нство
настраивается все враждебнее. Император  подавлен  серьезностью  внутреннего
положения и далеко не проявляет прежнего интереса к внешней политике.  Вчера
он мне с глубоким вздохом сознался, что выезды на охоту -  самые  счастливые
его дни... Горчаков делает вид, будто все, что ни свершается в  России,  все
происходит согласно  зрело  обдуманной  программе!"  Александр  И  пригласил
Бисмарка на охоту.

В ПРЕДЧУВСТВИИ ПЕРЕМЕН

   Пришла зима  -  снежная,  морозная,  краснощекая;  на  перекрестках  улиц
Петербурга полыхали костры, возле них, прихлопывая рукавицами,  отогревались
прохожие... Слухи о близости  реформы  наполняли  столицу;  Бисмарк  спросил
Горчакова, как на нем отразится освобождение крестьян.
   - Лично меня это никак не заденет, я ведь не обладаю именьями  и  никогда
не был рабовладельцем.  (Бисмарк  удивился.)  Не  удивляйтесь,  -  продолжал
Горчаков. - У меня было четыре сестры, и, выйдя из Лицея, я сразу  же  отдал
им в приданое отцовскую деревеньку. С тех пор живу только службою! Когда  вы
едете на охоту? - спросил он. - Что ж, поздравляю. Вы  увидите  царя  в  его
любимой стихии. Наш знаменитый поэт Жуковский был его воспитателем.  Он  мне
рассказывал, что, наблюдая за учеником, долго не мог уяснить, в чем  же  его
главное пристрастие, и только на охоте заметил в глазах цесаревича подлинное
воодушевление восторга...
   Горчаков был тщеславен  и  сейчас  испытывал  честолюбивое  удовольствие:
война в Италии и паника средь  монархов  привели  к  смене  кабинетов  Вены,
Парижа и Лондона.
   - Одного меня не высекли! Правда, жаль Валевского, но  зато  я  рад,  что
канцлера Буоля выставили за двери политики,  как  щенка,  обфурившего  подол
знатной дамы... Я надеюсь, - продолжал он с улыбкой, - что скоро вы  займете
в Берлине точно такое же положение, какое я занимаю в Петербурге.
   Через стекла очков на Бисмарка пронзительно смотрели глаза - острые,  как
иголки. Ленивым движением барина Горчаков протянул  ему  донесение  русского
посла из Берлина:
   - Надеюсь на вашу скромность - вы забудете то, чего не следует знать.  Но
это вас взбодрит.., читайте!
   Русский посол сообщал, что в Берлине назревает кризис в  верхах.  Военный
министр Роон ожесточил ландтаг деспотизмом речей, требуя от  Пруссии  денег,
денег и еще раз  денег  -  ради  увеличения  армии  и  строительства  флота.
Прусская военная система держалась на устаревших законах 1814 года. Но с тех
пор население увеличилось на 8 миллионов.  А  под  ружье  призывали,  как  и
полвека назад, лишь 40 000 рекрутов, отчего  только  26  процентов  здоровых
молодых мужчин подпадали под мобилизацию. Подобно тому  как  врачи  видят  в
большинстве людей будущих своих пациентов, так и Роон с Вильгельмом в каждом
пруссаке усматривали будущего солдата. А всеобщая воинская повинность -  это
главное  условие  для  автоматической   способности   нации   к   мгновенной
мобилизации.
   - Прочли? - спросил Горчаков. -  Это  касается  лично  вас,  ибо  наличие
кадровой армии повлечет за собой переход к более активной политике.  А  кто,
как не вы, ее возглавит?
   -  Но  в  Берлине  меня  считают  вроде  чучела,  которым  удобно  пугать
дурашливых младенцев. Чувствую, что мне ходу не  дадут.  Я  бы  с  восторгом
остался послом в Петербурге до конца своих дней. Меня заботит у  вас  только
страшная дороговизна дров и необходимость всюду давать чаевые...
   Об этом разговоре князь сообщил императору.
   - Бисмарка, - ответил царь, - можно  бы  переманить  на  русскую  службу.
Вопрос в том, куда его определить.
   - Человек он капризный, - поморщился  Горчаков.  -  Иногда  манерен,  как
избалованная  женщина.   Однако   для   России   выгоднее   иметь   Бисмарка
преуспевающим в Берлине.
   Царь отбарабанил по столу "Марш Штейнмеца".
   - Предстоят перемены.., предчувствую их  даже  сердцем.  А  как  здоровье
прусского короля Фридриха-Вильгельма Четвертого?
   - Он заточен в старом Сан-Суси, и, конечно, когда  ненормальный  запивает
лекарство водкой, то на улучшение его психики рассчитывать не  приходится...
Помню, проездом через Берлин я был у него  на  приеме  в  Бабельсберге,  там
собиралось интересное общество. Поэты, ученые, издатели. Король был неглупым
человеком. Но меня уже тогда поразило: начнет смеяться -  и  смех  сразу  же
переходит в икоту.
   - Да, - заключил царь, - предстоят перемены. На  время  нашей  поездки  в
Варшаву я зачислю Бисмарка в свою свиту.

***

   Австрия копила войска на границах Ломбардии, чтобы  снова  накинуться  на
Пьемонт и вернуть себе потерянное  в  минувшей  войне.  Горчаков  с  большим
тактом подготовил свидание трех императоров, дабы от самого  начала  пресечь
всякие попытки к закабалению Италии. В Варшаву съехались монархи -  русский,
австрийский и принц-регент прусский; в  Париже  это  рандеву  расценили  как
зловещий симптом,  и  Морни  заявил  Киселеву,  что  в  варшавском  свидании
французам видится воскрешение старых призраков:
   - Неужели вы соскучились по Священному союзу?.. Но у Горчакова были  иные
цели. Перед монархами  он  произнес  витиеватую  речь,  за  красотами  стиля
которой  скрывалось  главное:  Россия   не   позволит   австрийским   штыкам
распоряжаться судьбою  итальянского  народа.  Бисмарк  откровенно  поддержал
русского министра, чем возмутил принца-регента Вильгельма.
   - Неужели вы полагаете, что народ вправе отнимать  у  священных  особ  их
короны? - спросил старик, фыркая.
   - Все происходящее в Италии  я  отношу  к  числу  закономерных  природных
явлений. Гарибальди сокрушает престолы итальянских герцогств не потому,  что
он родился отпетым негодяем, - нет, просто Гарибальди угадал  желания  своей
нации!
   Бисмарк красноречиво глянул на Габсбурга, словно желая его  предупредить:
за изгнанием Австрии из Италии обязательно  последует  изгнание  Австрии  из
Германии. Франц-Иосиф с явной мольбою воззрился на Александра II - в чаянии,
что тот, подобно своему батюшке, ляжет костьми за Австрию, но царь  на  этот
раз не подвел Горчакова и отвечал вполне разумно:
   - Как бы ни складывались дела в Италии, они все-таки складываются, и  дай
бог итальянцам доброго здоровья...
   Вместо отвергнутого Буоля императора Австрии сопровождал в  Варшаву  граф
Рехберг, ненавидевший Бисмарка за  его  нещадное  курение  в  бундестаге,  а
Бисмарк,  ненавидя  Рехберга,  все-таки  нашел  в  себе  мужество   остаться
вежливым. Он спросил его о венгерском национальном движении.
   - Боюсь, что мадьяры съедят нас, немцев! В ответ на это признание Бисмарк
проявил  удивительную  прозорливость  в  планах  будущей  политики  Австрии,
которой суждено было историей превратиться в Австро-Венгрию.
   - Имей я несчастье быть вашим императором, - сказал он, - я  бы  отпускал
усы, а не бакенбарды. Я бы все в Австрии подогнал  под  мадьярскую  мерку  и
признал бы за истину, что главное преимущество австрийского кесаря в  том  и
заключено, что он является королем венгерским, а сама  Австрия  -  это  лишь
болезненный придаток к Венгрии...
   Вильгельм перед отъездом из Варшавы поручил адъютанту  Мюнстеру  объявить
Бисмарку свое монаршее недовольство:
   - Если вы станете высказывать мнения, отличные от мнения Берлина, вам,  к
сожалению, никогда не бывать министром.
   Бисмарк ответил Мюнстеру - по-деловому:
   - А если я стану министром и перестрою сознание Берлина  на  свой  лад..,
что тогда? Кстати, я прибыл в Варшаву, состоя в свите русского государя. А в
подобном амплуа шуршание берлинских кринолинов меня уже не пугает.
   Под "кринолинами" он разумел жену принца-регента Августу, глупую старуху,
имевшую большое влияние на мужа; Бисмарка она невзлюбила,  всюду  доказывая,
что в Петербурге он слишком  "обрусел"  и  потому  не  может  верно  служить
Пруссии.
   - Что мне передать регенту? - спросил Мюнстер.
   - Так и передайте. Только ничего не выдумывайте.
   - Жаль, -  искренно  вздохнул  Мюнстер.  -  Вам  ведь  хотели  предложить
портфель министра внутренних дел.
   - Это еще не власть! Пусть  меня  сделают  президентом  хотя  бы  на  три
месяца, и я приготовлю хорошую гражданскую войну  в  Германии:  эта  взбучка
освежит Берлин, как легкая увлекательная прогулка в окрестностях столицы...
   - Я не могу доложить такое, - отпрянул Мюнстер.
   - Но я за вас тоже не побегу докладывать!

***

   Физически очень сильный человек,  Александр  II  рисковая  один  на  один
выходить с рогатиной на медведя; царь забросил охоту лишь под  конец  жизни,
когда уложил наповал  своего  обер-егермейстера  Скарятина,  приняв  его  за
"мишку". Каждый вторник от перрона Варшавского,  или  Николаевского  вокзала
отходил особый поезд, наполненный егерским  штатом,  загонщиками,  кухней  с
метрдотелями  и  членами  иностранных  посольств,  к  которым   царь   лично
благоволил.
   Одетый в дубленую бекешу, в высоких валенках, император вошел в вагон  со
словами:
   - А сегодня холодно. Сколько градусов?
   - Одиннадцать, ваше величество, - ответили слева.
   - Целых двадцать пять, - прогудели справа.
   - Вот видите, - сказал император Бисмарку, - царям никогда не  приходится
слышать правды, потому я и читаю  "Колокол"!  Спасибо  господину  Герцену  -
каждый нумер получаю от него бесплатно по  адресу:  Санкт-Петербург,  Зимний
дворец...
   Миновали окраины столицы, за окнами было черно и студено. Император сидел
в обществе поэта  Алексея  Толстого,  независимого  гордеца,  и  венгерского
художника Михая Зичи, который давно  прижился  в  России,  где  стал  лучшим
иллюстратором Лермонтова. Толстой с царем никогда не церемонился, и  сейчас,
под гудение паровоза, он  читал  ему  злую  сатиру  на  власть,  запрещенную
цензурой, а царь с невозмутимым видом  слушал  и  открыто  посмеивался...  В
конце поэт спросил:
   - Ну, и когда же будет на Руси порядок?
   - О чем говоришь, Алеша? - ответил царь, разглаживая пушистые бакенбарды.
- Знаешь сенатора Толмачева? Золото был в полковых командирах. Ничто в полку
даром не пропадало. А недавно узнаю такую штуку.  Велит  стричь  солдат.  Да
стричь во всех местах -  без  исключения!  Потом  волосами  набьет  тюфяк  и
продаст. Денежки - в карман. А я его, сукина сына, считал мастером  полковой
экономии. Даже другим генералам в пример ставил... Какой же тут порядок?
   - Мужиков порем, - сказал Толстой, - а сенатора нельзя?
   - Если хочешь, выпори его сам, - обозлился царь... Приехали - Лисино!  На
платформе предстала такая картина: прямо в  снегу  стояли  на  коленях  пять
мужиков,  держа  на  обнаженных  головах  прошения  "на   высочайшее   имя".
Магазин-вахтеры, встречавшие царя на станции, уже распалили смоляные факелы,
и в едком брызжущем пламени эта сцена рабского унижения  выглядела  особенно
зловеще. Царь пошагал к саням.
   - Ливен, собери, что у них  там...  Ливен  прошел  вдоль  ряда  крестьян,
рывками сдернул с голов прошения и сунул их в карман полушубка.
   - Поехали! - крикнул царь, навзничь, будто подстреленный, падая в кошевку
саней.
   Ночевали в деревне, притихшей среди заснеженных дремучих лесов. Александр
II остановился в богатой двухэтажной  избе  местного  лавочника;  Бисмарк  с
удивлением обозревал лакированную крышку клавесина, образа в дорогих окладах
и высокие  фикусы  в  кадушках.  Перед  сном  ужинали  горячими  блинами  со
сметаной. Бисмарк впервые попробовал тертой редьки (причем царь  забыл,  как
зовется редька по-немецки, и за переводом этого слова посылали  скорохода  к
барону Ливену).
   Был очень ранний час, когда охотники в окружении своры собак вошли в лес.
Егермейстеры волновались, распределяя места  таким  образом,  чтобы  выгнать
медведя на императора.
   - Бисмарк, идите со мной, - предложил царь. Шли по пояс в снегу. Вспотели
и расстегнулись. Отстав от них сажен на десять, шагал страхующий жизнь  царя
унтер-егермейстер Ильин и, невзирая на сильный мороз, держал голый палец  на
взведенном курке.  Где-то  очень  далеко  слышались  резкие  собачьи  взлаи,
разноголосье загонщиков.
   - Нам стоять здесь, - замер царь; валенками он  начал  утаптывать  вокруг
себя площадку. - Заряжайте, посол!
   Бисмарк вогнал два зеленых  патрона  в  стволы  замечательного  ижевского
ружья (подарок русского императора).
   - Кажется, стронули, - прислушался Ильин... В  морозной  дымчатой  тишине
всходило солнце.
   - Мне сейчас трудно, - вдруг тихо признался  царь.  -  В  народе  не  все
спокойно.  Боюсь,  провозглашение  манифеста  о  свободе  вызовет   досадное
непонимание дворян и бунты мужиков. Слава богу, у нас  еще  мало  фабрик,  и
моему сыну, очевидно, уже предстоит борьба с новым явлением - рабочими!  Это
уже не деревня, в какой мы с вами сегодня ночевали...
   Договорить он не успел: из-за кустов нежданно прянул на них медведь,  еще
не очнувшийся от берложного сладкого дрема. Два  выстрела  грянули  разом  -
бедняга рухнул. Хрустя валенками по снегу, царь подошел к зверюге, склонился
над ним:
   - Бисмарк, это вы или я? Ну да ладно. Пусть  его  везут  в  анатомический
театр, профессор Трапп вскроет его и по пулям установит, кому из нас  должна
принадлежать шкура...
   Александр II вскинул на плечо  ружье.  Было  заметно,  что  он  недоволен
возникшим конфликтом (царь не любил, чтобы  кто-то  опережал  его  выстрел).
Неподалеку  загонщики  уже  разводили  костры.  Метрдотель  прямо  на  снегу
расстилал скатерть, поверх нее лакеи ставили бутылки и закуски. Отовсюду  из
лесной чащобы сбредались на дым костра егермейстеры, загонщики, дипломаты  и
кучера. Ели стоя - безо всякой субординации, беря со скатерти  все,  что  на
тебя смотрит. Бисмарк, сидя на корточках, подставил стакан под  струю  рыжей
польской старки, бежавшей из бочонка. Рядом с ним царь наливал себе гданской
"вудки".
   - Ваше величество, - сказал Бисмарк по-английски, - я позволю себе выпить
за ваше высочайшее и драгоценнейшее для всей Европы здоровье, чтобы у вас не
было неприятностей с этой.., эмансипацией. Поверьте, что в моем лице на  вас
взирает верный ваш друг - королевская Пруссия, штыки которой всегда  оградят
Россию от тлетворных влияний Франции...
   По возвращении с охоты Бисмарк в один из дней  нанял  извозчика  на  углу
Миллионной и,  любопытствуя  о  мнении  простонародья,  заговорил  с  ним  о
предстоящей от царя "милости".
   - Да рази ж это воля? - смело ответил  ямщик.  -  Одна  надежа,  что  вот
нагрянет Гарибальди да трахнет всех разом так, что у  бар  головы  на  пупки
завернутся... Ннно-о, подлые! - И кони вынесли посла из ущелья Миллионной на
широкий простор Марсова поля, где маленький Суворов,  похожий  на  античного
воина, воинственно застыл среди сверкающих сугробов...
   Бисмарк тоже чувствовал близость перемен.

***

   В пустынной вечерней квартире Горчакова поджидала  его  племянница  Надин
Акинфова; он невольно залюбовался  ее  стройной  тенью,  четко  вписанной  в
оконный пролет. Величаво и плавно женщина повернулась к нему со словами:
   - А я опять бежала от своего злодея. Горчаков  заволновался,  всплескивая
руками:
   - Душенька, но так же нельзя дальше жить.
   - Приюти  меня,  дядюшка,  -  взмолилась  она...  Тютчев  откликнулся  на
появление женщины стихами:

   И самый дом воскрес и ожил,
   Ее жилицею избрав,
   И нас уж менее тревожил
   Неугомонный телеграф...

   Министр  появился  с  Надин  на  концерте  в   Дворянском   собрании   на
Михайловской улице. Он  не  скрывал,  что  ему  приятно  соседство  красивой
молодой женщины, и, проводя ее в свою ложу, умиленно улыбался... А за спиною
слышалось:
   - Ах, какая дивная пара! Жаль, что муж не  дает  Надин  развода.  Из  нее
вышла бы неплохая министресса иностранных дел.
   - О чем вы, душенька? Надин на сорок два года моложе князя, она доводится
ему внучатой племянницей.
   - Сорок два? Зато какое положение в свете... Общий же приговор был таков:
   - Надин ведет  себя  крайне  неприлично...  Здесь  тоже  возможны  всякие
перемены.

СРЕДИ БОЛЬНЫХ КОТОВ

   Заведомо  зная  реакционную  сущность  Бисмарка,  легче  всего  впасть  в
обличительную крайность и разукрасить  этого  человека  качествами  мрачного
злодея, погубителя всего живого. Но мы  не  станем  этого  делать,  дабы  не
пострадала историческая справедливость. Оставаясь в лагере реакции,  Бисмарк
мыслил радикальными образами и на свой (юнкерский!) лад творил  благое  дело
будущего своей нации.  Я  вспоминаю  слова  Белинского:  "Чем  одностороннее
мнение, тем доступнее оно для  большинства,  которое  любит,  чтобы  хорошее
неизменно было хорошим, а дурное - дурным, и которое слышать не хочет, чтобы
один и тот же предмет вмещал в себе и хорошее и дурное..."
   Одиннадцать лет упорной борьбы в дипломатии изменили  даже  Бисмарка:  из
"бешеного юнкера" и кутилы, из косного помещика Померании он вырос в гибкого
политика без предрассудков, хотя и держался прежней  формулы:  тайна  успеха
кроется в грубом насилии.  А  из  Берлина  его  неустанно  дразнил  письмами
генерал Роон:
   "С гибелью  армейского  образа  мыслей  Пруссия  станет  красной,  корона
шлепнется в грязную лужу..."

***

   Иногда  он  чувствовал  себя  очень  тяжелым,  отказываясь  ходить,  или,
напротив, настолько легким, что пытался изображать порхающего  жаворонка.  А
по ночам король страшно кричал, что он катастрофически быстро толстеет, туша
его уже заполнила  покои  Сан-Суси  и  теперь  жирное  мясо  его  величества
большими зловонными колбасами выпирает наружу через окна и двери... Наконец,
Фридрих-Вильгельм IV икнул и умер!
   Власть над страной механически перешла  к  принцу-регенту,  который  стал
королем Вильгельмом I; он  приступил  к  управлению  Пруссией  без  радости,
словно его обрекли на тяжкую трудовую повинность. С покорностью тупого  вола
король налегал в хомут власти, влача на себе бремя абсолютизма,  а  скудость
идей и неспособность к сомнениям даже помогали ему преодолевать  благородную
скуку.  Вильгельм  I  не  терпел  новизны;  поэтому,  когда  настырный  Роон
советовал  призвать  Бисмарка  для  руководства  политикой,  король   злобно
огрызался:
   - Бисмарк способен привести Пруссию к революции, а  меня  с  женою  -  на
эшафот к гильотине. Дайте мне умереть в постели!
   Гельмут фон Мольтке, молчаливый и  скромный,  чертил  графики  пропускной
способности железных дорог, мудрил над картами  Австрии  и  Франции  и,  как
заядлый танцор, не пропускал ни одного придворного бала. Основу  боевых  сил
Пруссии  составлял  народный  ландвер  -  ополчение.  Обремененные  семьями,
кормильцы детей, эти люди готовы были сражаться за свой фатерлянд, когда  на
него нападают, но - как говорил Роон - "их и палками не погонишь  драться  с
богатыми соседями".
   - Можно ли, - вопрошал Роон, - связывать  судьбу  Пруссии  с  настроением
нескольких тысяч крестьянских парней? Нам не нужны  любители-добровольцы,  а
только профессионалы, сидящие в казарме и способные вмиг расхватать ружья из
пирамид, чтобы растерзать любого, на кого им укажут офицеры...
   Взамен ополчения создали полки. Теперь в случае военной  угрозы  не  надо
апеллировать к чувствам нации, призывая ее вставать на защиту фатерлянда. Но
парламент отстаивал старинную, как мир, идею "вооруженного народа" - народа,
а не армии! Рядовые пруссаки вообще не понимали,  зачем  нужна  армия,  если
Пруссия не  ведет  энергичной  внешней  политики.  В  реформах  Роона  народ
заподозрил лишь повод для  укрепления  офицерской  касты,  и  без  того  уже
обнаглевшей. Власть заклинило в тисках кризиса: сверху кричали  "да",  снизу
орали "нет".  А  финансовый  бюджет,  на  основе  которого  надо  кормить  и
вооружать новые полки, утвержден  ландтагом  не  был.  Роон  доказывал,  что
только "внешняя политика послужит выходом из внутренних трудностей". Коли  в
Пруссии завелись штыки, надо скорее пырнуть кого-либо  в  бок  -  и  крикуны
сразу притихнут.
   - Я уже скомандовал Бисмарку: "На коня!" Это значило, что  Бисмарк  скоро
появится в Берлин