, люди
принуждены почти всегда нести на себе какое-нибудь позорное клеймо, что
опять низводит их до всеобщего уровня. А Екатерина, бесспорно, была
великой. Как, благодаря каким качествам и несмотря на какие недостатки, мы
попытаемся доказать это теперь. Не задаваясь целью написать историю ее
жизни, мы прервем здесь рассказ, которым хотели объяснить, как зародилась и
началась удивительная судьба Екатерины. Этот предварительный исторический
очерк казался нам необходимым, чтобы ярко и верно осветить то, что считаем
истинной задачей своего труда: нарисовать портрет женщины и государыни,
которая - и та, и другая - почти не знала себе соперниц в истории мира, и
картину царствования, равного которому еще не было в истории великого
народа.

Мы рассказали, каким образом Екатерина стала тем, чем она была; теперь же
расскажем, какою она стала.


Книга первая
"ЖЕНЩИНА"

                                Глава первая
                    Внешность. - Характер. - Темперамент

I.
Красота Екатерины. - Противоположные показания. - Голубые или карие глаза?
- Портреты пером, карандашом и кистью, сделанные самой Екатериной,
Рюльером, Чемесовым, Ричардсоном, принцем де-Линь, графом Сегюром, госпожой
Виже-Лебрен. - Анекдот русского двора. Император Николай. - Впечатления
принцессы Саксен-Кобургской. - Легенды.



"Сказать по правде, я никогда не считала себя чрезвычайно красивой, но я
нравилась, и думаю, что в этом была моя сила". Так определяет сама
Екатерина характер женской привлекательности, данной ей от природы.
Наслушавшись за свою жизнь, как ее сравнивали со всеми Клеопатрами мира,
она, следовательно, не признавала все-таки эти сравнения справедливыми. Не
потому, чтобы не знала им цены. "Верьте мне, - писала она Гримму: - красота
никогда не бывает излишней, и я постоянно придавала ей громаднейшее
значение, хотя сама и не была очень хороша". Но, может быть, она имела
обыкновение говорить о своей красоте в уничижительном тоне, поступая так по
неведению или скромности, или из особого, утонченного кокетства? Мысль об
этом невольно приходит на ум, когда прислушиваешься к почти единодушным
отзывам современников о ее внешности. Образ "Северной Семирамиды" сиял во
второй половине восемнадцатого столетия и на пороге девятнадцатого перешел
в предания потомков, не только как чудесное воплощение могущества, величия
и торжествующего счастья, но также очаровательной женственности. В глазах
всех или почти всех она была не только величественной, царственной и
грозной: она была в то же время и обворожительной и прекрасной, даже среди
записных красавиц. Это была настоящая царица как по. праву своего гения,
так и по праву красоты. Pallas и Venus victrix!

Но ошибалась-то, по-видимому, не Екатерина, а именно эти современники,
которые, при взгляде на необыкновенную императрицу, видели не ее, а
какое-то созданное их собственным воображением волшебное существо. Иллюзия
и обман зрения были при этом настолько полны, что почти никто не замечал
даже бросавшихся в глаза, хотя и незначительных самих по себе, недостатков
во внешности Екатерины. Так, все лица, представлявшиеся государыне, говорят
о ее высоком росте, возвышавшем ее над толпой. А между тем в
действительности она не только была ниже среднего роста, но скорее
маленького, и при этом с преждевременной наклонностью к полноте. Впрочем,
даже цвет ее глаз дал повод к странным противоречиям. По словам одних, они
были карие, по словам других - голубые. Рюльер примирил эти два крайних
мнения, изображая их в своем описании карими с синеватым отблеском. Вот
дословно портрет Екатерины, набросанный им приблизительно в год ее
восшествия на престол. Ей было тогда тридцать три года. У нас нет другого
т