него достучаться. Вильгельм  I  обратился  к  его
отцу, и тот за сына  отказался  от  испанского  престола.  Улаживание  этого
вопроса заняло четыре дня - с 8 по 12 июля. Кайзер  был  настолько  любезен,
что даже  переслал  в  Париж  телеграмму  с  выражением  радости  по  случаю
устранения конфликта между Пруссией и Францией...
   Казалось бы, все? Бисмарк потерпел крах! Но легкость, с  какой  досталась
Парижу эта  победа,  расстроила  планы  Тюильри,  где  заново  был  разожжен
угасающий факел войны. Евгения Монтихо вмешалась, выговорив мужу:
   - Не давай пруссакам так легко отвертеться! Помни, что от военного успеха
зависит будущее нашего Лулу...
   Наполеон III вечером 12 июля собрал свой кабинет - лишних здесь не  было.
Военный министр Лебеф совсем зашелся:
   - Прусская  армия?  Я  отрицаю  эту  армию.  Ее  нету!  Сообща  составили
телеграмму Бенедетти. Бенедетти крепко почивал, когда его разбудили и подали
эту телеграмму. Сонный посол сообразил лишь одно:
   - С какими глазами я покажу ее кайзеру?..

***

   "Я, - вспоминал Бисмарк в  мемуарах,  -  решил  отправиться  12  июля  из
Варцина в Эмс, чтобы исходатайствовать у его величества созыв рейхстага  для
объявления мобилизации. Когда я проезжал через Вуссов, мой друг, престарелый
проповедник Мулерт, стоя в дверях пастората, дружески приветствовал меня.  Я
ответил из открытого экипажа фехтовальным приемом в квартах и терциях, и  он
понял, что я решил воевать..." По дороге в Эмс канцлер узнал об уступчивости
короля и вместо Эмса прибыл в Берлин с перекошенным от злобы лицом.  Неужели
он пересидел в своей померанской "засаде"? Но в любом  случае  старый  дурак
король  не  стоит  того,  чтобы  из  него  делали  германского   императора.
Бундесканцлер не спал всю ночь...
   Это была ночь с 12 на 13 июля.
   Рано утром 13 июля  Бенедетти  поспешил  на  Бруннен-променад,  чтобы  не
упустить кайзера во время моциона. Вильгельм I еще издали приветливо помахал
ему газетой,  в  которой  сообщалось  об  официальном  отказе  Леопольда  от
испанского престола:
   - Вот видите, Бенедетти, как все идет хорошо! Вслед  за  этим  Бенедетти,
сгорая со стыда, был вынужден передать ему  волю  своего  императора.  Смысл
требований таков: Вильгельм I дает Франции твердые гарантии в том, что никто
из семьи Гогенцоллернов впредь никогда не осмелится  претендовать  на  чужие
престолы. Вильгельм I справедливо ответил Бенедетти, что все  что  можно  он
уже сделал:
   - Какие же еще гарантии нужны Франции? Но тут пришла новая телеграмма  из
Парижа - от короля требовали не только устных гарантий, но еще и заверение в
письменном виде, что Пруссия не станет посягать на  достоинство  французской
нации. Это уж глупо! Вечером кайзер отъезжал в Кобленц к жене, а на  вокзале
опять встретился с Бенедетти. Понимая, что посол лично ни в чем не виноват -
он лишь исполнитель чужой воли, - король дружески протянул ему руку:
   - Всего доброго, посол! Через несколько дней я буду в Берлине, и там мы с
Бисмарком все уладим. В вагоне король велел секретарю фон Абекену:
   - Генрих, изложите все слышанное в депеше и телеграфируйте на  берлинский
адрес господина Бисмарка...

***

   - Чтобы эта склочная Франция увернулась от  войны  -  да  ни  за  что!  -
говорил Бисмарк, приглашая гостей к столу. Их было  двое:  Роон  и  Мольтке.
Хозяин ворчал:
   - Нашему кайзеру надавали в Эмсе по шее, а он как  ни  в  чем  не  бывало
поехал в Кобленц.., а там - фру-фру!
   Был теплый берлинский вечер, пахло  резедою  из  сада.  Парижские  газеты
оповещали мир, что Бисмарк скрылся в  Померании.  А  он  здесь,  в  Берлине!
Подвыпив, канцлер сказал:
   - Я уже телеграфировал семье  в  Варцин,  чтобы  не  трогались  с  места.
Возможно, мне осталось одно - отставка...
   Он был подавлен и не  скрывал  этого.  Генералы  тоже  пришли  в  тусклое
уныние. Мольтке заявил с прямотою солдата:
   - Король лишил нас дивного повода к войне! Сообща стали  думать,  как  бы
вызвать Францию на удар по Пруссии, чтобы потом воевать с чистой совестью. В
этот-то момент бог не оставил их своею милостью - Бисмарку  принесли  Эмскую
депешу от фон Абекена; он прочитал ее четыре раза подряд и протянул руку над
столом:
   - Дайте что-нибудь.., хотя бы карандаш! - С карандашом в руке, не отрывая
глаз от депеши, он резко спросил:
   - Мольтке, вы можете поручиться мне за победу над Францией?
   - Успех армии обеспечен, - последовал ответ.
   - Роон, - спросил Бисмарк, - вы, как военный министр,  можете  поручиться
за точную организацию снабжения армии?
   - Армии не хватает только мармеладу.
   - Хорошо, - поднялся Бисмарк. - Тогда, друзья, ешьте и пейте, а  я..,  на
минутку оставлю вас.
   Вскоре  канцлер  подсел  к  столу  с  депешею,  которую  безбожно,  почти
варварски сократил. Мольтке на досуге писал романы и драмы,  а  потому,  как
писатель,  хорошо  понимал,  что  сокращение  текста  способно  привести   к
искажению смысла. Вот эту-то работу Бисмарк и  проделал!  Теперь  из  Эмской
депеши явствовало, что  кайзер  в  грубой  форме  указал  послу  Франции  на
дверь... Гости сразу оживились, веселее зазвенели вилки и рюмки, а  Мольтке,
вдохновенный, воскликнул:
   - Замечательно, канцлер! Вы шамаду превратили в фанфару. Сигнал отхода  с
позиций прозвучал призывом к атаке.
   Генерал Роон молитвенно сложил длани:
   - Старый бог еще жив, и он  не  даст  нам  осрамиться...  Бисмарк  вызвал
статс-секретаря Бюлова, вручил ему текст искаженной Эмской  депеши,  наказав
строжайше:
   - Чтобы завтра напечатали все газеты...
   На следующий день, 14 июля, Германия  встала  на  дыбы;  в  университетах
профессура  (старый  боевой  авангард  пангерманизма)  призывала   студентов
исполнить солдатский долг,  который  превыше  всего;  уличные  толпы  ревели
"Wacht am Rein". Берлинские карикатуристы подбавили  жару:  в  газетах  было
наглядно  изображено,  как  стоящий  наверху  лестницы  бравый  кайзер  дает
хорошего пинка послу Франции, и  несчастный  Бенедетти  носом  пересчитывает
ступеньки... Простой народ Франции еще вчера уверовал в благополучный  исход
кризиса, а сегодня сверху обрушилась весть  -  война!  В  ночь  на  15  июля
Наполеон сделал свою последнюю ошибку...
   - Которая дорого обойдется Франции! - кричал Тьер.
   - Замолчите, мсье. Стыдно вас слушать.

***

   Бенедетти  официально  уведомил  Берлин  об  открытии  военных  действий.
Бисмарк с ожесточением выколотил пепел из трубки:
   - Единственное, что меня сейчас утешает, это то, что на бедную  маленькую
Пруссию напали, и она вынуждена защищаться. Видит всевышний, как я старался,
чтобы войны избежать...
   Бисмарк никогда и ничего не забывал. Опять щелкнул ключ, словно взводимый
курок. Из глубин секретного сейфа канцлер извлек  выманенный  им  у  Франции
проект захвата Бельгии и Люксембурга.
   - Вот это, - велел он своим пресс-атташе, - надо срочно фотокопировать  и
копии разослать по всем кабинетам Европы, а заодно и в лондонскую "Тайме"...
   Франция предстала перед миром  как  наглый  агрессор.  К  прусской  армии
примкнули южно-германские государства  -  Саксония,  Бавария,  Вюртемберг  и
Баден. Для Наполеона III это был удар. "Что стало с  тупоголовыми,  что  они
вдруг вздумали связаться с прусской сволочью?" - таковы его подлинные слова.
Франция  недооценивала  противника  и  предалась  неуместному   упоению   от
предстоящей победы... Там еще танцевали!

FUROR TEUTON1CUS

   Германия провела мобилизацию с быстротой, поразившей и друзей  и  врагов,
Мольтке всегда понимал значение рельсов - отныне железнодорожные узлы были в
руках офицеров генштаба, разбиравшихся в эксплуатации дорог лучше  путейцев.
Частные переезды кончились - билетов не продавали. Денно и нощно на вокзалах
Германии, словно раненые звери, орали локомотивы Борзига. На этот раз солдат
не пришлось загонять в вагоны силой: на Германию напали - немцы  защищаются!
Эшелоны несло к Рейну, солдаты весело горланили:

   Суп готовишь, фрейлейн Штейн,
   Дай мне ложку, фрейлейн Штейн,
   Очень вкусно, фрейлейн Штейн,
   Суп ты варишь, фрейлейн Штейн...

   В конце эшелонов тяжело мотались платформы, заполненные известью. Солдаты
старались не замечать их, - этой известью  они  будут  засыпаны  в  братских
могилах, чтобы разложение тел не дало опасной инфекции...  Все  было  учтено
заранее!

***

   Последний дачный поезд подошел к станции Красное Село; было  уже  поздно.
Французский посол Эмиль  Флери  долго  блуждал  среди  недостроенных  дач  и
конюшен, отыскивая царский павильон. Александр II ночевал сегодня  в  шатре,
возле которого зевали часовые, а в мокрой  траве  лежали  трубы  и  барабаны
полковых музыкантов. Было видно, как за пологом разожгли свечи, скоро  вышел
и он сам - в одной  рубашке,  в  узких  кавалерийских  рейтузах,  с  горящей
папиросой в руке. Спросил:
   - Ну, что у вас, женераль?
   Флери сказал, что война... Вдали от станции, беснуясь на привязях,  лаяли
собаки. Император пригласил посла внутрь шатра, где скопилась липкая  ночная
духота.
   - Не думайте, что только у Франции есть самолюбие, - вдруг  заявил  царь,
садясь на походную лежанку. - Ваш император сам вызвал войну, и это.., конец
династии наполеонидов!
   Он ничего не забыл, все давние оскорбления даже теперь заставляли дрожать
его голос. Он  помнил  бомбежки  Севастополя  и  унижение  Парижского  мира,
недавний выстрел Березовского и даже выкрик Флоке: "Да  здравствует  Польша,
мсье!" В эту ночь, среди неряшливой обстановки лагерного быта, Александр  II
говорил с послом Франции чересчур откровенно:
   - Красные тюрбаны ваших  зуавов  в  Крыму,  согласитесь,  это  вызывающая
картина! Разве в Париже нет Альмского моста или  Севастопольского  бульвара?
Зачем было переименовывать улицы, оскорбляя наше достоинство? Князь Горчаков
подтвердит, что мы пытались спасти хотя бы Францию.., я уж не говорю о вашем
императоре. Будем считать, что его нет! - Флери пытался возразить,  но  царь
жестом остановил его, продолжая:
   - Было бы ошибкой, женераль, думать, что прусский король в  Эмсе  уступил
вашему послу  Бенедетти  лишь  по  доброте  душевной.  Нет!  Я  и  Горчаков,
вызванный  мною  из  Вильбада,  сделали  все,  чтобы  кандидатура  Леопольда
Гогенцоллерна была устранена и не раздражала вас, французов. Мы выиграли для
вас спасительный мир, но вам захотелось войны... Теперь воюйте!
   Флери поспешил встретиться с Жомини, верной тенью и эхом Горчакова; между
ними сразу возник острейший диалог:
   - Не значит ли, что, вступаясь за Пруссию, воюющую  с  нами,  Россия  тем
самым выступает против Франции?
   - Нет! Но мы не позволим усилиться Австрии - ни в  союзе  с  вами  против
Пруссии, ни в союзе с Пруссией против Франции.
   - Значит, - сказал Флери, - чтобы достичь благосклонности России, Франции
следует помирить вас с Австрией? Жомини рассмеялся над коварною комбинацией:
   - Вы логичны, Флери! Но если бы все было так просто,  как  мы  говорим..,
увы. Тут, - добавил он, помолчав, - припутывается старый славянский  вопрос.
А мы не дадим в обиду балканских друзей ни туркам, ни тем более австрийцам.
   - Вы проговорились, назвав своих противников. Сделайте же еще один смелый
шаг - назовите друзей.
   - Мы много лет искали их во Франции... 6 августа был день Преображенского
полкового праздника. Утром Флери принес царю депешу о  блистательной  победе
французов при Марс-Латуре. Затем  прусский  посол  принц  Генрих  VII  Рейсе
явился с депешей о полном разгроме французов под тем же Марс-Латуром.  Выйдя
к войскам гвардии,  император  провозгласил  здравицу  в  честь  непобедимой
немецкой армии:
   - Французы с дороги на Верден отброшены к Мецу! Но Флери  опередил  посла
Пруссии, и по настроению в войсках царь заметил, что тут уже  было  всеобщее
ликование от успехов французов. Теперь на лицах солдат и  офицеров  медленно
угасали улыбки. Александр II крикнул "ура", но его поддержали лишь несколько
голосов. Нависло плотное, непроницаемое молчание. Царь  оказался  в  опасном
отчуждении. Он был здесь едва ли не  единственным,  кого  радовали  прусские
победы, а его армия скорбела о поражении французов... В этот день к генералу
Флери подходили совершенно незнакомые русские люди.
   - Франция, - говорили они, - никогда не погибнет! Но Франции никак нельзя
жить без дружбы с нами...
   Флери отбыл в Париж, оставив поверенным  в  делах  маркиза  де  Габриака;
умный человек, он писал на родину:
   "Россия нейтральна, но ее нейтралитет дружествен Франции; император  тоже
нейтрален, но его нейтралитет дружествен Пруссии".

***

   Лишь объявив войну, Франция стала готовиться к войне. Призывник с  севера
ехал через всю страну на юг, чтобы там получить ружье, а  навстречу  ему  из
Марселя катил на поезде южанин за ружьем в Руан;  это  еще  полбеды,  а  вот
зуавы ездили экипироваться даже в Алжир - из Европы  в  Африку,  и  обратно!
Наполеон III рассчитывал, что соберет на  Рейне  полмиллиона  солдат,  но  с
большим опозданием наскребли лишь четверть... На дорогах Франции царил хаос,
батальоны, отправленные в Эльзас,  застревали  под  Дижоном,  а  уздечки  от
лошадей, посланных на Маас, находились в Ницце... Кое-как все же собрались!
   Наполеон III, прибыв в конце июля в Мец, взял командование на себя, а его
жена осталась в Париже регентшей империи. Еще не все было потеряно.  Лучшее,
что можно было сейчас сделать, это всеми силами обрушить Шалонскую  армию  в
стык между Южной и Северной Германиями, отсекая от Пруссии богатые  людскими
резервами области Бадена, Вюртемберга,  Баварии  и  Саксонии,  но  этого  не
сделали. Немцы сплотили под  знаменами  Пруссии  ровно  полмиллиона  солдат,
чтобы удушить Францию численностью, умением и железной организацией порядка.
   Дивизия Дуэ, имея в рядах лишь 5000 солдат, первой угодила  под  удар  40
000 немцев. Французы сражались великолепно,  но  их  размозжили,  их  просто
растоптали в пыли,  и  по  мертвым  телам  сразу  вошли  в  Эльзас!  Гонимые
гранатами гаубиц,  будто  листья  осенним  ветром,  французы  устремились  в
Лотарингию к Шалонскому лагерю. Возле домов стояли крестьянки и, уперев руки
в бока, осыпали уходящих солдат бранью - за то, что оставляют их  пруссакам.
А немцы шли массами, подобно грозовым тучам,  они  заполняли  горизонт,  как
неистребимая саранча. На каждый выстрел "мобиля"  пруссаки  отвечали  тремя.
Знаменитая атака парижских кирасир надолго  запомнилась  патриотам  Франции:
немецкая картечь  барабанила  по  кирасам,  словно  град  в  звонкие  медные
литавры, а юноши все еще понукали лошадей, умиравших под  ними  в  последнем
рывке безнадежной атаки... Против  французской  отваги  и  доблести  Мольтке
выдвинул furor teutonicus, проникнутую почином немецкой инициативы. Прусский
генштаб давал французам бой не там, где они хотели, а там, где было  выгодно
и удобно немцам. "Идти врозь, а бить вместе!" - стало для Мольтке  формулой.
Немецкие колонны, словно лезвия ножниц,  разрезали  фронты  противника  и  в
точно назначенный срок сходились в единый кулак, образуя мощные соединения в
тех местах, где французы их не ждали.
   - Ну, как наши враги? - спросил кайзер у Мольтке.
   - Они дерутся, как львы, и  убегают,  как  зайцы...  Линия  Вогезов  была
оставлена,  в  ставке  Наполеона  III  возлагали  надежды  на  Мец,  Верден,
Страсбург - крепости. Из  Парижа  обворожительная  регентша  молила  мужа  о
победе. Хоть какой-нибудь - пусть крохотной, но победе. ("Это  нужно  нашему
Лулу для получения офицерских шпор".) Император внешне  напоминал  мертвеца.
Если в боях за Ломбардию его пугали кровь и трупы, то теперь  он  равнодушно
закрывал глаза на людские страдания. Временами казалось, что  он  -  военный
атташе нейтральной державы, для которой безразлично, кто  победит,  но  долг
вежливости требует присутствия при этом кошмаре...
   Прусская кавалерия фон Бредова продемонстрировала перед Францией, что она
тоже умеет умирать на галопирующем марше под батареями, но, умирая, все-таки
идет к цели. Генерал фон Штейнмец, герой богемской кампании, укладывал своих
солдат на полях битв, будто поленья,  его  даже  устранили  с  фронта  -  за
безжалостность.  Французские  полководцы  неустанно  маневрировали,   словно
шахматисты на досках, но бравурная сложность перестановок корпусов  и  армий
только  запутывала  их  сознание,  не   давая   дельного   результата.   Уже
чувствовалось, что, заняв город, немцы не собираются  покидать  его.  Вешали
заложников, расстреливали крестьян и кюре, сжигали дома с живыми  людьми,  а
возле публичных домов выстраивались длиннющие очереди, и в этих очередях все
время дрались баварцы с ганноверцами, мекленбуржцы с пруссаками, саксонцы  с
голштинцами...
   Мне трудно определить грань, за которой из войны  "оборонительной"  немцы
вступили в войну захватническую, войну грабительскую. В хаосе маневрирований
я не могу разглядеть ту незримую черту, дойдя до  которой,  французы  повели
войну  освободительную,  войну  отечественную!  Но  уже  настал  роковой   и
возвышенный момент, когда, ведя борьбу с армией Франции, немцы столкнулись -
неожиданно для себя - с сопротивлением народа Франции, который не хотел быть
их рабом...
   А  обширные  познания  немецкой  разведки  могли  привести  в   состояние
столбняка любого дилетанта. Стоило немцам занять  французскую  деревню,  как
они с реквизиционными актами в руках быстро расходились по домам крестьян  -
четкие, безапелляционные и,  как  всегда,  требовательные.  Диалог  строился
таким неукоснительным образом:
   - Добрый вечер, мсье Бужевиль! Вы не беспокойтесь: с вас тридцать  четыре
яйца,  пять  баранов,  одна  корова,  восемь  фунтов  масла  и  три  кувшина
сметаны...
   Подчистую не грабили:  мсье  Бужевиль  оставался  обладателем  трех  яиц,
одного барана и полфунта масла. Спорить было невозможно, ибо немцы,  живущие
в Берлине,  отлично  знали  экономические  возможности  французской  деревни
Лоншер. Ограбив мсье Бужевиля, они дружно топали к дому мадам Пукье,  и  эта
крестьянка потом долго пребывала в наивном недоумении:
   - Откуда бестии узнали, что у меня было  семь  кур?..  Об  этом  надо  бы
спросить у Штибера! Сейчас он молол кофе для  господина  Бисмарка,  который,
сидя в жалкой лачуге, счищал щепкою коровий навоз с ботфорта и говорил:
   - А будет жалко уходить из  Эльзаса  и  Лотарингии...  "Мы  разоряем  эти
хорошенькие города, - писал Штибер домой,  -  здесь  скоро  появится  тиф  и
другие болезни". Баварцы,  особенно  жестокие  после  выпивки,  застреливали
детей в колыбелях, а матерей, рыдающих от ужаса, насиловали на глазах  отцов
и мужей... Бисмарк устал выслушивать жалобы.
   - Штибер, - говорил он, - разберись с этим сам! Штибер строчил жене:  "Мы
забираем себе  все  съестные  припасы,  громадные  количества  вина  и  пива
проливаются на землю. Мы  вырубаем  фруктовые  деревья  в  аллеях  и  садах.
Магазины закрыты, фабрики бездействуют... Вчера в деревне  Горе  французский
крестьянин выстрелил в повозку, наполненную пруссаками.  Его  подвесили  под
мышки перед собственным домом и затем медленно прикончили, выпустив  в  него
тридцать четыре пули... У нас имеются  отдельные  комнаты,  чтобы  пробовать
различные сорта вин: одна для шампанского,  другая  для  бордо,  третья  для
дегустации рейнвейна..." Бродячие певцы распевали на улицах  гневные  песни,
кафе и рестораны были битком  забиты  немецкою  солдатней,  всюду  слышались
марши баварцев:

   Лишь попадись нам враг -
   Перешибем костяк,
   А если не замолк -
   Добавь еще разок,
   Да в зубы долбани,
   Да в угол загони.

   В письмах Густава Флобера кричало невыносимое  страдание:  "Я  умираю  от
горя. Я провожу ночи, сидя в постели, и стенаю, как умирающий. Каннибалы  не
навели бы на меня такого ужаса, как прусские офицеры, которые руками в белых
перчатках разбивают зеркала,  которые  знают  санскрит  и  набрасываются  на
шампанское, которые крадут ваши