ина. Петр рассчитывал, впрочем, еще
увидеться с женою до своего отправления в поход. Он отложил этот отъезд до
10 июля (29 июня), дня своего ангела. Он хотел отпраздновать его в
Петергофе и выехал туда 9 июля утром, чтобы присутствовать на следующий
день на парадном обеде, который императрица должна была дать в его честь.
Петр ехал медленно, влача за собою бесчисленную свиту, среди которой было
семнадцать дам. Он добрался до Петергофа только к двум часам дня. Но здесь
его ждала полная неожиданность: дворец был пуст. Петра встретили только
несколько слуг с перекошенными от испуга лицами.

- А где императрица?

- Уехала.

- Куда?

Никто не знал или не хотел ответить. Подошел крестьянин и передал Петру
какую-то бумагу. Это была записка от Брессана, бывшего француза-камерданера
Петра, которого он назначил управляющим фабрикой гобеленов. Так создавались
в то время в России карьеры! Брессан писал, что императрица с утра отбыла в
Петербург, где провозгласила себя единой и самодержавной государыней. Петр
не поверил. Он, как сумасшедший, бросился в опустевшие комнаты императрицы,
искал ее по всем углам, обежал сады, громко клича Екатерину. Растерянная
толпа придворных следовала за ним в этих бесполезных поисках. Наконец
пришлось сдаться перед очевидностью.

Что же именно произошло? Это неизвестно в точности. Здесь мы опять
сталкиваемся с теми неясностями и противоречиями, с которыми нам
приходилось уже встречаться в течение этого рассказа. Повествование княгини
Дашковой вызывает мною сомнений; рассказ Екатерины тоже неправдоподобен. В
ночь с 8 на 9 июля подругу Екатерины разбудил один из Орловых и сообщил ей
об аресте капитана Пассека, принимавшего участие в заговоре. Заговор,
следовательно, был открыт, и все его участники обречены на гибель. Княгиня
Дашкова не стала колебаться. Она приказала забить тревогу в Измайловском
полку, - он считался самым преданным из всех, - подготовить его к приему
императрицы и послать за Екатериной в Петергоф. Так и сделали. Но со
стороны Орловых княгиня встретила все-таки некоторое сопротивление. Младший
из братьев, Федор, вернулся к ней через несколько часов и передал ей об их
сомнениях: не рано ли было приступать к последнему, рискованному шагу? Но
княгиня пришла в страшный гнев. Они ведь и гак потеряли уже много времени!
Федор Орлов не посмел возражать ей, и ее приказания были исполнены. Вот
версия преданной подруги Екатерины. Сама же императрица рассказывает совсем
другое. В своем письме к Понятовскому она негодует на Ивана Шувалова,
"самого низкого и подлого из людей", который осмелился написать Вольтеру,
что "девятнадцатилетняя женщина сменила правительство в России". Орловы,
утверждает она, наверное сумели бы придумать что-нибудь лучше, чем
подчиниться взбалмошной девчонке. До последней минуты "от нее (княгини
Дашковой) скрывали, напротив, все наиболее важные сведения". Все
совершилось будто бы под "личным" руководством Екатерины, и ее одной,
благодаря мерам, принятым ее и главарями заговора еще "за шесть месяцев".
За шесть месяцев! Так ли это? И не говорила ли раньше сама Екатерина, что
она стала придавать значение предложениям свергнуть Петра с престола только
после того, как он оскорбил ее публично, т.е. лишь за три недели до 9 июля?

Во всем этом очень трудно разобраться, - как и во всех женских ссорах,
впрочем, основанных на зависти. К тому же, и Екатерина и Дашкова могли быть
вполне искренни, восстанавливая в своей памяти через много лет это прошлое,
уже потускневшее под влиянием пережитого, и приписывая себе воображаемую
роль в событиях, которыми они обе, казалось, руководили, но которые в
действительности вели их самих за собой. Вполне вероятно, что арест
Пассека, вызванный, по-видимому, какой-то случайной причиной, ускорил дело,
заставив заговорщиков идти на риск, чтобы спасти свои головы, которые они
считали в опасности. Но достоверно только одно: 9 июля, в пять часов утра,
Алексей Орлов неожиданно явился в Петергоф и увез с собою в Петербург
императрицу.

Екатерина крепко спала, - мы знаем эту подробность от нее лично, - когда в
ее комнату вошел молодой офицер. Следовательно, между ними ничто не было
заранее условленно, и Екатерину застали врасплох. Чтобы понять сцену,
которая разыгралась тут, по собственному свидетельству императрицы, в ее
спальне, надо знать, что такое непосредственно русские натуры, одной из
которых являлся этот Орлов. Таких людей можно еще и теперь встретить в
России. Мысль у них никогда не бывает сложна, и выражение ее совершенно
просто. Искусство подготовить человека к удару или придавать различные
оттенки своим словам для них неизвестно. Они говорят прямо то, что им нужно
сказать, идя непосредственно к цели самым кратчайшим путем. Они тем же
тоном и в тех же выражениях рассказывают о самой банальной вещи, как и о
самой трагической. Их манера говорить напоминает в своем роде игру на
монохорде. Если бы даже луна упала с неба, то подмосковный мужик сказал бы
всем об этом: "Луна свалилась", тем же голосом, как если бы он говорил о
рождении теленка. Алексей Орлов, разбудив императрицу, сказал ей поэтому
просто:

- Вставайте! Все готово, чтобы провозгласить вас.

Она хотела, чтобы он дал ей хоть какие-нибудь объяснения. Но он сказал еще:
"Пассек арестован. Надо ехать". И замолчал. Екатерина быстро оделась, "не
делая туалета", и села в карету, в которой приехал Орлов. Одна из ее
горничных, Шаргородская, заняла место рядом с нею. Орлов взобрался на
козлы, верный Шкурин стал на запятки, и тройка помчалась в Петербург. По
дороге они встретили Мишеля, французского парикмахера императрицы, который
отправлялся во дворец для ее утренней прически. Его захватили с собою.

До города оставалось проехать километров тридцать; лошади, только что
пробежавшие это расстояние, везли теперь с трудом. Но никто не подумал о
том, чтобы приготовить запасных для перепряжки. Все чуть было не погибло
из-за этой небрежности. Но две крестьянские лошади, из проезжавшей мимо
телеги, спасли Екатерину (если верить одному свидетельству) и доставили ей
корону. В пяти верстах от Петербурга ее встретили Григорий Орлов и князь
Барятинский, начинавшие уже волноваться. Екатерина пересела в их карету, и
они прибыли наконец в казармы Измайловского полка.

"Таким образом, - пишет Рюльер, - чтобы сделаться самодержавной
властительницей самого обширного государства в мире, прибыла Екатерина
между семью и восемью часами: она отправилась в дорогу, поверив на слово
солдату, везли ее крестьяне, сопровождал любовник, и сзади следовали
горничная и парикмахер".

В общем всех заговорщиков собралось не больше двенадцати человек. Несмотря
на уверения Алексея Орлова, еще ничто серьезно не было приготовлено. Все
по-прежнему действовали наудачу. Забили в барабан. Полураздетые, заспанные
солдаты выбежали из казарм. Им приказали кричать: "Да здравствует
императрица!" Они предчувствовали раздачу водки и повиновались, готовые
кричать все, что угодно. Двоих из них послали за священником, которого они
сейчас же привели, держа его под руки. Священник тоже безропотно исполнил
все, что потребовали от него. Он взял крест, пробормотал слова присяги,
солдаты подняли руки: все было кончено, императрица была провозглашена.

"Престол в России не наследуется, не занимается по праву выбора, - им
овладевают", - сказал неаполитанец Караччиоли.

В провозглашении Екатерины вовсе не упоминалось о Павле. Екатерина была
объявлена единой и неограниченной государыней, самодержицей. Это не
отвечало интересам Панина. Но разве было до Панина в эту минуту, и кто стал
бы думать о нем?

"Тупоумные принцы, - говорит Герцен, - едва умевшие говорить по-русски,
немки и дети садились на престол, сходили с престола... горсть интриганов и
кондотьеров заведовала государством".

Из других гвардейских полков один Преображенский оказал некоторую попытку
сопротивления. Семен Воронцов, брат фаворитки, командовал в нем ротой и не
пожелал помогать делу, которое должно было погубить его сестру. Это был,
впрочем, человек долга и чести, - он доказал это впоследствии. Он обратился
с речью к солдатам; майор Воейков поддержал его и, увлекая за собою полк,
они решительно двинулись против взбунтовавшихся товарищей, следовавших за
Екатериной. Обе маленькие армии встретились перед Казанским собором. На
стороне Екатерины было превосходство численностью, но войска ее
представляли собою беспорядочную толпу. Преображенцы же, напротив, шли под
командой своих офицеров стройными рядами и в грозном, боевом порядке: они
могли еще решить участь того дня.

Но тут сказалось счастье Екатерины. В ту минуту, когда мятежники и
оставшиеся верными Петру солдаты остановились в нескольких шагах друг от
друга, уже готовые схватиться врукопашную, один из сослуживцев Семена
Воронцова, шедший в хвосте полка, неожиданно крикнул: "Ура! Да здравствует
императрица!" Это был словно сигнальный выстрел. Весь полк подхватил этот
крик и ринулся вперед; солдаты обнимали своих товарищей и, упав на колени,
молили у царицы прощение за то, что не признали ее сразу; они во всем
обвиняли офицеров. Воейков и Воронцов переломили шпаги. Их арестовали.
Впоследствии Екатерина простила их, но никогда не забывала им их поступка.
Воронцов должен был выйти из армии, так как, несмотря на свои выдающиеся
достоинства и блестящие заслуги, видел только одно недоброжелательство к
себе. Он был назначен послом в Лондон, где и жил как бы в почетном изгнании.

Теперь все устремились в Казанский собор, куда вошла Екатерина, чтобы
принять присягу на верность своих новых подданных. Вскоре показался и
Панин. Говорят, что в его карете сидел маленький Павел в ночном чепце.
Таким образом, ребенок присутствовал, может быть, при собственном свержении
с престола, потому что то, что происходило в соборе, было, несомненно,
лишением его принадлежащей ему по праву власти, во всяком случае временным.
Из чтимого народом храма Екатерина перешла в Зимний дворец, который столько
раз был свидетелем ее унижений, и где теперь ее встретила раболепная толпа.
Явились и сенат, и синод в полном составе. У этих двух высоких учреждений
вошло за последнее время в привычку идти послушно за гвардейскими полками.
Пришло еще одно лицо, которого Екатерина никак не ожидала видеть: канцлер
Воронцов. Он ничего не понимал в том, что совершилось, и наивно спросил
Екатерину, почему она оставила Петергоф. Вместо ответа она сделала знак,
чтобы его увели. Ему приказали пойти в церковь и присягнуть императрице. И
он повиновался.

Наконец, расталкивая всех локтями, взволнованная, задыхающаяся и даже
слегка разочарованная, прибыла и воображаемая устроительница всего этого
торжества, княгиня Дашкова. Ее карету не допустили к подъезду дворца, но,
если верить ей, герои дня, офицеры и солдаты, стоявшие вокруг, подхватили
ее с земли и понесли на руках. Ее платье и прическа, несомненно, пострадали
при этом, но зато это послужило ей вознаграждением за огорчения, которые ее
ожидали. Ее свидание с императрицей было более коротким и менее
торжественным, нежели она рассчитывала. Теперь было не до нежных излияний и
не до пышных церемоний. Приходилось работать серьезно. Прежде всего надо
было придать официальную форму тому, что было импровизировано в порыве
юношеского увлечения и победительной смелости. Необходимо было издать
манифест. Его поручили составить мелкому канцелярскому чиновнику, Теплову.
Но почему же не Панину? Этот вопрос возбуждал много толков. Говорили, что
воспитатель маленького Павла счел удобным и возможным высказать императрице
в эту минуту план, который он лелеял в пользу своего ученика. Но, по одной
версии, офицеры Измайловского полка воспротивились тому, чтобы Екатерина
подписала обязательство царствовать лишь до совершеннолетия Павла. По
другой, условие, продиктованное Паниным и представленное им императрице,
было подписано ею и отдано на хранение в архив сената, но Орловы, как
утверждали одни, или канцлер Воронцов, по словам других, взяли оттуда
документ и отдали его в распоряжение Екатерины. Но это кажется нам
маловероятным. Панин не был человеком, способным поверить так легко
подобной уступке со стороны Екатерины, и должен был понимать, что гарантия,
данная ею при таких условиях, была бы совершенно ничтожна. Он знал историю
своей родины. Императрица Анна взошла на престол, подписав настоящую
конституционную хартию. Но не прошло и шести недель, как о ней не было и
речи. Во всяком случае будущий первый министр мог иметь другие веские
причины, по которым не стал принимать участия в редактировании манифеста.

Манифест же, составленный Тепловым, был отпечатан и прочтен народу, и народ
кричал: "Да здравствует императрица!" - как кричали прежде солдаты.
Екатерина произвела смотр войскам; они еще раз приветствовали ее, и новому
царствованию было положено начало: за этот день не было пролито ни одной
капли крови. В разных местах были отдельные попытки к беспорядкам. Народ
ворвался в дом принца Георга Голштинского и разгромил его. Сам принц и его
супруга подверглись насилию. Солдаты срывали кольца с пальцев принцессы.
Кроме того, гвардейцы взломали несколько магазинов, требуя водки. У одного
купца было выпито вина на 4.000 рублей. Но иски об убытках, предъявленные
потерпевшими, не превышали в общем 24.000 рублей: это было так мало, что об
этом не стоило и говорить. И только вечером, когда прошла первая минута
опьянения, и Екатерина осталась в Зимнем дворце одна вместе со своими
друзьями, их разгоряченные головы охватила тревога. Если, с одной стороны,
все говорило за то, что новое правление было учреждено, то, с другой, в
сущности еще ничего не было сделано, чтобы завоевать престол: ведь Петр мог
оказать им сопротивление.

Было ли это в его силах?

При серьезном размышлении здесь не могло быть двух мнений. А Панин, может
быть, и занимался в ту минуту таким размышлением. При Петре находился отряд
голштинцев в полторы тысячи человек; они были превосходно обучены и
наверное стали бы бороться за Петра до последней возможности, защищая этим
и самих себя от верной опалы. Этой маленькой армией командовал первый
полководец России и даже один из лучших во всей Европе - фельдмаршал Миних.
Вызванный недавно из сибирской ссылки новым императором, он тоже не бросил
бы своего благодетеля. В распоряжении же Екатерины были только те четыре
полка, что провозгласили ее императрицей. Главные силы русской армии были
сосредоточены в Померании и не перешли еще ни на чью сторону, или, вернее,
оставались по-прежнему на стороне Петра и готовы были исполнять только его
приказания. И если бы Петр вступил в борьбу с Екатериной, выиграл время и
воздействовал бы на померанскую армию именем и славою своего знаменитого
полководца, разве она не послушала бы его зова и не примчалась к нему на
помощь? Он был императором и готов был лично принять участие в войне: и то,
и другое всегда кажется обаятельным в глазах солдат, особенно тех, что
только что выиграли ряд блестящих сражений. Недовольна Петром была только
гвардия; но остальные рода оружия, как и Петр, смотрели на нее
недоброжелательно: они завидовали ее привилегированному положению. Орловы,
вербуя себе сторонников, не выходили за пределы гвардии. Все это, вместе
взятое, могло грозить Екатерине страшной опасностью в будущем.

Но где же был Петр, что он думал и что делал в эту минуту?


II.
Колебания Петра. - Поездка в Кронштадт. - "Нет больше императора!.." -
Отступление. - Смелые планы фельдмаршала Миниха. - Петр решается на
переговоры. - Екатерина со взбунтовавшимися полками идет навстречу мужу. -
Императрица на коне. - Отречение. - Заключение в Ропшу. - Пребывание
Екатерины в Петергофе. - Въезд императрицы. - Григорий Орлов. - Начало
фаворитизма.



Убедившись, что императрицы нет там, где он рассчитывал найти ее, Петр все
еще не соглашался признать истину и сознать всю глубину своего несчастья.
Его доверенный Перфильев ни о чем не предупредил его. Несчастный Перфильев
провел ночь, играя в карты с Григорием Орловым, и думал, что держи! его,
таким образом, под своим надзором! Петр решился послать на разведки. Вокруг
него было много народа, и канцлер Воронцов, князь Трубецкой, Александр
Шувалов сейчас же предложили отправиться в Петербург. Но ни один из них не
вернулся. Наконец приехал из отпуска один голштинец, пробывши в городе
сутки; он подтвердил печальные известия. Было уже три часа пополудни. Тогда
Петр принял другое решение: он призвал Волкова и приказал ему составить
несколько манифестов. Он начинал бумажную войну. Впрочем, он сдался на
увещания Миниха и послал в Кронштадт одного из своих флигель-адъютантов,
графа де-Вьера, чтобы обеспечить за собою этот важный пункт. Через час он
вспомнил, что сам солдат: он надел парадный мундир и послал за голштинцами,
остававшимися в Ораниенбауме. Он хотел укрепиться в Петергофе и выдержать
здесь восстание. Голштинцы прибыли к восьми часам, но Петр уже изменил
намерение. Миних не ручался за то, что в Петергофе можно выдержать осаду.
Он хотел, чтобы государь сам отправился в Кронштадт вместо того, чтобы
посылать туда гонцов. У Миниха был свой план. Неожиданно Петр решил
повиноваться фельдмаршалу. На дворе была уже ночь. Все выехали все-таки из
Петергофа; казалось, что они отправляются на увеселительную морскую
прогулку. Мужская и женская свита Петра разместилась на яхте и на гребной
галере. Они прибыли к Кронштадту в час ночи.

- Кто идет? - окликнул часовой с крепостной стены.

- Император.

- Нет больше императора! Отъезжайте. Графа де-Вьера опередил посланный
Екатерины, адмирал Талызин.

Но Миних не отчаялся. Вместе с Гудовичем он умолял Петра высадиться,
несмотря ни на что. По ним не осмелились бы стрелять. Они за это отвечали.
Но Петр спустился уже вглубь трюма. Ему до сих пор приходилось иметь дело
только с картонными крепостями. Он дрожал всем телом. Женщины пронзительно
кричали. Пришлось повернуть назад.

Тогда Миних предложил Петру другое: доехать до Ревеля, сесть на военный
корабль, отправиться в Померанию и принять там командование армией.

- Сделайте это, государь, - говорил старый солдат, - и через шесть недель
Петербург и вся Россия будут опять у ваших ног. Ручаюсь вам в том головою.

Но у Петра истощился уже весь запас энергии. Он мечтал только о том, как бы
вернуться скорее в Ораниенбаум и начать оттуда переговоры с императрицей.
Поехали в Ораниенбаум. Здесь Петр опять встретил неожиданное известие:
Екатерина покинула Петербург и вместе со своими полками шла навстречу Петру
и голштинцам.

Шествие Екатерины, в противоположность Петру, было триумфальным. Она ехала
впереди войск на коне, в мундире, взятом у одного из семеновских офицеров.
Ее меховую соболью шапку украшал венок из дубовых листьев, а длинные волосы
развевались по ветру. Рядом с нею, в таком же мундире, скакала на коне
княгиня Дашкова. Солдаты были в восторге. Они в дружном порыве сбросили с
себя мундиры, в которые их нарядил Петр III, изорвали их или продали
старьевщикам и надели на себя старую боевую форму, ту, что Петр I тоже
выписал для них из Германии, но считавшуюся теперь уже национальной. Они
горели желанием помериться с голштинцами силой.

Но им не доставили этого удовольствия. После длинного ночного перехода их
встретил в пять часов утра парламентер Петра. Это был князь Александр
Голицын. Император предлагал императрице разделение власти. Екатерина не
удостоила его ответом. Через час она получила от мужа акт отречения. Она
остановилась в Петергофе, куда привезли также и Петра. Панин, которому было
поручено передать ему последнюю волю императрицы относительно его личной
участи, нашел его в самом жалком состоянии. Петр порывался целовать ему
руки, умоляя его, чтобы его не разлучали с его любовницей. Он плакал, как
провинившийся и наказанный ребенок. Фаворитка бросилась к ногам посланного
Екатерины и тоже просила, чтобы ей позволили не оставлять любовника. Но их
все-таки разлучили. Воронцова была послана