шут, будто Россия заинтересована в обладании городом Килем и его портом.
   - Да, - ответил Горчаков, - Бисмарк уже представил  нам  все  выгоды  для
судоходства от совместного прорытия и обладания Кильским каналом, но  вы  не
увидите русских в своей Ютландии с лопатами, а тем более с ружьями.
   - Мы так хорошо жили... - вздохнул посол Дании.
   - Нам не нужен Кильский канал, как не было для нас нужды и в Суэцком.  Я,
наверное, плохой землекоп. Но, кажется, недурной дипломат. Я мечтаю об одном
- сохранить в Европе мир, а это мне удается не всегда...
   Было еще не ясно, что станет делать Австрия!

***

   После  стыдного  провала  съезда  монархов  во  Франкфурте-на-Майне  граф
Рехберг испытывал щемящую тревогу: принизить значение  Пруссии  не  удалось.
Венские  заправилы  понимали,  что  надо  как-то  вывернуться  из  неловкого
положения. Едва Бисмарк завел речь о правах Пруссии на  Шлезвиг-Голштейн,  в
Шенбрунне догадались, что Берлин желает осиять себя  ореолом  "освободителя"
шлезвнг-голштейнских немцев от датского "угнетения".
   - Позволь мы это сделать Пруссии без нашего участия, - рассуждал Рехберг,
- и Пруссия, одержав легкую победу над Данией, сразу усилит свое  влияние  в
немецком мире. Чтобы не потерять  остатки  своего  авторитета  средь  немцев
Европы, нам следует немедля примкнуть к войне с Данией...
   Вена прозондировала Берлин, и - к удивлению Рехберга -  Бисмарк  не  стал
уклоняться от венских объятий.
   - Что ж, встанем в одну шеренгу, - сказал он. - Я только и жду,  когда  у
нас возникнут самые сердечные отношения...
   Он открыл ловушку, в которую Австрия и запрыгнула,  словно  глупая  мышь,
видевшая только кусок сала, но не заметившая ни железных прутьев, ни  хитрых
замков. Бисмарк уже  начал  запутывать  австрийскую  политику  в  сложнейших
лабиринтах своих виртуозных комбинаций... Вот вам  дикий  парадокс:  Бисмарк
шагал к объединению Германии, ведя  под  ручку  ненавистную  ему  Австрию  -
злейшую противницу этого объединения!
   Европа досматривала приятные сны...
   ...Совсем уж некстати к Бисмарку  снова  явилась  депутация  ткачей  -  с
жалобами на фабрикантов, в расчете на то, что королевская власть поможет  им
выбраться из непроходимой нужды. На этот раз Бисмарк не стал миндальничать:
   - В следующее воскресенье жареного гуся не  будет.  Пришло  время  жарить
пули и выпекать бомбы. Готовьтесь к войне!

НЕЧТО ОЧЕНЬ ПЕЧАЛЬНОЕ

   Прием окончился... Пришлось много говорить, он сбился  с  голоса,  устал.
Подойдя к окну, вице-канцлер прижался лицом к стеклу, остужая  разгоряченный
лоб, и смотрел, как отъезжали кареты с послами. Неожиданно сказал:
   - А ведь мог бы получиться неплохой дипломат.
   - О ком вы? - не понял его Жомини.
   - Вспомнил я... Пушкина! Сейчас  все  настолько  привыкли  к  его  званию
поэта, что никто не представляет Орфея чиновником. А ведь мы начинали  жизнь
по ведомству иностранных дел. "С надеждою во цвете юных лет, мой милый друг,
мы входим в новый свет", - писал он мне тогда. "Удел назначен нам не равный,
и разно мы оставим в жизни след..." Так оно и получилось! Но иногда я думаю,
как бы сложилась его судьба в политике, если бы не поэзия? Может, блистал бы
послом в Париже? Или  застрял  навсегда  консулом  в  Салониках...  Вы  меня
слушаете, барон? - спросил министр.
   - Да, ваше сиятельство, - кивнул Жомини.
   Горчаков ослабил галстук, потер дряблую шею. Побродив по кабинету, извлек
из портфеля пакет:
   - Я получил письмо от ученого графа  Кейзерлинга,  что  ныне  ректором  в
Дерптском университете. Позвольте, зачитаю из него отрывок: "Я настаиваю  на
опасности  германизма.  Германцы  были   первыми   орудиями   угнетения;   в
порабощении  поляков  они  превзошли  всех...  В  глубине  души  я  чувствую
отвращение к Пруссии: королевский абсолютизм, в неестественном  сочетании  с
парламентом, - это ведь как подлая женщина, избравшая  себе  мужа  с  единой
целью - обманывать его!"
   - Не ожидал от немца, - заметил Жомини.
   - Вот то-то и оно, что немец пишет по-русски... Звонили колокола церквей,
подтаивало;  близилась  пасха  -  с  куличами  и  бубенцами,  с   неизбежным
отягощением  после  застолий.  "Отвратив   грозившие   России   политические
столкновения и незаконные попытки вмешательства в ея дела,  цель  ревностных
трудов, усердно Вами понесенных, была достигнута к чести и славе  России"  -
при таких словах рескрипта Горчаков под пасху получил от царя  его  портрет,
осыпанный  бриллиантами.  Такие  портреты  приравнивались  к  очень  высокой
награде и носились на груди наравне с орденами. При  всем  своем  честолюбии
Горчаков охотнее получил бы деньги. В них он сейчас особенно  нуждался,  ибо
возле него,  утепляя  его  старость,  жила,  пела,  смеялась,  флиртовала  и
капризничала племянница Надин Анненкова, бывшая Акинфова; разведясь с мужем,
красотка переехала на  дядюшкины  хлеба,  и  поговаривали,  что  скоро  быть
свадьбе...

***

   Горчаков ей стихов не писал - писал Тютчев:

   При ней и старость молодела
   И опыт стал учеником,
   Она вертела, как хотела,
   Дипломатическим клубком.

***

   И даже он, ваш дядя достославный,
   Хоть всю Европу переспорить мог,
   Но уступил и он - в борьбе неравной
   Вдруг присмирел у ваших ног.

   Надежде Сергеевне было всего 25 лет. Кажется, она серьезно покушалась  на
дядюшку, чтобы к своему имени получить звание вице-канцлерши. Об этом  тогда
много судачили в Петербурге - кто с похвалою, кто осудительно, но -

   К ней и пылинка не пристала
   От глупых сплетен, злых речей,
   И даже клевета не смяла
   Воздушный шелк ее кудрей...

   Горчаков благодушничал в обществе  племянницы,  охотно  исполнял  все  ее
капризы, что давало повод  для  разговоров  о  чувствах  старика  не  только
родственных. Желая устроиться в международной политике, будто Нана  в  своем
будуаре, среди красивых безделушек, Надин открыла нечто вроде  политического
салона, мечтая о славе мадам Тальен или Рекамье. Горчаков  не  препятствовал
этой затее, и в дом вице-канцлера, где раньше царил закоснелый  дух  скупого
камердинера Якова, потянулись не только дипломаты -  артисты  и  профессора,
генералы и сановники; бывали молодые журналисты "с  дарованием",  появлялись
стареющие красавицы "со связями". Все чувствовали себя у Горчакова свободно,
и только Яков бубнил по вечерам в спальне своего барина:
   - Доведет она вас до греха. Так вытряхнет, что пойдете по миру, и я пойду
с вами. Да вы на себя-то гляньте.., хорош жених! Ежели  корка  попадется,  и
тую прожевать не можете. А тут эдакий орех с изюмом.., вот ужо, она  спляшет
на вашей лысине!
   Вскоре  князь  заметил  в   отношении   к   нему   императора   некоторую
фривольность, какой не замечал ранее. Не называя Надин по  имени,  Александр
II давал странные советы:
   - Я бы на вашем месте  не  задумывался!  А  присутствие  молодой  женщины
украсит церемонии дипломатического корпуса...
   Из Средней Азии поступали сообщения - генерал Черняев замышлял  поход  на
Чимкент. Англичане быстро пронюхали об этом, и в салоне появился лорд Нэпир,
которым можно  было  залюбоваться;  стройный,  голубоглазый  джентльмен,  он
получил воспитание в Мейнингене, склад ума имел  несколько  педантичный,  но
держался, как независимый "викторианец", уже положивший  в  карман  полмира.
Нэпир начал издалека:
   - Ваш русский Кортец,  генерал  Черняев,  кажется,  сильно  заинтересован
делами в Кокандском ханстве? Горчаков сделал отрицательный жест:
   - Только, ради бога, не говорите, что мы идем отвоевывать  у  вас  Индию!
Стоит нашим солдатам  чуточку  загореть  на  солнце,  как  в  Лондоне  сразу
называют нас конкистадорами... Мы ведь не ведем колониальной политики!
   - Но ваше стремление со времен  Петра  Первого  к  расширению  стало  уже
хроническим и.., опасным. На опыте своей страны я знаю,  как  это  трудно  -
уметь остановиться. Допускаю, что вам предел знаком, но знают ли предел ваши
генералы?
   - В чем вы нас подозреваете? - оскорбленно вопросил Горчаков. - У  нас  в
России есть такие места, где еще не ступала нога человека,  и  мы,  русские,
все еще надеемся встретить в Сибири живого мамонта. Неужели в мудрой  Англии
думают, что Россия озабочена приращением земельных пространств?
   - Вы и так безбожно распухли, - съязвил Нэпир.
   - Наша опухоль - наследственная, в  отличие  от  вашей  -  всегда  чужой,
развитой в меркантильных интересах...
   Кажется,  назревал  поединок  интеллекта  двух  школ  -  Мейнингенской  и
Лицейской, но тут Горчаков  заметил  Тютчева,  который  с  потерянным  видом
появился среди всеобщего оживления, и Горчаков, почуяв  неладное  с  поэтом,
оставил Нэпира.
   - Что с вами, друг мой? - спросил он Тютчева.

***

   Два месяца назад Леля родила ему последнего ребенка, и  Тютчев  дал  ему,
как и другим детям от Лели, свою фамилию (фамилию, но без герба).  А  теперь
она умирала.., умирала на старой даче Ораниенбаума, в конце тишайшей улочки.

   Весь день она лежала в забытьи,
   И всю ее уж тени покрывали,
   Лил теплый летний дождь - его струи
   По листьям весело звучали.
   И вот, как бы беседуя с собой,
   Сознательно она проговорила:
   - О, как все это я любила.

   Ее не стало, а дождь продолжал шуметь в листве старых деревьев, и тут  он
понял, что все кончено. Нет  в  мире  никаких  трагедий.  Есть  только  одна
трагедия - это смерть! Возле любимой женщины, медленно остывающей на плоском
столе, он в горячке написал письмо жене, а что написал - не помнил...
   Вздрагивая, он вложил в руку Лели свечу. Раскаленный воск  сбегал  на  ее
пальцы, но ей уже не было больно.
   Горчаков через несколько дней навестил  поэта  на  Коломенской  улице.  В
убогой квартире вице-канцлер  погладил  головы  детишкам  -  тютчевским  (по
фамилии, но без герба). Поэт лежал на кушетке, его знобило. Он сказал:
   - А что произошло? Неужели она умерла? Да, да, я знаю, это  я  виноват...
О, как она, бедная, страдала от своего двойственного положения! Мы, мужчины,
этого не понимаем. Но ради любви ко мне она сознательно пошла на позор. А  в
результате - чахотка... А я жив. Зачем?
   Кто-то появился за спиной Горчакова,  потому  что  взгляд  Тютчева  вдруг
обрел особую остроту.  Горчаков  обернулся:  в  дверях  стояла  жена  поэта.
Вице-канцлер встал и отвесил женщине нижайший поклон. Она сказала:
   - Я сегодня же увезу тебя, Федор, из России... Тютчев  снова  оказался  в
кругу семьи, а дочери, как и жена, с благородным тактом делали все, чтобы он
забыл о могиле, которую поливали серые  петербургские  дожди.  Поэта,  будто
ребенка, нуждавшегося в развлечениях, сажали с поезда на поезд,  с  парохода
на пароход, его перемещали из одного  отеля  в  другой.  Тютчев  был  тих  и
покорен, безответно погруженный в самого себя. Он прижался - всей душою! - к
тому праху, что остался на родине. Глазами  слепца  Тютчев  озирал  ярчайшие
краски божественной Ниццы;  из  груди  его,  трагически  умолкнувшей,  вдруг
вырвалось, словно стон, откровенное признание:

   О, этот Юг! О, эта Ницца!
   О, как их блеск меня тревожит!
   Жизнь, как подстреленная птица,
   Подняться хочет - и не может.
   Нет ни полета, ни размаха -
   Висят поломанные крылья,
   И вся она, прижавшись к праху,
   Дрожит от боли и бессилья...

   Горчаков встретил его в сытой чопорной Женеве.
   - Пережить -  не  значит  жить,  -  сказал  поэт.  -  Для  меня  все  уже
кончилось.., навсегда. А для вас?
   - И  для  меня  кончается,  -  ответил  Горчаков.  Вокруг  них  сгущалась
старческая пустота.
   - Прошу вас - только не молчите. Понимаю, что многое  закончилось,  но  о
политике-то вы говорить можете...
   - О ней могу.
   - Так скажите, ради чего все эти марши средь оазисов пустыни? Что вам там
надо? Неужели хлопок?
   - Нет, не ради хлопка наши генералы самочинствуют в этом пекле. Я  и  сам
не всегда понимаю, что творится за Оренбургом.  Там  вроде  бы  политическое
единоборство с Англией сомкнулось с целями улучшения границ. Военный министр
Милютин считает, что виноваты  сами  англичане!  Своей  подозрительностью  к
нашей политике они и толкают наших генералов на  закрепление  стратегических
рубежей.
   - Значит, чистая стратегия?
   - Нет, и экономика. Даже хлопок...
   Они вышли на улицы Женевы, спустились к озеру.
   - Когда я был в Мюнхене, - рассказывал Тютчев, - профессор Блунчли сказал
мне о Бисмарке так: "Мы, немцы, обожаем насилие даже в том случае, если  его
творят над нами. Во времена политических бессилии  в  нас  проступают  черты
философского идеализма, но стоит нас вооружить и ударить в барабаны, как  вы
не узнаете тихих пивоваров и башмачников: в  них  пробуждается  древний  дух
варваров..." Вот так-то, любезный  князь!  Вам  не  страшно?  -  спросил  он
Горчакова.
   - Нет, - спокойно ответил тот.

***

   Снова Петербург, снова Певческий мост...
   - Итак, - сказал Горчаков, - я весь внимание.  Граф  Кейзерлинг  оказался
тощим высоким человеком в форменном сюртуке; волосы уже седые; улыбка  очень
мягкая.
   - В старом Ревеле, где я предводителем  эстляндского  дворянства,  многое
осталось от цеховых предрассудков. Столяр, делающий  стулья,  уже  не  будет
мастерить стол, а делающий столы не сделает вам стула. Я палеонтолог, но  из
цеха чистой науки решил постучаться в чужой мир политики...
   - Gut, - крякнул Горчаков, вроде одобряя.
   - Я не только немец, - продолжал Кейзерлинг, - я еще  и  русский  ученый.
Наука сама по себе космополитична, но ученые  не  всегда  космополиты:  я  -
русский патриот. Бисмарк - моя давняя слабая струна!  Любя  его,  как  друга
юности, я порою просто не перевариваю его. Пользуясь  случаем  пребывания  в
столице, я хотел бы лично предостеречь  вас  относительно  этого  безбожного
господина...
   - В  чем?  -  спросил  Горчаков,  и  цейсовские  линзы  его  очков  вдруг
ослепительно вспыхнули на солнце.
   - Бисмарк - лжец! Да, он способен на  привязанность  к  людям,  пейзажам,
чибисовым яйцам и собакам. Но вы не верьте, что он любит Россию, -  он  лишь
боится ее. Бисмарк  агрессивен  по  складу  натуры,  он  способен  причинить
множество бед не только отдельным личностям, но и целым народам.
   Конечно, ученому нелегко дался этот шаг, и на искренность Горчаков  решил
ответить тем же святым чувством:
   - Но политика не торговля,  и  я  не  могу  избирать  для  себя  приятную
клиентуру. Даже  в  агрессии  меня  интересует  политический  результат.  Не
забывайте, что Черное море -  наша  чувствительная  подвздошина,  а  там  мы
обезжирены и обескровлены. Все эти бисмарки, рооны и мольтке  крутят  крылья
своей мельницы, а она мелет муку для нас... Не подумайте, - предупредил  он,
- что я политический тиран, не внемлющий людским страданиям. Я  не  закрываю
глаза на зло и даже, где это можно, предотвращаю его. А  конечный  результат
политики, проводимой мною, обнаружится не сразу...
   Кейзерлинг поднялся, чуть смущенный:
   - Я, очевидно, чего-то не понял  как  надо.  Делающий  стулья  не  должен
делать столы.
   - Но я оценил ваше  благородство.  Вы  немножко  наивны,  как  и  следует
человеку науки, а я, наверное, слишком жесток в вопросах, кои  относятся  до
чести моего отечества.
   Отвесив друг другу церемонные поклоны,  они  расстались.  Горчаков  долго
стоял посреди кабинета - думал...
   Кажется, он разгадал  подоплеку  ухищрений  Бисмарка  в  состряпанном  им
альянсе с Австрией, но в Вене пресыщенные гордостью дельцы еще не  осознали,
чем закончится экзекуция над "датским ребусом".

ДАТСКИЙ РЕБУС И ЭКЗЕКУЦИЯ

   Английский лорд Пальмерстон говорил:
   - Во всей Европе шлезвиг-голштейнский вопрос понимали только три человека
- муж моей королевы Виктории, один дурашливый старик в Дании  и  я!  Но  моя
королева овдовела, глупый  датчанин  угодил  в  дом  для  умалишенных,  а  я
совершенно не помню, в чем там дело...
   Датский ребус  очень  сложен.  Над  правом  обладания  Шлезвиг-Голштейном
столетьями наслаивались осложнения -  событийные,  династические,  языковые,
бытовые; сложность этой проблемы до сих пор интригует юристов международного
права и историков .  У  шлезвиг-голштинцев
таилась надежда стать  двумя  маленькими  государствами,  которые  могли  бы
прокормить сами себя, благо они обладали высокоразвитым сельским и  молочным
хозяйством. Но Бисмарк, как перед хорошим обедом, уже потирал руки:
   - В этом датском ребусе, с какой стороны к нему ни подойти, всегда сыщешь
место, чтобы уцепиться  за  повод  к  войне.  Маленькая  экзекуция  делу  не
повредит...
   Вызвав к себе на Вильгельмштрассе русского посла, президент сказал ему  с
циничной откровенностью:
   - Я знаю, что в России станут думать обо мне, но я очень прошу: дайте нам
обменяться с Данией пушечными залпами!
   Это значило: конфликт можно разрешить и мирным путем, но  Бисмарку  нужна
война, только война, чтобы немцы снова почуяли вкус крови. Предчуя нашествие
"экзекуторов", датский король обнародовал конституцию, закреплявшую единение
Дании с немецкими провинциями, - Бисмарк начал бушевать:
   - Да кому теперь  нужна  его  бумажонка?..  Берлин  и  Вена  переслали  в
Копенгаген ультиматум, чтобы в 48 часов  (!)  не  было  и  духу  от  датской
конституции. Дания отказалась исполнить их команду. Бисмарк того и ждал:
   - Прекрасно.., экзекуция начинается!
   И тут выяснилось: в Пруссии много кричали о войне, но  воевать  никто  не
рвался. Ровно полвека немцы просидели дома, а не бродили с оружием  в  руках
по дорогам Европы. Старикам, помнившим былые войны, молодежь уже не  верила,
что в  боевых  условиях  человек  может  выспаться  на  голой  земле  (немцы
возлюбили пуховые перины). На вокзалах бунтовали призывники:
   - Куда нас гонят? Нам и так хорошо живется.
   - Плевать мы хотели на этот Кильский канал!
   - А что мне датчане сделали плохого?.. Усмиряя антивоенные бунты, полиция
измучилась: новобранцев запихивали в вагоны силой. Бисмарк  тащил  пруссаков
на войну  буквально  за  волосы.  Накануне  первого  сражения  при  Миссунде
кронпринц Фридрих вдруг вспомнил, какие пылкие бюллетени обращал Наполеон  I
к своим  солдатам,  и  тоже  провозгласил:  "Каждый,  кто  в  будущем  может
похвастать: я - миссундский солдат! -  получит  ответ:  "Вот  так  храбрец!"
После этого пошли вперед и были.., наголову разбиты. Драпая от датчан,  сами
же пруссаки обсмеивали себя:
   - Ты, парень, удираешь из-под Миссунды?
   - Ага.
   - Вот так храбрец...
   Мужество датских стрелков и  крестьян  Ютландии,  с  руганью  похватавших
охотничьи  ружья,  заряженные  картечью  на  волка,  приводило  Бисмарка   в
отчаяние. Под фортами Дюппеля  пруссаки  бились  о  фасы,  словно  бараны  о
стенку, но взять фортов не могли. Австрия воевала гораздо  лучше  пруссаков.
Бисмарк, донельзя удрученный, сказал Мольтке:
   - Мы становимся просто смешны.., позор! Мольтке оставался невозмутим, как
бог:
   - Наши маневры -  сплошная  цепь  взаимосвязанных  недоразумений.  Но,  -
добавил он, - ответственность за тактические промахи несут кронпринц Фридрих
и военный министр Роон, а приказы по армии проходят через канцелярию  самого
короля... Бисмарк, я назвал вам виновных! Так воевать нельзя.  Устройте  еще
одну войну - специально для прусского генштаба, и вы  убедитесь,  как  точно
планируем мы победы...

***

   Весною прусская армия освоилась с войной, стала побеждать. Это  было  уже
нетрудно, ибо на одного датского солдата накидывались три немецких. Отвоевав
Шлезвиг и Голштинию, захватив Фризские острова, Бисмарк увлекал австрийцев и
дальше -  чтобы  оторвать  от  Ютландии  земли  пожирнее.  Но  датский  флот
регулярно громил неопытных моряков Пруссии,  а  морскую  разведку  в  пользу
Копенгагена вели английские корабли Ламаншской эскадры. Опьяненный  успехами
на  суше,  кайзер  вдруг  заговорил,  что  Пруссия  способна  поразить  даже
Англию...
   Об этом узнал в Петербурге князь Горчаков:
   -