ни были
написаны не сразу, а частями, "чтобы все появлялось из-под печатного
станка, как из-под его пера. Иначе никто ничего не поймет". Таким образом
она чуть ли не на целый век опередила свою эпоху, так как этот взгляд на
издание полных собраний сочинений стал преобладать в области литературной
критики лишь за последние годы.

Но заниматься критикой было не ее делом: она прежде всего должна была
управлять Россией, а России того времени нечего было и думать о том, чтобы
вести за собой Европу по пути умственного и художественного прогресса;
Россия могла только идти вслед за Западом, и то на громадном расстоянии,
стараясь по возможности догнать его, однако, не подражая ему рабски, хотя и
вдохновляясь созданными им образцами, развивать свой национальный
литературный гений. Что же сделала Екатерина, чтобы облегчить эту задачу,
как то приказывал ей ее долг, и как она мечтала о том в те светлые дни,
когда приняла титул "Северной Семирамиды", и когда Вольтер говорил, что
солнце, освещающее мир идей, перешло с Запада на Север? Мы думаем, что для
монарха - лучший способ покровительствовать литературе - это дать ей
произрастать в мире и не вмешиваться в .ее дела. Но Екатерина думала иначе.
В этой области, как и во всех остальных, она стремилась проявить свою
личную инициативу и неограниченную власть. Напрасно она говорила, что у нее
республиканская душа; свободная республика печати превратилась у нее в
монархию, управляемую ее деспотической волей. Но создала ли она хоть одну
литературную силу или славу, содействовала ли успеху какой-нибудь книги,
которая могла бы идти в уровень с творениями писателей, так справедливо
украсивших царствование Елизаветы? Нет. Рядом с Ломоносовым и Сумароковым,
прославившимися еще в предыдущее царствование, ей некого было поставить.
Екатерина только приняла это литературное наследство прошлого и сейчас же
заставила его служить своим личным интересам, не имевшим ничего общего с
целями искусства и литературы. Ломоносов, уже сильно постаревший, был для
нее вывеской, а Сумароков - его подражания французскому театру она зло
высмеивала - объектом для нападок. Пожалуй, у Державина был дар великого
поэта, но она этого не подозревала и так обращалась с ним, что он сам
перестал это подозревать. "Фелица", поэма, доставившая ему литературную
известность, не что иное, как написанный по заказу памфлет, наполовину
панегирический, наполовину сатирический. Панегирик относился, разумеется, к
императрице; сатира - к некоторым из придворных, самолюбие которых
Екатерина находила нужным пощекотать и которым она немедленно разослала
экземпляры поэмы, подчеркнув в ней относящиеся до них места. К концу ее
царствования Державин был уже просто шутом в передних фаворита Платона
Зубова. Серьезными соперниками Ломоносова, боровшимися с иностранным
влиянием, которому подчинялся и Сумароков, и Херасков, автор "Россиады", и
Богданович, воспроизведший в своей "Душеньке" надоевшие всем до приторности
эпизоды любви Психеи, можно назвать Княжнина, Фонвизина, Лукина, давших
народному театру несколько интересных пьес. Княжнин написал "Хвастуна",
комедию, оставшуюся классической в русской литературе; в "Вадиме
Новгородском" он сделал первый опыт исторической драмы, взяв ее сюжет
всецело из первоисточников народных преданий. Фонвизин, этот российский
Мольер, осмеял в "Бригадире" образование московских Триссотенов,
почерпнутое из чтения французских романов; в "Недоросле" - воспитателей
аристократической молодежи, которых за большие деньги выписывали из-за
границы. Но этот национальный театр оставался для Екатерины чуждым. Она
никогда его не посещала и только за последние годы, - по случайной ли
прихоти, или из политических видов, - заинтересовалась постановкой русских
исторических хроник.

В общем же она так мало покровительствовала литературе, и национальной и
всякой другой, что сотрудники "Собеседника", периодического издания,
основанного княгиней Дашковой, не решались подписывать своих статей, хотя
сама императрица работала вместе с ними в этом журнале. И они были правы,
потому что помнили судьбу князя Белосельского, написавшего изящное
"Послание французам" и получившего от Вольтера лестный ответ, что лавры,
"брошенные князем соотечественникам Фернейского философа, возвращаются к
автору": он призван Екатериной в Петербург и разжалован, - Белосельский
служил посланником в Турине, - за то только, что был умен, что доказывал в
своих депешах, и писал красивые стихи. Княжнин тоже испытал на себе, что
значит писать русские исторические драмы. Его "Вадим Новгородский" был
конфискован по приказанию императрицы и чуть было не сожжен рукою палача.

Академия, основанная в 1783 году по образцу французской и по внушению
княгини Дашковой, - единственный памятник, которым русская литература
обязана государыне, давшей России так много во всех других отношениях. Этой
академии было поручено выработать правила правописания, грамматики и
просодии русского языка и поощрять изучение истории. Работа ее началась,
разумеется, с составления словаря, и в этом труде сама Екатерина приняла
участие.


II.
Отношение Екатерины к искусству. - Недостаток знания и дарования. - Что она
понимает в музыке? - Камерная музыка с девятью собаками вместо солистов. -
Опера ее величества. - Паизиелло. - Екатерина как коллекционер. - Она не
"любительница", она "жадна до ненасытности (glouton)". - Покупки и заказы.
- Музей Эрмитажа. - Посторонние влияния. - Любовь к резным камеям
прекращается со смертью Ланского. - Мамонов тоже любит камеи. - Платон
Зубов любит только деньги. - Страсть к строительству. - Почему Екатерина
ставила так низко французских архитекторов? - Она была совершенно лишена
чувства прекрасного. - Екатерина и Фальконэ. - Екатерина и русские
художники. - Смерть Лосенко. - Все только для показа.



"Трагедия ей не нравится, комедия для нее скучна, она не любит музыки, стол
ее лишен всякой изысканности; игрой она занимается только для вида; в садах
она любит одни розы; она увлекается только строительством и управлением
своего двора, потому что ее любовь царствовать над людьми и играть роль в
мире - не любовь, а страсть".

Так нарисовал в 1773 году французский поверенный в делах Дюран портрет
великой Екатерины. Он судил верно, особенно в том, что касалось искусства.
Был ли это недостаток знаний у необыкновенной императрицы, или недостаток
природных способностей? Вероятно, и то и другое. Она сама это сознавала. В
1767 году, когда Фальконэ представил ей эскиз статуи Петра Великого, она
наотрез отказалась высказать о памятнике свое мнение: она ничего не
понимала в скульптуре и отослала художника к суду его собственной совести и
потомства. Но Фальконэ продолжал настаивать:

- Мое потомство - ваше величество. До другого мне нет дела.

- Нет! - возразила Екатерина. - Как вы можете полагаться на мою оценку? Я
не умею даже рисовать! Может быть, это первая хорошая статуя, которую я
вижу в жизни? Последний школьник понимает в вашем искусстве больше меня.

Когда дело шло об искусстве, она вообще часто ссылалась, и в разговоре и в
письмах, на свое незнание и неумение судить, что шло вразрез с ее
самостоятельным умом и нравом.

Она держала у себя оперу, актеров для которой набирала по всей Европе,
платила громадное жалованье звездам, - а их требовательность и в те времена
не знала границ, - но признавалась, что лично ей они не доставляют
удовольствия. "В музыке, - писала она, - я не подвинулась вперед
сравнительно с прежним. Из звуков я различаю только лай девяти собак,
которые поочередно имеют честь помещаться в моей комнате, и из которых я
каждую издали узнаю по голосу; а что касается музыки Галлупи, Паизиелло, то
я ее слушаю и удивляюсь звукам, которые они сочетают вместе, но я ее не
понимаю".

Впрочем, некоторые комические оперы Паизиелло очень нравились ей. Она
любила этот жанр. "Пульмония" привела ее в восторг, и она даже запомнила
несколько мотивов, которые и напевала, когда встречалась с маэстро.

Но иногда ее деспотические инстинкты проявлялись даже в этой области,
бывшей, по собственному ее признанию, ей чуждой; и тогда, словно чудом, она
становилась изобретательной, и вдохновение ее не было лишено известного
очарования. Взгляните на эти строки, написанные ею в годы ее первых побед
над Турцией:

"Так как вы говорите мне о празднествах мира, то послушайте, что я вам
скажу, и не верьте ни слову из того, что газеты рассказывают вам смешного.
У нас составили прежде проект, походивший на все празднества: храм Януса,
храм Вакха, храм диавола и его бабки и аллегории, невыносимые и глупые,
потому что они были слишком грандиозны; все это были гениальные затеи, но в
них не было здравого смысла. Рассердившись на все эти прекрасные и великие
проекты, которые мне не нравились, я призвала в одно прекрасное утро
Баженова, моего архитектора, и сказала ему: "Друг мой, в трех верстах от
города есть луг; представьте себе, что этот луг - Черное море; что из
города к нему ведут две дороги; так пусть одна из этих дорог будет
Танаисом, а другая Борисфеном: в устье первого вы построите банкетную залу,
которую назовете Азовом; в устье другого - театр, который назовете
Кинбурном; вы начертите песком Крымский полуостров; поместите в нем Керчь и
Еникале в виде бальных зал; налево от Танаиса устроите буфеты с вином и
мясом для народа; напротив Крыма будет иллюминация, представляющая радость
обеих империй по поводу восстановления мира; из-за Дуная вы пустите
фейерверк, а на площадке, которая должна изображать Черное море, расставите
и рассеете лодки и иллюминованные корабли. И у вас получится празднество
без воображения, но, может быть, такое же прекрасное, как многие другие, и
зато гораздо более естественное".

В этом плане праздника действительно много непосредственности, и
непосредственности прелестной, - но в нем тоже много и политики, как и во
всем, о чем думала или что делала Екатерина. Все ее стремления в области
литературы и искусства вели туда. Она собирала в Эрмитаже большие
художественные коллекции, но говорила откровенно, что делает это не из
любви к тем прекрасным произведениям искусства, что наполняли у нее ряд
галерей и кабинетов, специально выстроенных для них. Можно наслаждаться
только тем, что понимаешь, а красота картин и статуй была чужда Екатерине.
Но она знала, что великим государям подобает иметь такие вещи у себя во
дворцах. Все ее знаменитые предшественники, все монархи, славе которых она
завидовала или которой добивалась, с Людовиком XIV во главе,
покровительствовали искусству. Но, говоря о своих приобретениях, особенно
частых в первую половину царствования, когда она выполняла заданную себе
программу царственного великолепия, она сказала раз фразу, которая могла бы
быть злой эпиграммой на нее, если бы не она сама ее произнесла: "Это не
любовь к искусству, - говорила она: - это жадность. Я не любительница, я
только жадна (je suis glouton)". В 1768 году она купила в Дрездене за
180.000 рублей знаменитую галерею графа Брюля, бывшего министра польского
короля. В 1772 году она приобрела в Париже коллекцию Кроза. Дидро писал
Фальконэ по этому поводу: "Ах, мой друг Фальконэ, как все у нас
переменилось! Мы продаем наши картины и статуи во время мира, а Екатерина
покупает их во время войны. Науки, искусства, вкус, мудрость поднялись к
Северу, а варварство со своей свитой спускается к Югу. Я только что
покончил важное дело: это приобретение коллекции Кроза, увеличенной его
потомками и известной теперь под именем галереи барона Тьера. Здесь есть
вещи Рафаэля, Гвиди, Пуссена, Ван-Дейка, Снейдерса, Карло Лотти,
Рембрандта, Вувермана, Теньера и т.д., в числе около тысячи ста полотен.
Они стоят Ее Императорскому Величеству 460.000 ливров. Но эти деньги не
составляют и половины их настоящей цены".

Обычное ее счастье и тут благоприятствовало Екатерине. Три месяца спустя
только пятьдесят картин тех же мастеров были оценены в Париже в 440.000
ливров на распродаже галереи герцога Шуазеля. Сама Екатерина тоже купила
тогда две картины Ван-Лоо через г-жу Жоффрен: "Испанский разговор" и
"Испанское чтение" за 30.000 ливров. Правда, она сделала это, может быть,
для того, чтобы угодить влиятельной француженке, выигравшей на этом торге в
свою пользу две трети суммы. В 1771 году Екатерину постигло несчастье с
купленной ею в Голландии коллекцией Браамкампа за 60.000 талеров: она
погибла у берегов Финляндии вместе с судном, на котором ее везли. Но
Екатерина жалела при этом, кажется, больше о деньгах, заплаченных за
картины, нежели о них самих. Зато ей удалось купить все камеи герцога
Орлеанского. Через Дидро и Гримма она делала французским художникам
постоянные заказы: Шарден и Верне посылали ей свои пейзажи, Гудон -
"Диану", которой отказали в чести быть помещенной в Лувре, так как нашли ее
слишком раздетой; в Вене для нее писали плафон для большой лестницы
Царскосельского дворца; живописец по эмали Майльи работал над
художественным письменным прибором для Георгиевской залы; он требовал за
него 36.000 ливров и долго не хотел выдавать работу. Чтобы принудить его к
этому, пришлось прибегнуть к вмешательству дипломатии. В 1778 году
Гунтербергер и Рейффенштейн делали для Екатерины в Риме копии с ватиканских
фресок Рафаэля: она отвела в Эрмитаже галерею с ложами подходящей для них
величины, и так как они были написаны на полотне, то не пропали при
перестройке дворца. Они находятся там и сейчас. В 1790 году, посылая Гримму
свой портрет "в меховой шапке", она писала ему: "Вот вам еще кое-что, чтоб
поместить в ваш музей; а мой, в Эрмитаже, состоит теперь из картин и лож
Рафаэля, из 38.000 книг, четырех комнат, наполненных книгами и эстампами,
из 10.000 камей, около 10.000 гравюр и из кабинета естественной истории,
расположенного в двух больших залах. Все это соединено с прелестным
театром, в котором все видно и слышно чудесно, и где удобно сидеть и нет
сквозняков. Мой маленький приют таков, что, чтобы обойти его кругом из моей
комнаты, надо сделать три тысячи шагов. Там я гуляю, но среди вещей,
которые люблю и которыми наслаждаюсь, и эти зимние прогулки и поддерживают
мое здоровье и бодрость".

Этот музей был создан исключительно ею. Чтобы наполнить Эрмитаж, ей
приходилось бороться с большими трудностями, потому что, как ни легко она
творила деньги, все-таки могущество ее в этом отношении было бесконечно
только в пределах ее собственного государства, а за границей русские
ассигнации много теряли в цене. Поэтому в 1781 году ей пришлось
приостановить свои покупки. Она писала тогда Гримму: "Повторяю вам вновь
мое решение не покупать больше чего бы то ни было, ни картины, ничего; мне
больше ничего не нужно, и поэтому я отказываюсь от Корреджио
"божественного". Но это была клятва "жадной", равносильная зароку пьяницы!
С этой минуты в душе Екатерины поднялась жестокая борьба между ее любовью к
коллекционерству, превратившейся у нее в сильную страсть, и сознанием, что
надо быть экономной. И в большинстве случаев первая побеждала второе.
Письмо к Гримму, которое мы приводили выше, было помечено Екатериной 29
марта, а уже 14 апреля мы читаем в письме императрицы к ее другу и
комиссионеру следующие строки: "Если господин "божественный" (Рейффенштейн)
пришлет нам сюда, прямо в Петербург, несколько прекрасных-распрекрасных
античных камей в один, два или три цвета, вполне хорошо гравированных и
сохранившихся, то мы были бы бесконечно обязаны тем, кто бы их нам
доставил. Это не называется покупать, но как быть?" 23 апреля Екатерина
писала опять: "Постойте, что бы вы ни говорили, как бы ни бранились, мне
нужны два экземпляра раскрашенных эстампов по списку, который я вам только
что составила".

"Господь мой, могу сказать, что добрые намерения Твоей помазанницы очень не
тверды!" - заметил на это лукаво Гримм в своем ответе. Он, впрочем,
прекрасно знал, что вызвало этот новый приступ "жадности" в Екатерине.
Коллективное "мы" было употреблено ею и письме не только в виде шутливого
оборота речи. "Жадных", о которых она говорила, было в то время
действительно двое. Фаворита Корсакова, неотесанного и грубого, сменил в
конце 1780 года красавец Ланской, человек утонченного воспитания и вкусов.
Ланской страстно любил камеи и эстампы. Засыпая новыми поручениями Гримма в
июле 1781 года, Екатерина объясняла ему, что все эти покупки делаются не
для нее, "а для жадных людей, ставших жадными оттого, что они часто со мною
бывают". Деньги платила, положим, она, или, вернее, Россия. В 1784 году она
было опять пришла к решению ничего не покупать больше, потому что стала
бедна, как церковная мышь. Но Ланской послал тогда от себя Гримму 50.000
ливров "на покупку картинной галереи" и обещал прислать вскоре еще большую
сумму. Так дело шло довольно долго. Правда, в том же 1784 году всякие
покупки вдруг резко прекратились на время: Екатерина не хотела видеть
камей, ни всего напоминавшего их. Ланской умер, а вместе с ним умерла и
любовь императрицы к вещам, в которых она, смело в том признавалась, не
понимала толку. Но с апреля 1785 года все вернулось к прежнему порядку.
Екатерина просила опять Гримма приобрести для нее, и как можно скорее,
знаменитую в то время коллекцию камей барона Бретейля. Что же случилось? А
то, что место Ланского занял Мамонов, унаследовавший вместе с новым
положением и художественные вкусы покойного фаворита. И только в 1794 году
этой перемежающейся лихорадке был положен решительный конец. "Я не куплю
больше ничего, - писала Екатерина 13 января. - Я хочу расплатиться с
долгами и копить деньги; поэтому отказывайтесь от всех предложений, которые
вам будут делать". В это время в сердце Екатерины царил уже Платон Зубов,
любивший из гравированных вещей только золотые червонцы с изображением
своей августейшей подруги.

Но Екатерина не только собирала коллекции; она занималась также и
строительством, и можно сказать, что занималась им по преимуществу. Притом
она строила исключительно для своего удовольствия, как на это указывал в
1773 году и Дюран. Мы помним, как судил принц де-Линь о познаниях
императрицы в области архитектуры. Но если у нее не было ни вкуса, ни
чувства пропорции, то было много увлечения. Художественное чутье она
заменяла пылкостью, и качество - количеством. "Знайте, - писала она в 1779
году, - что строительная страсть сильнее в нас, чем когда бы то ни было, и
ни одно землетрясение не разрушало столько зданий, сколько мы их возводим".
Она прибавляла при этом меланхолическое размышление на немецком языке:
"Строительная горячка - дьявольская вещь; она поглощает деньги, и чем
больше строишь, тем больше хочешь строить; это болезнь, как пьянство".

Около этого времени она выписала из Рима двух архитекторов. Джиакомо
Тромбара и Джеронимо Кваренги. Она объясняла Гримму, почему ее выбор
остановился именно на них: "Я хотела иметь двух итальянцев, так как у нас
есть французы, которые знают слишком много и строят дома уродливые и внутри
и снаружи, потому что слишком много знают". Опять ее высокомерное презрение
к знанию и ее склонность к импровизации! Впрочем, это не мешало ей часто
обращаться и К ученому Клериссо, который посылал ей планы дворцов в римском
вкусе. Перронэ составил для нее проект моста через Неву; Буржуа - план
маяка для Балтийского моря. В 1765 году она заказала Вассэ залу для
аудиенции в 120 футов длины и 62 ширины.

Но при всем том покровительствовала ли она вообще художникам, все равно,
были ли они архитекторами, живописцами или скульпторами? Фальконэ лучше
было бы не спрашивать об этом, когда он вернулся из Петербурга: ответ его
был бы слишком горек. Мы расскажем в другом месте, чем было его пребывание
в столице России, в этом городе Петра Великого и Екатерины, обязанном ему
своим лучшим украшением. Мы постараемся тогда выяснить, как сложились
первоначально и во что превратились впоследствии его отношения к
государыне, бывшие сперва со стороны Екатерины более чем любезными и
кончившиеся хуже, чем ра