и усидчив, при всей его  занятости  всегда  находил
время выполнить домашние задания. Кстати, Алексеев  заметил,  что  посол  не
терпел карандашей, а все записи делал исключительно гусиным пером.
   - Карандаш, - говорил  он,  -  я  предоставляю  изнеженным  белоручкам  и
слабеньким лживым натурам. Сильный и волевой  человек  доверяет  свои  мысли
чернилам, а перо - как меч!
   Первое время беседовали на  смеси  русского  с  немецким,  потом  Бисмарк
заговорил по-русски. Он был счастлив, когда, ломая язык, произнес присказку:
"От топота копыт пыль по полю летит". Недавно он вывез из  Берлина  семью  и
пригласил студента к обеду. За столом рассказывал жене и детям:
   - За три рубля в неделю я закручиваю язык в трубку, потом загоняю  его  в
желудок, стараясь произнести "ы"!
   Под столом, забавляя  детей,  возился  мохнатый  медвежонок,  привезенный
недавно из-под Луги, где на охоте Бисмарк застрелил его мать.
   Учеба проходила успешно. Скоро посол начал переводить "Дворянское гнездо"
Тургенева,  на  его  столе  Алексеев  видел  свежие   номера   герценовского
"Колокола" - большая приманка для студента, и Бисмарк сам же предложил ему:
   - Вы читайте, не стесняйтесь! Я знаю, что "Колокол" в России запрещен, но
посольства получают его свободно...
   Между учеником и учителем, естественно, возникали  откровенные  разговоры
на политические темы. Об Австрии лучше было молчать: при  одном  этом  имени
шрам над губою  Бисмарка  наливался  кровью.  Но  Алексеев  однажды  пожелал
узнать, что думает посол о России и русском народе.
   - Мне, - охотно ответил  Бисмарк,  -  нравится  ваша  жизнь,  кроме  дней
церковных праздников, когда по Вознесенскому и  Гороховой  колеблется  волна
пьяных людей, средь которых не редкость и чиновник с кокардой на фуражке. Но
это не главное мое впечатление! Россия будет иметь великое будущее, а  народ
ее велик и сам по себе... Вы,  русские,  -  добавил  он,  -  очень  медленно
запрягаете, зато удивительно быстро скачете!
   Алексеев однажды употребил слово "германцы" (как собирательное  для  всех
немцев), но сразу же получил отпор:
   -  Германцы  не  имеют  права  так  себя  называть.  Саксонцы,   баварцы,
мекленбуржцы, ганноверцы.., дрянь! Пруссия должна свалить всех в один  мешок
и завязать узел покрепче,  чтобы  эта  мелкогерманская  шушера  не  вздумала
разбежаться...
   Все шло замечательно, пока не напоролись, словно  на  подводный  риф,  на
обычное русское словечко "ничего".
   - Как это "ничего"? - не понимал Бисмарк и от своего  непонимания  просто
осатанел.
   Сколько ни толковал ему Алексеев, что ничего - это, в  общем-то,  и  есть
ничего, не хорошо и не плохо, а так, средне; жить, значит, можно, -  Бисмарк
продолжал не понимать.
   - Ничего - это фикция! - бушевал посол... Он выплатил Алексееву по  рублю
за урок.
   - Однако, - покраснел студент, - мы ведь договорились, что каждый урок вы
оплатите мне в полтора рубля.
   - Дорогой коллега! - радушно отвечал Бисмарк, пожимая ему руку. -  Верно,
что договор был о  полутора  рублях.  Но  вы  забыли  стоимость  тех  сигар,
которыми я угощал вас...
   Он заказал себе перстень из серебра, в  печатке  его  было  выгравировано
странное русское слово - ничего.

***

   В один из дней  Бисмарк  был  в  кабинете  царя,  который  вел  беседу  с
Горчаковым; посол напряг слух,  понимая,  что  разговор  очень  важный  -  о
недоверии к французскому кабинету, о делах Гарибальди и  интригах  Кавура  в
Пьемонте... Вдруг Александр II заметил внимание в глазах прусского посла.
   - Вы разве меня поняли? - резко спросил он. Бисмарку пришлось сознаться -
да, понял!
   - Правда, мне с трудом дается произношение звука "ы". Но я решил  осилить
даже  это  варварское  звучание...  Горчаков  с  усмешкой  привел  слова  из
немецкого же языка, в которых буква "и" ближе всего подходит к русскому "ы".
   - Значение слов "авось" и "ладно" я освоил, - признался Бисмарк. - Но  не
понял слово "ничего". Русские при встрече на вопрос о  жизни  отвечают,  что
"живут ничего". Сейчас,  когда  я  ехал  во  дворец,  извозчик  на  повороте
вывернул меня на панель, я стал ругаться, а он отряхивал на  мне  пальто  со
словами: "Ничего.., это ничего". Между тем из словаря  я  уже  выяснил,  что
"ничего".., ничего, и только!
   - Бог мой, - сказал Горчаков, - сопоставьте наше  "ничего"  с  английским
выражением never mind: они же тождественны...
   Вернувшись домой, Бисмарк хватил себя кулаком по лбу:
   - Какой дурак! Зачем мне надо было сознаваться,  что  я  понимаю  русскую
речь? Сколько б я имел выгод...
   Посол любил совершать вечерние  моционы  по  тихим  линиям  Васильевского
острова, где в основном селились немецкие мастеровые, пекари и переплетчики,
башмачники и позолотчики, каретники и кондитеры. Однажды он  видел,  как  на
улице дрались немцы - Фриц Шиллер колотил Ганса Бауэра.
   - Именем короля Пруссии  -  прекратите!  Но  добрые  пруссаки  продолжали
волтузить один другого. Вмешиваться в их драку посол не стал,  а  кликнул  с
угла городового, жестом руки указав ему взять обоих в участок.
   - А ну! - сказал тот, хватая  немцев  за  цугундеры...  Напрасно  драчуны
взывали к Бисмарку, что  он,  сам  немец,  поступает  сейчас  "антинемецки",
вручая их жалкую судьбу в руки полиции. Посол не внял обличительным  воплям.
Глядя  вослед  соотечественникам,  которых  могуче  и  властно  увлекал  "на
отсидку" русский полицай, Бисмарк четко сказал себе:
   - Кажется, всех немцев  только  так  и  можно  примирить  -  полицейскими
мерами!  Вот  посидят  оба  за  одной  решеткой,   тогда   поймут   единство
национальных идеалов... Ничего!
   Последнее слово он произнес уже по-русски.

ВОЙНА И МИР

   Иностранцы  дружно  отмечали,  что  русский  человек  был  хорошо  развит
политически; в ресторанах и кондитерских часто возникали горячие споры, даже
лавочники в рядах Гостиного двора листали "Голос", который  Горчаков  сделал
громогласным  рупором  своего  министерства.  Сейчас  Россию  больше   всего
тревожили дела итальянские, и средь прочих  тем,  близких  русскому  сердцу,
часто поминался далекий апельсиновый рай Пьемонта... В наши  дни  Пьемонт  -
промышленная область на севере Италии,  откуда  разбегаются  по  миру  юркие
"фиаты", а раньше, со столицей в Турине, он был  Сардинским  владением,  где
королем был Виктор-Эммануил II, а премьером Кавур; итальянский народ  верил,
что будущая Италия (разрозненная,  как  и  Германия)  может  собраться  лишь
вокруг Пьемонта, а папский Рим станет столицей...
   Итак, война решена! Горчаков сказал Бисмарку:
   - Парижу  с  Турином  предстоит  прежде  подумать,  как  сделать  Австрию
стороной нападающей? Конституция Германского сейма  обязывает  всех  немцев,
включая и Пруссию, вставать  с  оружием  на  защиту  Австрии,  если  на  нее
нападают. Но если агрессором становится сама  Австрия,  немцы  могут  сидеть
дома...
   Бисмарк ответил, что Кавур с Наполеоном такие мазурики,  которым  обвести
венских придурков - пара пустяков. И правда: Турин с Парижем  заранее  стали
раздражать имперское самолюбие Вены - Наполеон III срочно женил своего брата
на принцессе Клотильде, дочери сардинского короля, Кавур вызывающе  поставил
весь Пьемонт под ружье, а  Гарибальди  возглавил  бесстрашных  волонтеров  -
интернациональную дивизию  храбрецов  и  вольнодумцев.  И  когда  Вена  была
доведена нападками до белого каления, Кавур заголосил, что мир - это как раз
то, чего не хватает Европе, а Наполеон III под сурдинку стал плакаться,  что
бедная Франция совсем не готова к войне...
   "Ах, вы не готовы, господа?" - решили на Балльплатце,  и  сразу  200  000
австрийских солдат форсировали реку Тичино, вторгшись  в  пределы  Пьемонта.
Но... Что это? Небеса над Галицией зловеще высветлило заревом тысяч и  тысяч
бивуачных костров, зеленые холмы  огласило  протяжным  пением:  это  русская
армия встала у границ Австрийской империи.
   Канцлер Буоль в панике вызвал к себе Балабина:
   - Каково отношение Петербурга к этой войне?
   - Нейтральное.
   - А к этим разбойникам.., к Пьемонту и Франции?
   - Видит бог, мы ко всем нейтральны.
   - Но правительство моего императора не понимает, ради  каких  целей  ваша
армия собралась возле нашей Галиции?
   Ответ Балабина прозвучал, как нотация:
   -  Русская  армия  вправе  совершать   любые   маршруты   внутри   своего
государства, и я не понимаю вашего волнения...
   При этом канцлер Буоль, вроде лакея, придвинул к Балабину кресло.  Однако
российский посол, довершая мщение, не воспользовался этой услугой  и  сел  в
другое кресло... "Что задумали эти русские?"
   Франц-Иосиф кричал на Буоля:
   - Тусклая бездарность, это вы поссорили меня с  Царским  Селом...  Срочно
посылайте в Петербург фельдмаршала Кандида Виндишгреца, и пусть он вырвет  у
Александра монаршее заверение, что Россия не собирается нападать на Австрию!
   Балабин сказал, что царь Виндишгреца не примет.
   - Как не примет? Фельдмаршал -  не  последнее  лицо  в  Европе,  он  даже
охотился с вашим государем на  зайцев.  Балабин  отвечал  Буолю  -  чересчур
резко:
   - Есть у нас егерь Михаила Авдеев,  лучший  загонщик  зайцев,  он  каждую
среду охотится с государем, но скромность не  позволяет  ему  набиваться  на
приемы в Зимнем дворце...
   Оголив рубежи и опустошив казармы гарнизонов, Австрия собрала резервы  на
галицийских рубежах. Вена сражалась  в  Италии  с  оглядкой  назад:  русские
штыки, приставленные ко Львову и Перемышлю, покалывали Габсбургов  через  их
шерстяные   кавалерийские   рейтузы.   В   этом,   кажется,   и   заключался
"благожелательный  нейтралитет"  России,  которая  угрозой  второго   фронта
заранее обеспечила победу французам,  сардинцам  и  гарибальдийцам.  А  ведь
прошло всего три года после Парижского конгресса...
   - Кто бы мог тогда подумать, - говорил Горчаков, - что Россия так  быстро
включится в "европейский концерт"!
   Дробясь  на  мириады  сверкающих  брызг,  вовсю  шумели  дивные   фонтаны
Петергофа. Владыка русской  внешней  политики  выходил  в  парк,  постукивая
тростью по беломрамерным ступеням. Слева и справа от  него,  как  ассистенты
вокруг знаменитого  ученого,  выступали  ближайшие  советники  министерства.
Горчаков вспоминал удачные  строчки  Баратынского,  рассуждал  о  живописной
манере Каналетто-Беллото...
   Он отдыхал. Он наслаждался. Он блистал непревзойденным красноречием.

***

   Русским  военным  атташе  при  сардинской  ставке  был  Михаил   Иванович
Драгомиров , изучавший опыт  европейских  армий.
За скромным завтраком, где макароны с сыром были главным  украшением  стола,
Виктор-Эммануил II спросил его:
   - Каков, по-вашему, будет исход войны?
   - Вы победите австрийскую армию. Она будет разбита, ибо в ее рядах  масса
славян и венгров. Нет дурака, который бы, сидя в тюрьме, сражался  за  честь
своей тюрьмы.
   Возле премьера Кавура, элегантного франта  с  золотыми  очками  на  носу,
Виктор-Эммануил II казался жалким  босяком.  Понимая,  что  сейчас  на  него
смотрит вся Италия, он ходил в дырявой  куртке,  пищу  принимал  единожды  в
день, пил только воду. Если  перед  ним  ставили  изысканное  блюдо,  король
отворачивался.  Чтобы  сразу  пресечь  всяческие  нарекания,   он   составил
придворный штат из мужчин, любящих своих жен, и из женщин,  преданных  своим
мужьям. Внешне король Сардинии был похож на старую  обезьяну,  а  гигантские
усищи, которые он закручивал до выпученных глаз, еще  больше  усиливали  его
безобразие. Между тем это был умный и храбрый человек...
   Вскоре загромыхала первая решительная  битва  при  Мадженто.  Драгомиров,
стоя на холме, видел, как средь убогих деревень,  утопая  в  зелени  рисовых
посевов, топчутся, залпируя из ружей,  более  ста  тысяч  человек.  Надрывно
трубили рожки, ободряя робких. Виктор-Эммануил  II  сам  повел  кавалерию  в
атаку. Драгомиров пришпорил коня, чтобы видеть подробности  боя.  Сардинский
король, стремившийся добыть себе корону Италии, запомнился ему так:
   "Со взъерошенными волосами, со  вздернутым  носом,  знаменитыми  усами  и
глазами, выступавшими, как фонари, он походил  на  кондотьера  или  оперного
героя, и мне трудно было решить -  начнет  ли  он  петь  любовную  арию  или
бросится на смерть..."
   Помятый в свалке кавалерийской  "лавы",  Драгомиров  отбился  от  штабной
свиты и под пулями австрийцев прогалопировал в лагерь Наполеона III, где  на
барабане сидел профессор истории Тьер и доктринерски обсуждал  тактику  боя.
Здесь же  Драгомиров  встретил  человека,  перед  талантом  которого  всегда
преклонялся.  На  понурой  сивой  кобыле  возвышался  почтенный   старец   с
язвительным лицом Вольтера - славный стратег Жомини,  помнивший  еще  пожары
Москвы и Смоленска в 1812 году... Драгомирову он сказал по-русски:
   - Вы и сами убедитесь, что здесь все идет не так, как надо.  -  Вслед  за
этим звонким голосом он крикнул Наполеону:
   - Сир, судьба битвы не решается на циферблате часов!
   - Когда же все кончится? - отвечал император, пряча часы в карман. - Я не
вынесу этого кошмара.., где Мак-Магон?
   Королева Гортензия  называла  сына  "тихим  упрямцем",  но  в  битве  при
Мадженто Наполеон III не сумел проявить себя даже в  упрямстве:  приказывая,
он тут же отменял приказ; выслушав лекцию  Тьера,  искал  совета  у  Жомини,
снова приказывал и вновь слал гонцов с отменой приказа... А битва шла  своим
чередом, и все новые полки, вскинув на плечи ружья, уходили по залитым водою
полям, чтобы помереть с возгласами:
   - Вива ле имперьер! Вива Итальяно!
   Но вид крови,  бьющей  из  ран  фонтанами,  но  вид  пораженных  лошадей,
дергавшихся в траве, но пушки без лафетов, опрокинутые навзничь, -  все  это
приводило Наполеона III в содрогание. Он часто спрашивал: "Где  же  мерзавец
Мак-Магон? Когда  он  подведет  свои  колонны?.."  Потом,  опустив  поводья,
застывал в седле и казался полностью отрешенным от битвы. "Нет уж!  -  решил
Драгомиров. -  В  таких  делах,  как  это,  лучше  быть  сорвиголовой  вроде
Виктора-Эммануила с его удалецкой грудью, подставленной под пули..."  Жомини
тихо подогнал свою развалину-кобылу к императору, тронул его за плечо:
   - Ваша гвардия повыбита. Но уже близок Мак-Магон, и сейчас  он  обрушится
на правое крыло австрийцев... Позвольте мне, старому солдату, поздравить вас
с громкой победой!
   За  ужином  в  сардинской   ставке   Драгомирову   удалось   перекинуться
несколькими фразами с Кавуром;  как  всегда,  делячески  потирая  руки  (что
раздражало его собеседников), Кавур заговорил о своем Пломбьерском  договоре
с Наполеоном III:
   - Он просил у меня Тоскану для своего кузена Жерома,  но  что  он  запоет
теперь, когда Тоскана восстала, а итальянцы не желают из-под  гнета  Австрии
угодить в ярмо Франции...
   При деревушке Сольферино, что лежала под Мантуей, сражались сразу  350000
человек, и Наполеон III, забравшись на колокольню церкви, тоскливо взирал на
губительное  действие  своих  пушек  с  нарезными  стволами.   Вдруг   стало
темно-темно, долину битвы пронзало  клинками  молний,  втыкавшихся  в  землю
посреди мертвецов. Жара сменилась ужасным холодом,  по  кирасам  забарабанил
град величиною с вишню, и бурный  ливень  низринулся  на  войска.  Австрийцы
бежали вслед за своим императором... Драгомиров слез с коня, чтобы подтянуть
размякшую от дождя подпругу. К нему, держа  над  головою  раскрытый  зонтик,
подъехал   верхом   на   лошади   граф   Кавур   в   сопровождении   четырех
мальчиков-грумов. Он спросил русского атташе:
   - Как вы думаете, когда это прекратится?
   - Уже конец. Вы победили.
   - Я вас спрашиваю только о дожде, - ответил  Кавур...  Через  две  недели
Драгомиров видел, как этот человек, схватив палку, в ярости высаживал стекла
в доме королевской ставки; при этом Виктор-Эммануил II ободрял премьера:
   - А ну дай, а ну тресни! Еще.., так.., молодец... Вдевая ногу  в  стремя,
король сказал свите:
   - Наполеон - собака! - и тут  же  ускакал...  Оказывается,  Наполеон  III
тайком от Италии повидался с Францем-Иосифом в местечке Виллафранке,  и  там
они состряпали перемирие. В  этом  было  что-то  предательское.  Французские
генералы бросали в футляры свои сабли, говоря с возмущением:
   - Император сделал из нас посмешище... Ради чего мы  дважды  побеждали  и
проливали кровь французских солдат?
   Европа  сочла,  что  вид  людских  страданий  был  невыносим  для  взоров
Наполеона III и Франца-Иосифа, посему они и пошли на мировую.  Но  в  основе
мира таились иные причины, которые из Виллафранке  перекочевали  в  кабинеты
Берлина и Петербурга.
   Дело освобождения Италии народ Италии из рук королей брал в свои руки,  и
это устрашило монархов, готовых простить друг другу прежние обиды,  лишь  бы
не было новой революции в Европе... В самый разгар боев за  Ломбардию  князю
Горчакову пришлось сдерживать furor teutonicus  Берлина. Принц-регент  Вильгельм  не  мог  стерпеть,  что
итальянцы, словно играючи, покатили прочь из Италии короны герцогов Тосканы,
Модена, Болоньи и Пармы. Пруссия, забыв давние распри с Веной, подняла армию
по тревоге и двинула ее к Рейну, - только  перемирие  в  Виллафранке  спасло
Францию от войны на два фронта... Горчаков упрекнул Бисмарка за  пробуждение
в пруссаках тевтонского национализма. Бисмарк огорченно ответил:
   - Наши берлинские тугодумы не могут понять, что сейчас Пьемонт  делает  в
Италии то самое  дело,  какое  вскорости  предстоит  и  в  нашей  Пруссии  в
германском мире.
   Александр II, боясь, как бы пожар из Италии не перекинулся в Польшу, тоже
готов был союзничать с Австрией.
   - Подумайте, господа! - судачил он. - Герцогиня Мария Пармская,  милейшее
существо, вынуждена бежать от своих голодранцев. Мало  того,  эти  пармезане
еще устроили народный плебисцит и путем варварского голосования постановили,
чтобы она больше не возвращалась  в  свои  владения...  Вот  как  все  стало
просто: проголосовали - и до свиданья!
   Бисмарк с присущим ему цинизмом заметил, что отбытие  герцогини  Пармской
вряд ли испортит вкус пармезанского сыра. Александр II в эти  дни  пошел  на
поводу прусского принца-регента, который в письмах поучал  племянника:  мол,
во всех безобразиях Европы повинен Наполеон  III,  известный  "заговорщик  и
карбонарий". Горчаков  вклинивался  в  семейную  переписку.  "Лично  вам,  -
доказывал он царю, - позволительно жить  в  разладе  с  Тюильри,  но  России
невыгодно ссориться с Францией; нельзя же строить  политику  на  советах  из
Потсдама!"  Объяснение  с  царем  получилось  слишком  бурное,  после   чего
Горчаков.., пропал. Тютчев с трудом отыскал его на задворках Павловска,  где
министр скрывался на захламленной  даче  Надин  Акинфовой,  своей  внучатной
племянницы; здесь, в тенистой тиши, князь затаился от  проклятых  "принципов
легитимизма", а его племянница - от мужа, которому она изменяла с уланами.
   - Я ничего не желаю знать, - закричал министр, завидев поэта, - я плюю на
всякую политику.., ну ее к чертовой матери! Европа  может  забыть,  что  был
такой князь Горчаков...
   Вдоль забора росли  широченные  лопухи  и  высокая  крапива.  Придерживая
вороха  раздуваемых  ветром  юбок,  на  визжащих  качелях  взлетала  к  небу
"соломенная вдова". Горчаков выглядел скверно, салопоподобный шлафрок  делал
его смешным.
   - Наполеон, - начал Тютчев, - из роли освободителя Италии вдруг  стал  ее
предателем. Венеция так и  осталась  за  Габсбургами.  Австрия  отдала  лишь
Ломбардию, да и то не Италии,  а  самому  Наполеону...  Если  итальянцы  под
знаменами Гарибальди устроят хорошую  революцию,  то  не  возродят  ли  наши
фараоны Священный союз монархов?
   Горчаков не вытерпел - стал рассуждать:
   - Признаюсь, что иногда, слушая своего государя, я ловлю себя  на  мысли,
что времена Меттерниха и Нессельроде уже  вернулись.  Но  удушать  Италию  -
значит гальванизировать Австрию к ее прежней агрессивной жизни.., на  эт