е.
   - Ах, милый Роон! - ответил король. - Что мне может сказать ваш  Бисмарк,
если даже я ничего умного придумать не в силах...
   В королевском замке устроили нечто  вроде  консилиума  врачей  у  постели
больного. Бисмарк сел за стол напротив министра иностранных дел Шлейница.
   Вильгельм I вяло заговорил о внешней политике.
   - Но у нас нет политики, - возразил Бисмарк. -  Поддержание  отношений  с
дворами Европы на уровне послов и посланников - это еще не политика, а  лишь
заведение приятных знакомств, какие возникают в светской жизни.  В  основном
же Пруссия собирает камни,  запущенные  в  ее  огород,  да  еще  старательно
очищает себя от грязи, которой ее забрызгивает Австрия...
   Бисмарк развернул свою программу: "Сохранить желательную  для  проведения
нашей политики связь с Россией легче, действуя против Австрии, нежели заодно
с Австрией.., я высказал лишь опасение, что  в  Вене  слишком  переоценивают
собственную и недооценивают прусскую  мощь...  Наше  подчинение  австрийским
иллюзиям, - доказывал Бисмарк, - напоминает мне известный  опыт  с  курицей,
которую приковывают к месту, обведя его сделанною мелом чертой".  По  мнению
Бисмарка,  правительство  уподобилось  глупой  курице,  когда  в  войне   за
Ломбардию вдруг решило "спасать" Австрию от разгрома.
   - Ради чего спасать? - рассуждал  Бисмарк.  -  Ради  того  только,  чтобы
Австрия, благодарная за спасение, опросталась на наши головы? Вспомните, как
она расквиталась с Петербургом за услугу в подавлении венгерского мятежа...
   - Сколько вам лет? - спросил король.
   - Сорок шесть, - отвечал Бисмарк.
   - Еще мальчик, и хотите поссорить меня с Веной? Шлейниц глянул в какую-то
затерханную бумагу:
   - Покойный  кайзер  Фридрих-Вильгельм  Третий,  лежа  на  смертном  одре,
заклинал Пруссию сохранять и крепить Священный союз монархов, держась мудрых
советов из Вены... Тевтонская верность заветам предков  и  долгу  -  превыше
всего.
   - Я не знал, - выкрикнул Бисмарк, - что министр иностранных  дел  Пруссии
получает из казны деньги за такую лирику!
   Вильгельм I, однако, вступился именно за "лирику", в которой  усмотрел  и
явный политический результат:
   - Рассорив меня с Австрией, вы ослабите  мою  Пруссию,  а  тогда  Франция
сразу же вцепится зубами в Рейнские земли.
   - Но, ослабив Австрию, - огрызался Бисмарк, - потом можно смело  выломать
все передние зубы красотке Франции.
   - Вы, - брякнул Шлейниц, - грозитесь объединить Германию  через  кровь  и
пожары? Но это путь итальянский, это дорога разбойника Гарибальди. А  разрыв
с прошлым недопустим...
   Прозвучал камертон свыше - королевский:
   - Мне дороги традиции покойного отца, и потому я склоняюсь к точке зрения
своего министра. Извините, Бисмарк: я имел терпение выслушать вас,  но  ваши
взгляды не только опасны - они убийственны для Пруссии...
   Возвращаться в Петербург ни с чем было стыдно.
   - Сейчас в Берлине царит  настроение  больного  кота,  -  рассказывал  он
Горчакову. - Конечно, Роон тоже больной кот, но генерал хотя бы  знает,  чем
надо лечиться - штыками!

***

   Фридрих Великий дал последнюю яркую вспышку ненависти к немцам. Потом все
попритихло. Немцы старательно ковырялись на картофельных грядках, были  сыты
вареной колбасой и веселы от кружки пива.  Европа  уже  начала  жалеть  этих
аккуратных, трудолюбивых скромников:
   - Ах, эти бедные и глупые Михели...
   Но повитый  плющом  мир  немецких  идиллий  быстро  разрушался.  Аграрная
Пруссия, торговавшая хлебом, вдруг  зарычала  машинами  фабрик.  Задымленные
пейзажи Прирейнских земель и Вестфалии стали напоминать промышленные  районы
Англии  -  Ланкашира  и  Йоркшира;  бурно  развивалась  немецкая   химия   и
металлургия; по всему миру расходились столовые ножи, бритвы  и  ножницы  из
отличной золингеновской стали; на дорогах Пруссии стало вдруг тесно - в  ряд
с одной колеей немцы спешно укладывали вторую (а иногда даже третью).
   Альфред Крупп торговал уже не только горшками и вилками: на его полигонах
в Эссене, строго засекреченные от посторонних  взоров,  постреливали  пушки.
Борзиг гнал по  магистралям  Европы  быстроходные  локомотивы,  не  ведающие
усталости.  Гальске  опутывал  земной  шар  телеграфной  проволокой.  Сименс
поставлял для связи  континентов  отличные  подводные  кабели.  А  фон  Унру
быстро-быстро укладывал рельсы, в его руках была вся газовая  промышленность
страны.
   Пруссия  развивалась  сообразно  запросам  времени...  Бисмарк   не   был
романтиком-одиночкой! Объединения хотела вся Германия, и по немецким  землям
маршировали сплоченные ферейны (даже пожарных, даже  филологов  и  юристов),
под пение фанфар уже раздавались пангерманские призывы:
   - Поспешим на гимнастические площадки и на  стрельбища,  укрепим  руки  и
грудь для борьбы, выверим  глаза  для  меткой  стрельбы.  Каждый  гимнаст  -
стрелок, а каждый стрелок - гимнаст. Все мы - солдаты  будущего  Германского
рейха, и мы еще покажем Европе, что такое "бедный и глупый Михель"!
   Летом  1861  года  король  с  женой  гулял  по  Лихтентальской  аллее   в
Баден-Бадене, когда к нему  подошел  лейпцигский  студент  Оскар  Беккер  и,
отвесив нижайший поклон, выстрелил. Пуля пробила воротник  пальто,  оцарапав
королю шею. Беккер получил 20 лет тюрьмы, а на суде рыдал, как младенец:
   - Я хотел  только  напугать  возлюбленного  короля,  как  Орсини  напугал
бомбами Наполеона Третьего, после чего и началось  объединение  Италии...  Я
хотел лишь единства всех немцев!

***

   На один кризис власти наслаивался второй... Кайзер вдруг  пожелал,  чтобы
Пруссия присягнула ему  на  верность.  Ландтаг  возроптал:  присяга  монарху
несовместима с прусской конституцией. Король отстаивал свои права:
   - Если я присягнул на верность конституции, то почему же нация не  желает
присягнуть на верность мне, своему королю? В этом абсурде я усматриваю,  что
из меня хотят сделать  лакея,  но  при  этом  никто  не  желает  стать  моим
лакеем...
   Роон, этот бойкий милитарист, сообщал Бисмарку: "Положение обострилось до
разрыва - король не может уступить, не погубив  навсегда  себя  и  корону...
Стоит ему уступить, и мы на всех парах въедем в болото парламентарщины".
   - Уступите, - внушал он королю, - и специфический блеск  прусской  короны
сразу померкнет... Вы плачете? Вы бы не плакали, если бы власть принадлежала
Бисмарку. Уж лучше погибнуть на штыках...
   Роон просил Бисмарка снова приехать в Берлин, чтобы  одним  взмахом  меча
прикончить страдания короля, запутавшегося  между  казармой  и  парламентом,
между присягой и конституцией.
   При виде Бисмарка король сказал ему:
   - Газеты Англии пугают меня, что скоро придет прусский  Кромвель  и  дело
кончится для меня топором.., по шее!
   Он выразительно посмотрел на Бисмарка, и тот, прочтя  во  взгляде  короля
немой вопрос, дал на него четкий ответ:
   - Нет, я не Кромвель.
   - Пруссия  заблудилась,  как  мальчик  в  темном  лесу,  где  живут  злые
волшебницы... Куда идти? Что нам делать? В ответ - чеканная и  весомая  речь
Бисмарка:
   -  Революция  привила  нации  вкус  к  политике,  но   аппетита   ее   не
удовлетворила. Теперь немцы, мучимые голодом, ковыряются  на  помойных  ямах
либерализма... А если, - подсказал Бисмарк, - умышленно вызвать  ландтаг  на
конфликт? Потом разогнать их всех  штыками,  и  пусть  Германия  видит,  как
прусскому королю безразлична парламентарная сволочь...
   Это была хорошо обоснованная провокация! Но в том-то и дело, что  король,
заскорузлый пруссак, уважал порядок во всем, даже в соблюдении  конституции,
и поневоле боялся ее нарушить (опять-таки по причине страха перед эшафотом и
прусского пиетета к дисциплине). Бисмарк  увлекал  его  на  крутые  повороты
истории, но  абсолютист  боялся,  как  бы  его  монархическая  таратайка  не
кувырнулась в канаву вверх колесами...  Вильгельм  I  пошел  на  компромисс:
вместо присяги он решил устроить  коронацию  в  древнем  Кенигсберге,  чтобы
пышностью церемонии затмить свое  унижение.  Бисмарк  спешно  депешировал  в
Петербург - Горчакову: "В то время, как я при полном штиле плыл с востока по
Балтийскому морю, западный ветер раздул здесь паруса из кринолина  и  придал
государственной  мантии  столь  удачные  складки,  что  ими  прикрыты  самые
отвратительные прорехи..." По дороге в Кенигсберг генерал Роон  предупреждал
Бисмарка:
   - Король остался для всех  добрым  либеральным  дедушкой,  а  нас,  Отто,
загнали в самый правый угол прусской политики, где мы и щелкаем зубами,  как
затравленные волки...
   В канун коронации Бисмарк нашептал королю:
   - Ваше величество, я никогда не был доктринером, слепо держащимся  за  те
слова, что сказаны мною ранее. Все на свете быстро меняется, и  ничто  здесь
не вечно. Только глупцы хватаются за  одряхлевшие  формулировки..  Это  была
заявка на будущее, но король не понял:
   - Бисмарк, вы в чем-то извиняетесь?
   - Нет. Но не  считайте  меня  фанатиком...  Под  сводами  кенигсбергского
собора стонал  орган  и  гремели  возвышенные  хоралы  мессы.  В  обстановке
мистической торжественности Вильгельм I возложил  на  себя  корону,  еще  не
ведая, что затерявшийся средь придворных Бисмарк в горниле войн  и  в  морях
крови переплавит скромную корону прусских королей  в  величественную  корону
германских императоров...
   В тронной речи кайзер заявил:
   - Я - первый король Пруссии, окруженный  не  столько  регалиями  монаршей
власти, сколько стесненный конституцией, доставшейся  мне  в  наследство  от
революции, но я не забываю и прошу  всех  помнить,  что  восприял  корону  с
престола господня!
   Этими  словами  Гогенцоллерн  зализал,  как  собака,  свежую  рану  своей
оскорбленной гордости. Между тем кризис власти продолжался, и Бисмарк ощутил
его остроту по той любезности, с какой обратилась к нему  королева  Августа:
глупая старуха  в  самый  патетический  момент  церемонии  вдруг  затеяла  с
Бисмарком разговор о внешней политике, в которой она ни черта не смыслила...
Король, почуяв неладное, прикончил пустой разговор словами:
   - Навещайте нас в Бабельсберге, мы будем рады.

***

   В  Бабельсбергском  замке  тускло  горели  свечи  и  шуршали  ненавистные
кринолины      (фру-фру).      После      блестящего,      утонченно-модного
санкт-петербургского  двора,  поражавшего   чрезмерным,   почти   варварским
великолепием, потсдамский дворик казался  простеньким  и  бедненьким,  почти
сиротским. Бисмарк невольно отметил его чопорность и  строжайшее  соблюдение
этикета в мелочах. Королеву Августу лакеи возили по  комнатам  в  кресле  на
колесиках, при этом она вязала мужу  чулок  и  говорила  так  тихо,  что  ее
собеседникам приходилось напрягать слух. Но  в  ответ  королеве  приходилось
орать, как на базаре, ибо она была  глуховатой.  Августа  предложила  гостям
хором пропеть хвалу господу богу. Гости, разом открыв рты,  дружно  затянули
псалмы. "Как в деревне.., хуже!" - решил Бисмарк... Лакей  в  белых  нитяных
перчатках, обнося гостей, подавал на выбор - ломтик  лососины  или  засохший
кексик. Зажав  между  коленями  треуголку,  Бисмарк  стоя  поглощал  жесткую
лососину.  Вокруг  него   деликатно   звякали   сабли   и   ташки   военных.
Благовоспитанные  фрейлины  чинно  поедали  мороженое,  присыпанное   тертым
барбарисом. Бисмарк косо поглядывал по  сторонам.  Вот  как  писал  ядовитый
Гейне, и -

   Обер-гофместерина стоит,
   Веером машет рядом,
   Но, за отсутствием головы,
   Она улыбается задом...

   Бисмарк нарочно завел речь о  том,  что  в  Петербурге  царит  блестящая,
приятная жизнь, а русские - люди милые и умные.
   - Если б не эти дрова, что стоят так дорого! Старая королева в ответ  ему
сказала:
   - Бисмарк,  вы  заблуждаетесь.  Русские  -  закоренелые  злодеи,  воры  и
разбойники. Они  убили  моего  дедушку...  Дедушкой  прусской  королевы  был
русский император.
   Звали его - Павел I.
   Фрейлины чинно и  благородно  лизали  мороженое.  Обер-гофмейстерина  без
головы улыбалась... Это еще не Германия - пока что Пруссия!

ЗАВЕРШЕНИЕ ЭТАПА

   Тютчев долго был за границей, вернулся  домой  под  осень  и  поспешил  в
Царское Село повидаться с Горчаковым, жившим в резиденции императора.
   Была уже пора увядания природы, на  матовом  стекле  тихих  вод  остывали
желтые листья, -

   И на порфирные ступени
   Екатерининских дворцов
   Ложились сумрачные тени
   Осенних ранних вечеров...

   - Ну, как там поживает Европа? - спросил Горчаков.
   - Ужасно! - отвечал поэт. - Темп общего сумасшествия еще больше усилился,
даже книги стали покупать стоя,  словно  говядину  на  базаре.  Очень  много
красивых женщин - и все они, как назло, молодые, а мы уже старые.
   - Федор Иванович, никогда не смотритесь в зеркало.
   - Старость все-таки ужасна!
   - Но она доставляет мне массу удовольствий. Я обладаю теперь  всем,  чего
был лишен в юности. Смолоду, что-либо исполнив по воле начальства, я бегал и
спрашивал: так это или не так? А теперь делаю, как мне угодно.
   - В мире, - уязвил его Тютчев, - существует нежелательный  парадокс:  чем
больше власти, тем меньше ответственности. Помню, что во Флоренции, когда вы
были там поверенным в делах России, вас называли уверенным в делах России...
Не слишком ли вы и сейчас уверены в своих деяниях?
   - Уверенность в собственной правоте я черпаю  из  уверенности  в  правоте
России. Так что ваш деликатный упрек в отсутствии у меня ответственности  я,
простите, не принимаю.
   Расселись, и Горчаков спросил - что в Париже?
   - Париж богатеет и отплясывает канкан.
   - Как это делается? - наивно спросил князь.
   - Проще простого, -  пояснил  Тютчев.  -  Дама  на  острых,  как  гвозди,
каблуках, в чулках телесного цвета, вдруг наклоняется и движением рук  ловко
задирает юбку, обнажая на себе розовые панталоны. Потом, не сказав ни слова,
она головою вперед бросается на своего партнера с  такой  решимостью,  будто
собралась выбить ему зубы. При этом партнер,  отбивая  каблуками  немыслимую
дробь, вежливо отклоняется в сторону и перекидывает даму через себя, как это
делают наши мужики, сваливая мешок с картошкою на телегу. После этого  дама,
взвизгнув, начинает попеременно задирать ноги, словно желая  всем  показать:
"Смотрите, какие у меня чулки. А вы знаете, сколько я за них заплатила?.."
   Горчаков жестом подозвал лакея, велел накрыть  ужин  в  соседних  покоях.
Поэту он ответил:
   - Но сказать о парижанах, что они пляшут канкан,  этого,  мой  друг,  еще
недостаточно... Франция на гибельном  пути,  -  неожиданно  произнес  он.  -
Богатея, она.., нищает!
   Горчаков замолк, уткнув жиреющий подбородок в старомодный галстук,  каких
уже давно не носили. Лакеи с тихим звоном расставляли  серебро  и  хрусталь.
Перешли к столу. Поседевший Тютчев казался подавленным; он признался:
   - А моя Леля больна.., я умру вслед за нею. Горчаков не знал, что сказать
в утешение. Тютчев помог ему, снова вернувшись к впечатлениям от Европы:
   - Проездом через Кассель я разговорился с одним  немцем,  спросив  его  о
создании в Пруссии армии. "Воевать? Ни за что!" - ответил он  мне.  Тогда  я
построил вопрос иначе: как он относится к доле солдата? Немец даже  расцвел:
"О, я очень бы хотел носить мундир, мне нравится, когда по улицам  маршируют
солдаты и поют свои бодрые песни..."
   За высокими окнами быстро сгущалась тьма.
   - Я давно слышу возню с оружием в прусских казармах,  -  сказал  Горчаков
столь спокойно, что Тютчев возмутился:
   - Не понимать ли мне вас таким образом, что весь ценный груз своих тайных
политических вожделений вы с  набережной  Сены  потихоньку  перегружаете  на
берлинские пристани?
   Князь с аппетитом вкушал салат, в котором, по  прихоти  царского  повара,
часто попадались раковые шейки.
   - Я не делаю ставку на Пруссию, - ответил он. - Но зато возлагаю  надежды
на ту Германию, которая вдруг может родиться. Нейтрализация Черного  моря  и
отсутствие там нашего флота непростительны! В первую очередь - для меня... А
я не могу порвать Парижский трактат, как клочок бумаги.  Необходимо  наличие
должной политической конъюнктуры. Пруссия нам  в  этом  не  помощница,  зато
Германия, появись она во всей мощи, - да,  такая  страна  способна  изменить
европейское равновесие. А сейчас я должен быть  терпелив  и  кропотлив,  как
швейцарский часовщик... Время работает на Россию! - заключил Горчаков.
   Когда поэт собрался уходить, министр велел подать  для  него  к  подъезду
свою карету. Тютчев неожиданно спросил:
   - В столице шушукаются, будто вы женитесь... Что ж, Надин  очаровательна.
Вы будете с нею счастливы.
   Горчаков открыл табакерку, на крышке которой была  изображена  полнотелая
женщина в турецком тюрбане:
   - А что скажет на том свете моя бедная Маша? Отчетливо щелкнув, табакерка
закрылась,  и  прекрасное  видение  исчезло.  Убежденный  однолюб,  Горчаков
понимал, однако, и трагический разлад в романтичном сердце поэта:
   - Я завтра же  поговорю  с  лейб-медиком  Иваном  Васильевичем  Енохиным.
Надеюсь, он не откажет мне навестить вашу бедную Лелю...
   Все современники отмечали - он был добряк.

***

   А ротмистр Бисмарк хромал. Ушибленную на охоте ногу  осматривали  светила
медицины, в том числе  и  знаменитый  хирург  Пирогов,  покушавшийся  на  ее
ампутацию. В своих мемуарах Бисмарк писал, что Пирогов  уже  занес  над  ним
свою пилу, готовясь отхватить ногу выше колена, но Бисмарк не  дался...  Его
донесения в Берлин рисовали Россию в содроганиях мужицких бунтов  и  рабочих
забастовок,  -  закономерная  реакция  народа   на   царский   манифест   об
"освобождении". Бисмарк докладывал: "Экзекуции и обращение  к  военной  силе
учащаются, но добиться послушания нелегко.., сюда доставлен целый  транспорт
бунтовщиков  в  цепях,  донесения  флигель-адъютантов   (усмирявших   бунты)
сохраняются  в  строгой  тайне..,  во  многих   губерниях   поля   останутся
незасеянными, но вряд ли можно опасаться крупного  недорода  или  серьезного
голода..."
   Неожиданно, бросив пить киссингенские воды, в Петербург вернулся  канцлер
Нессельроде, и Горчаков дал бой этому  привидению  из  проклятого  прошлого.
Представляя  акционерное  общество,  жаждавшее  поглотить  в  своих   сейфах
Николаевскую железную дорогу (главный нерв страны, связующий  две  столицы),
Нессельроде старался провести зятя,  саксонского  посла  барона  Зеебаха,  в
правители имперской магистрали,  за  что  "благодарная"  Россия  должна  ему
платить по  100000  франков  ежегодно.  Горчаков  всю  жизнь  был  далек  от
банковских афер, в финансовых оборотах разбирался слабо. Но он был страстный
патриот, и в заседании совета министров  с  гневом  обрушился  на  тех,  кто
пожирает русский хлеб и в русские же закрома гадит. С  Нессельроде  случился
сердечный приступ, и он умер. Из пышного жабо в гробу торчал его нос, словно
клюв дохлого попугая...
   - Вы его не пожалели, - шепнул царь Горчакову.
   - Я ведь не жалею и себя! - ответил князь. - Саксонский король Иоганн уже
предупрежден мною, чтобы отозвал посла  Зеебаха..,  чтобы  впредь  ноги  его
здесь не было!
   Бисмарк депешировал Шлейницу: "Многосторонность Горчакова,  добрая  слава
честного человека,  которой  он  пользуется,  выдающиеся  способности  князя
делают его для царя совершенно незаменимым... Вряд ли кто-нибудь  еще  здесь
найдется, кто бы так много работал для государства, как  Горчаков,  поэтому,
невзирая на его частые политические разногласия с царем, едва  ли  положение
министра может быть поколеблено!"
   Ранней весной 1862 года в воздаяние особых заслуг Горчаков занял  весомое
положение вице-канцлера Российской империи. В новом для  него  звании  князь
прощался с Бисмарком, выпросившим у короля долгосрочный отпуск  для  лечения
ноги. Горчаков догадывался, что нога - дело десятое, просто  Бисмарк  желает
быть  поближе  к  Берлину,  где  "больные  коты"  уже  погибали  в  жестоких
конвульсиях п