вороте
его лацкана скромную ленточку.
   - За какие доблести вы украшены орденом?
   - Если б орден! - отвечал Бисмарк.  -  У  меня  в  Померании  был  конюх,
ужасный пьяница, он провалился под лед на Липпенском озере, я его вытащил, и
вот меня наградили жетоном за спасение христианской души, явно заблудшей...
   Между ним и австрийским председателем бундестага сразу  возникла  вражда.
Бисмарк вызнал, что средь редкостной мебели Прокеша есть  бюро  из  мореного
дуба, в котором венский дипломат хранит документы,  направленные  на  подрыв
прусского авторитета в германском мире. Попутно Бисмарк выяснил, что  Прокеш
ради барышей иногда распродает мебель антикварам. "Ага! - сказал он себе.  -
Любимое  зрелище  богов  -  видеть  человека,   вступившего   в   борьбу   с
непреодолимым препятствием. Если так, то пусть же весь  Олимп  не  сводит  с
меня глаз..."
   Бисмарк поспешил в  Берлин,  где  повидался  с  Гинкельдеем,  начальником
тайной прусской полиции. Он сказал ему:
   - Барон, мне еще никогда не приходилось таскать вещей из чужого дома... А
вам?
   - Я тоже не жил воровством, - признался  Гинкельдей.  -  Думаю,  что  при
наличии сноровки это дело нетрудное.
   - Но вещь, которую надо стащить во благо прусской истории, не оторвать от
пола. Она страшно тяжелая!
   - Ну, что ж, - не смутился полицай-президент, -  у  меня  есть  помощник,
некто Вилли Штибер, бывший пастор, а ныне адвокат по воровским делам.  Очень
ловкий парень...
   Штибер был тайно представлен Бисмарку.
   - Все будет сделано, - обещал он послу. Ночью Штибер  навестил  погребок,
где коротали время воры и сыщики; он подсел к одному  типу,  дремавшему  над
кружкой "мюншенера"; это был берлинский жулик Борман.
   - Эй, проснись! - растолкал его Штибер. - Ты  уже  не  Борман,  а  Самуил
Гельбшнабель, у тебя завелась антикварная торговля на улице Цейтль.
   - Это где такая? - спросил Борман, зевая.
   - В вольном городе Франкфурте-на-Майне, куда и поезжай утренним  поездом.
Вот тебе паспорт жителя Чикаго...
   - Это где такой? - спросил Борман, допивая пиво.
   - Очень далеко. Там тебя никто не поймает... Прокеш вскоре принял у  себя
американского  антиквара  Гельбшнабеля,  желавшего   украсить   Новый   Свет
перламутровым столиком из турецкого сераля. Прокеш заломил немалую цену,  но
янки невозмутимо отсчитал деньги и сказал,  что  за  столиком  пришлет  двух
фурманов. Посол собирался выехать в Вену, а потому уверил Гельбшнабеля,  что
соответствующие распоряжения даст  своему  дворецкому...  Прокеша  не  было,
когда  на  его  виллу  вломились,  громыхая   башмаками,   два   подвыпивших
извозчика-фурмана и без лишних слов дружно ухватились за  бюро.  Крякнули  и
оторвали его от паркета. Понесли... Дворецкий стал орать,  что  герр  Самуил
Гельбшнабель платил деньги не за бюро.
   - А нам плевать! - отвечали фурманы, с треском пропихивая бюро  в  двери;
дворецкий решил не спорить с пьяными, благо надеялся, что антикварий  вскоре
вернет их с ненужным бюро и заставит взять купленный столик...
   Но бюро уже вскрывал топором начинающий дипломат  Бисмарк:  из  секретных
ящиков  сыпался  богатый   урожай   документов   государственной   важности.
Упакованные в тюки, они были срочно отправлены в  Берлин.  Публикацией  этих
документов Пруссия могла выставить перед миром все вероломство  Австрии,  но
правительство.., молчало.
   Бисмарк, крайне раздраженный, явился в Берлин, где  президент  Мантейфель
объяснил ему:
   - Скандалить с венским кабинетом опасно. Единственно, на что я  осмелюсь,
это на просьбу об отозвании Прокеша.
   Бисмарк воткнул в рот дешевую сигару:
   - Недавно в Париже нашумел бракоразводный процесс одного графа  с  женою,
бывшею цирковой наездницей. Чудак обратился в суд  не  сразу!  До  этого  он
двадцать  четыре  раза  заставал  свое  сокровище  в  постели  с   какими-то
обормотами  и  двадцать  четыре  раза  делал  жене  кроткие  и  благонравные
внушения. Адвокаты на суде рыдали, как зайцы,  до  небес  превознося  своего
кроткого подзащитного, как образец  философского  мученичества  и  небывалой
галантности...
   - Бисмарк, к чему вы мне это говорите?
   - А к тому, что  этот  выживший  из  ума  рогоносец  мог  бы  еще  немало
поучиться галантности  у  Берлина,  который  прощает  Вене  любое  коварство
политики австрийского кабинета...
   Прусским  королем  был  тогда  Фридрих-Вильгельм  IV  (по  прозвищу  Фриц
Шампанский). Он начал жизнь с  шампанского,  а  теперь  переехал  на  чистый
спирт. В его покоях всегда стояли два графина - один  с  арракой,  другой  с
кюммелем. Выпив водки, он запивал ее ликером... Король сам и проболтался:
   - Бисмарка держите в тени. Он пригодится нам в том случае, когда власть в
Пруссии будет основана на штыках!

***

   Во  Франкфурт,  в  самый  центр  немецких  разногласий,  прибыл   русский
чрезвычайный посол - князь Александр Михайлович Горчаков;  в  бундестаге  он
добивался политического равновесия между Австрией и Пруссией, которые - пока
на словах! - бились за преобладание в германском мире... Однажды  в  номерах
франкфуртского H'otel de Russie его посетил посол Бисмарк.
   - Как странно, - сказал он, активно приступая к беседе, - вот уже  четыре
столетия Бисмарки с реки Эльбы звенят мечами, а я  родился  в  день  первого
апреля, когда принято всех обманывать, и посему избрал карьеру  дипломата...
У французов, я слышал, есть одно блюдо, которое все едят, но никто не знает,
из чего оно приготовлено. Дипломатия напоминает мне эту загадочную похлебку:
вкусно, но подозрительно!
   Горчаков стоял в черном полуфраке, гладковыбритый,  осанистый,  на  груди
его было взбито, словно сливочная пена, пышное кружевное жабо. Он сказал:
   - Что такое дипломатия, я вам, Бисмарк, объяснить не могу. Если наука, то
нет такой кафедры, которая бы ею занималась.  Если  искусство,  то  в  числе
девяти непорочных муз ни одна  из  них  не  согласилась  покровительствовать
политике. А обман - это не главное, что определяет дипломатию, ибо сплошь  и
рядом встречаются шарлатаны, которые не утруждают человечество признанием их
дипломатической неприкосновенности...
   Бисмарк был на 17 лет моложе Горчакова, и он выразил желание, чтобы князь
надрессировал его в познании политических премудростей. Постигая  закулисные
тайны  европейских  конъюнктур,  Бисмарк  одновременно   изучал   и   своего
наставника. А князь, достаточно хитрый, стал  изучать  и  своего  способного
ученика. За личиною хамоватого  простака,  любителя  выпить  и  как  следует
закусить ветчинкой Горчаков вскоре разгадал будущего союзника, а возможно, и
противника... Теперь часто можно было видеть, как  два  дипломата,  держа  в
руках цилиндры, обтянутые черным шелком, гуляли по  Либфрауэнбургу,  приятно
беседуя о венских каверзах, при этом рослый Бисмарк почтительно склонялся  к
плечу невысокого Горчакова, выражая самое искреннее внимание, как  ученик  к
мудрому учителю.
   Однажды в разговоре с князем прусский  посол  обмолвился,  назвав  Россию
страной отсталой.
   - Отсталая? - гневно выпрямился Горчаков, сразу задористо помолодев. - Вы
на этот счет не заблуждайтесь. "Отсталая" Россия еще четыре  столетия  назад
сумела спаять себя в нерушимом национальном единстве,  которого  вы,  немцы,
даже сейчас, в веке девятнадцатом, обрести не в состоянии.
   Вена прислала нового посла - графа Рехберга.
   - Курить в бундестаге, - заявил он, - буду один я! Представьте, что здесь
будет твориться, если, помимо  Австрийской  империи,  станут  дымить  и  все
германские княжества.
   Горчаков запустил пальцы в табакерку.
   - Господи, - подмигнул он Бисмарку, - какое счастье,  что  я  не  родился
курящим немцем. И каждый раз, когда встречаю ученика Меттерниха, я  заведомо
уверен, что принципы политики вколочены в  него  молотком,  будто  гвозди  в
стенку.
   Бисмарк оглядел рабски согбенные головы:
   - Германия.., разве ж это Германия?

С НОГОЮ В СТРЕМЕНИ

   Штутгарт  -  столица  Вюртембергского  королевства,  которое  не   больше
Петербургской губернии, но когда канцлер  Нессельроде  предложил  Горчакову,
словно в издевку, место посланника при тамошнем дворе,  князь  был  вынужден
согласиться: важно снова поставить ногу в стремя...
   Штутгарт  разморило  в  древней  тишине,  а  семьянина  Горчакова  вполне
устраивала  беспримерная  дешевизна  германской  провинции.  Под   карнизами
русского посольства гнездилась уйма ласточек,  в  небе  пиликали  альпийские
жаворонки; пасторальные закаты над кущами виноградников были  прекрасны;  по
вечерам пожилые фрау выносили на улицы  кресла,  и,  ставя  перед  собой  по
кружке доброго пива,  вязали  чулки  внукам,  бесплатно  услаждаясь  музыкой
гарнизонного оркестра. На лето Горчаков выезжал с семьей  в  деревню  Содэн,
где посреди крестьянских дворов вскипали из-под земли минеральные источники,
воды которых казались не хуже эмсских иль баденских. Служба в Штутгарте была
для Горчакова необременительна, ее размеренный  ход  лишь  изредка  нарушало
появление "дикого" русского барина, каким-то чудом занесенного  в  Висбаден,
где он продулся в рулетку и теперь униженно выклянчивал у посла  деньжат  на
дорогу,  чтобы  добраться  до  родимого  Весьегонска.  Да  еще,  бывало,   у
посольства останавливался невообразимый тарантас,  в  каком  не  рискнул  бы
ездить даже Чичиков, из  окошка  выглядывала  растрепанная  помещица,  а  на
запятках, вызывая удивление  немцев,  стоял  босоногий  лакей  в  немыслимой
ливрее, и барыня визгливо вопрошала посла, где тут удобнее  поворачивать  на
Париж... Такие встречи всегда были неприятны для Горчакова, ибо он  стыдился
за мятлевских "мадам Курдюковых", обнажавших  перед  Европой  тайные  пороки
крепостнической России.
   Здесь, в Вюртемберге, князя и застала революция 1848  года,  которую  он,
подлинное  дитя  своего  класса,  вое  принял  с  враждебностью,  но  (умный
человек!) предрек будущее:
   - Топор уже стучится в основание социального дерева...

***

   У него были причины считать себя неудачником. Он  окончил  Царскосельский
лицей первым и получил золотую медаль (которую, кстати  сказать,  стащили  у
него благородные милорды, когда он только начинал службу  при  посольстве  в
Лондоне). Казалось бы, ему, знатоку истории  и  политики,  только  и  делать
карьеру. Но  канцлер  Нессельроде  умышленно  тормозил  по  службе  русского
аристократа, слишком независимого в суждениях, а князь, крайне честолюбивый,
болезненно страдал от того, что его  обходили  в  чинах  и  наградах.  Тогда
русскую дипломатию оккупировали носители германских  фамилий,  знавшие,  что
есть такая Россия, а в России есть Петербург,  где  протекает  Мойка,  через
которую перекинут Певческий мост, возле моста стоит огромный дом, а  в  этом
доме сидит Карлушка Нессельроде, и его надо слушаться так же неукоснительно,
как он сам слушается приказов из Вены - от Меттерниха... Горчаков по  слухам
знал, что в секретных списках чиновников напротив его имени  стояла  отметка
графа Бенкендорфа: "Не без способностей, но не любит Россию!"  Глупее  такой
аттестации трудно было что-либо придумать. Дело, скорее, в том, что Горчаков
обладал редким в ту пору качеством - его хребет  становился  несгибаем,  как
палка, перед власть имущими. К сорока годам жизни он поднялся лишь до  ранга
советника при посольстве  в  Вене;  здесь,  прикрывая  неприязнь  утонченной
вежливостью, он противоречил всесильному  диктатору  Меттерниху...  Горчаков
испортил свою репутацию, когда в Вену приехал Николай I; в свите его состоял
и   Бенкендорф,   имевший   дерзость   наказать   Горчакову:    "Потрудитесь
распорядиться, чтобы мне приготовили обед". Князь не растерялся. Он  трехнул
в колокольчик, вызывая метрдотеля. "Вот этот господин, -  показал  князь  на
шефа жандармов, - выражает желание,  чтобы  его  накормили..."  После  этого
казуса Горчаков до седых волос не мог избавиться  от  клички  -  либерал!  К
этому времени  князь  проанализировал  внешнюю  политику  России  от  самого
Венского конгресса, когда дипломаты играли модными картами, имея  в  королях
Кутузова, Веллингтона, Блюхера и Шварценберга, - именно тогда,  на  обломках
империи Наполеона, восторжествовал Священный союз монархов, дабы совместными
усилиями реакции гасить в Европе любое проявление революционной мысли.
   Поэту Тютчеву князь Горчаков говорил:
   -  Наша  политика  споткнулась  давно!  Закончив  изгнание  Наполеона  из
пределов отечества, Александр I не нашел в себе мужества остановить  могучую
поступь наших армий на Висле. Кутузов был умнее царя, и он предупреждал, что
поход до Парижа и свержение Наполеона послужат во вред России, а  выгоды  от
побед русского оружия будут иметь лишь Вена, Берлин и Лондон...  Так  ли  уж
это было нужно,  -  вопрошал  Горчаков,  -  добивать  раненого  льва,  чтобы
развелась стая волков? Еще тогда, сразу  по  изгнании  французов,  мы  могли
сделать Францию нашей верной союзницей, и вся политика Европы потекла  бы  в
ином, благоприятном для нас направлении...
   Подобные  высказывания  не  украшали  его  служебного  формуляра.  Дурное
отношение  к  Австрии  расценивалось  тогда  как  крамола,  а   национальный
патриотизм именовали "московским бредом". Дипломат загубил карьеру,  полюбив
веселую вдову, бывшую сестрой княгини Радзивилл, наперсницы царя.  Меттерних
переслал в Петербург гнусный донос на Горчакова (содержание его до  сих  пор
неизвестно). И как ни дорожил князь службою, он все-таки ее оставил  -  ради
любви к женщине!
   Мария  Александровна,  урожденная  Урусова,  круглолицая  и   пышнотелая,
любившая щеголять в тюрбане одалиски,  принесла  князю  в  приданое  четырех
сыновей и дочку  от  первого  ее  брака  с  Мусиным-Пушкиным,  а  вскоре  от
Горчакова родились два сына -  Михаил  и  Константин...  С  утра  до  вечера
просторную, но скудно обставленную квартиру на Литейном оглушал гам  детских
голосов, не было покоя от беготни по комнатам, а Горчаков, на правах отца  и
отчима, раздавал шлепки и поцелуи одинаково всем, не отличая родных детей от
пасынков. Дипломату в отставке  теперь  приходилось  вступать  в  альянсы  с
няньками и прачками, денонсировать договоры с пьяными лакеями, дезавуировать
дворника, воровавшего дрова. Эта унизительная для него отставка  закончилась
лишь в 1841 году: Нессельроде предложил ему место в  Штутгарте,  и  Горчаков
снова вдел ногу в боевое стремя...
   Да, карьера складывалась неважно! Жизнь склонилась уже на шестой десяток,
когда, сохраняя за собой  пост  в  Вюртемберге,  он  получил  назначение  на
представительство во Франкфурте-на-Майне,  -  здесь  князь  и  встретился  с
Бисмарком...

***

   Горчаков был однолюбом, и когда внезапно скончалась жена, ему показалось,
что  настал  конец  света.  С  эгоизмом  человека,  избалованного  вниманием
общества, князь требовал от штутгартского священника Иоанна Базарова,  чтобы
тот, через посредство вышних сил, избавил его от страданий.
   - Я ведь не могу так жить! - восклицал  он,  навзрыд  рыдая.  -  Женщина,
которая еще вчера смеялась, играла на арфе и пела  в  этих  комнатах,  вдруг
лежит в гробу, а я,  несчастный,  обоняю  запах  ее  гниения...  Почему  так
страшно устроен мир?
   Склоняя Горчакова к  молитвам,  духовник  и  сам  не  ожидал,  что  князь
погрузится в мистическое  состояние,  почти  полуобморочное.  Базаров  позже
вспоминал: "Нередко он доводил меня до изнеможения. Но я  старался  забывать
все, видя беспомощность его нравственного состояния..."
   Неожиданно к Горчакову приехал Бисмарк.
   - Ваш император ввел войска в Дунайские княжества, -  сообщил  он.  -  По
мне, так лучше бы этого Дуная совсем не было!  Тогда  австрийцы  повезли  бы
товары через наш Гамбург, а уж мы бы в Гамбурге знали, как надо обдирать  их
на таможне...
   Это сразу  вернуло  Горчакова  к  жизни:  в  нем  проснулся  политик,  не
способный оставаться безучастным к  нарушению  европейского  равновесия.  Он
понял, что в основе конфликта лежит грубейший  просчет  Николая  I,  который
игнорировал Францию, слепо верил в дружбу с Австрией и  уповал  на  Пруссию.
Душевный кризис был преодолен! Но в кризис вступал Бисмарк:
   - Еще никому в Европе не удалось развести огня, чтобы Австрия при этом не
подогрела свой тощий вассер-суп. Сейчас  в  Берлине  боятся  Петербурга,  но
берлинских дураков страшит и гнев австрийский. Я всю ночь не  сомкнул  глаз,
обдумывая письмо для короля, чтобы он не совал свой палец под чужие двери...
   В трудные для России времена правительство всегда вспоминало о  патриотах
- Горчакова срочно перевели послом в Вену. Его попутчиком в дороге  оказался
пожилой англичанин, обложенный брюссельскими и ганноверскими газетами.
   - Наконец-то, - радостно сказал он, - Европа взялась за Россию! Я  всегда
с ужасом взираю на географическую карту: Россия давит, нависая над нами, как
грозовая туча.
   - Испания, - отвечал ему  князь  Горчаков,  -  никогда  не  нависала  над
Америкой,   где   она   умудрилась   полностью    уничтожить    американскую
цивилизацию... Я прихожу в ужас не от вашего знания географии, а от незнания
вами истории! Мне непонятно, как это Россия может давить на Европу?
   - Опять же географически.
   - Но  разглядывание  карты  не  всегда  приводит  к  верным  политическим
выводам. Где и когда, скажите мне, Россия нависала над Европой, как грозовая
туча?
   - Постоянно.., это давний кошмар всей Европы.
   - А вы сможете привести хоть  один  случай,  чтобы  Россия,  вторгшись  в
Европу, сражалась за свои, а  не  за  общие  европейские  интересы?  Что  же
касается географических пространств России, то тут я вынужден  вас  от  души
поздравить: владения вашей  королевы  в  Америке,  в  Индии  и  в  Австралии
превышают размеры России, но русские, вращая глобус, не ужасаются!
   - Вы еще не знаете всей правды о России,  -  не  унимался  англичанин.  -
Русского языка вообще не существует. Его придумал в пору реформ царь Петр, а
потом насильно привил его татарам  и  монголам,  велев  им  всем  называться
русскими.
   Впервые после смерти жены Горчаков улыбнулся:
   - Неужели граф Бенкендорф сочинил разбойничью песню "Вниз по  матушке  по
Волге", которую ныне распевают  обрусевшие  монголы,  нависающие,  если  вам
верить, над картой Европы?
   - Ах, вы русский? - догадался англичанин.
   - Имею честь быть им...
   За окном вагона первого класса стелилась Европа -  на  этот  раз  чуждая,
почти враждебная.
   Советник посольства Виктор Павлович  Балабин  встречал  нового  посла  на
венском вокзале.
   - Ну, дружок, везите меня в "Империал".
   - В посольство? - поправил его Балабин.
   - Нет. Я сказал точно - в "Империал"... Вена была прекрасна,  и  Горчаков
любил этот город. Он любил только город,  но  не  терпел  венской  политики.
Европа часто повторяла афоризм Горчакова: "Австрия - не государство, Австрия
- только правительство". Сытые, красивые  кони  выкатили  карету  на  чистые
брусчатые мостовые венского Пратера.

ВЕНСКАЯ ПРЕЛЮДИЯ

   Революция 1848 года разбудила и те народы, что жили в центре Европы.  Они
словно очнулись от дурного сна:
   "Где мы?" - и узнали, что находятся в Австрии. "А кто мы?" -  и  со  всех
сторон отозвались люди: "Я чех, я немец, я серб, я итальянец,  я  мадьяр,  я
словак, я хорват..." Если это так, то почему же чех  не  живет  в  Чехии,  а
итальянец в Италии? Почему немец не имеет Германии, а мадьяр Венгрии? И  что
такое сама Австрия, если  в  мире  не  существует  людей  с  национальностью
австриец?  В
чем же сила того злобного волшебства, которое много веков  подряд  всех  нас
угнетает?..
   Австрия - мыльный пузырь, раздутый Габсбургами до  невероятных  размеров.
Но уже со времен Марии-Терезии не было ни одного Габсбурга,  который  бы  не
понимал фальшивости существования их империи. Меттерних потому и велик,  что
30 лет не давал никому проколоть этот пузырь, делая вид, что он  бронирован.
Его проколола революция! Венг