ем они не  в  силах,  но  зато  способны  изгнать  их  прочь
досрочной выплатой контрибуции. Франция напрягалась в  небывалом  финансовом
усилии. Требовалось собрать денег столько, что если бы  20-франковые  монеты
сложить в ряд  на  земле,  они  бы  вытянулись  на  3262  мили.  Если  сумму
контрибуции оформить в виде куба из чистого золота, то его  грань  равнялась
бы 4 метрам 25 сантиметрам. В подземельях парижского банка, обитых железом и
похожих изнутри на отсеки броненосцев, монеты лежали  навалом,  как  овес  в
амбарах. Слитки золота напоминали груды кирпичей. Газовые горелки, дрожа  от
напряжения, освещали это мрачное царство, где владычили лишь три вида  живых
существ - казначеи, пауки да кошки,  забегавшие  сюда  погадить.  На  случай
ограбления была продумана система быстрого затопления подвалов водою.  Воры,
если они станут спасаться по винтовой лестнице, будут  сразу  погребены  под
лавиной морского песка,  который  ринется  на  них  сверху...  Близился  час
расплаты, когда Франция, перестав работать на Германию,  сможет  вновь  жить
для себя!
   Но за Ла-Маншем, в замке Чизльхерст, Наполеон III думал иначе  -  Франция
должна жить снова для него.
   - Не  забывай  о  нашем  Лулу,  -  внушала  ему  жена.  Тьер  был  крайне
непопулярен  во  Франции,  и  потому   надежды   на   реставрацию   казались
осуществимы. Высадка с берегов Англии вооруженных десантов бонапартистов  на
берега Франции была запланирована на 20 марта 1873 года: Наполеон III  хотел
повторить "Сто дней"  своего  дяди,  Наполеона  I.  Ради  этого  триумфа  он
согласился на операцию по раздроблению камней в мочевом  пузыре  и  умер  от
большой  дозы  хлорала,  избавив  народ  Франции  от  новых   потрясений....
Наполеона III погребли в том мундире, который был на нем при Седане!

***

   А сами "герои Седана" уже подкатывали к Петербургу,  где  они  собирались
(по выражению кайзера) "проветрить мундиры". То, что происходило на перроне,
внимания не достойно. Гораздо интереснее было на  площади  перед  Варшавским
вокзалом, от которой  войска  тянулись  шпалерами  до  Зимнего  дворца.  При
появлении на площади кайзера, Бисмарка и Мольтке неприятную тишину  прорезал
молодецкий посвист и дерзкий возглас:
   - Колбасники приехали..,  чичас  нафаршируют!  Гости  достаточно  владели
русским языком, чтобы понять смысл этого выкрика.  Это  была  реакция  чисто
народная, и полиция ничего не могла поделать с уличными мальчишками, которые
кричали  вслед  отъезжавшим  каретам:  "Вильгельм  -  ослятина,  Мольтке   -
дохлятина, Бисмарк - стервятина!" Дипломаты с вокзала разъехались по  домам,
дабы сразу оповестить свои кабинеты об отрицательной  реакции  простонародья
на приезд европейских громовержцев... В этом году  новинкой  для  Петербурга
были электрические "солнца", освещавшие подъезды к дворцам. Великолепна была
и вечерняя "зоря", которую до полуночи исполнял сводный  оркестр  столичного
гарнизона, состоящий из 1500 музыкантов, 600 горнистов и  480  барабанщиков.
Этот гала-оркестр, заполнивший Дворцовую  площадь,  играл  не  только  "Марш
Штейнмеца" или марш Мейербера из оперы  "Пророк",  а  исполнял  даже  романс
Шуберта  "Хвала  слезам"  (на  медных  тарелках)  и  "Гавот  Людовика"   (на
барабанах). Высокое мастерство солдат-оркестрантов и согласованность их были
совершенны, а игра на барабанах вызывала в прохожих петербуржцах слезы...
   Полушутливо-полусерьезно Бисмарк сказал канцлеру:
   - Я слышал, вы надели маску миротворца, а между тем ваша армия  в  мирное
время имеет солдат больше, нежели  германская  в  дни  войны.  Наконец,  мне
известна ваша сомнительная фраза: "Я хотел бы воевать с Михелями, да Франция
еще не готова!"
   - Откуда вы это взяли, Бисмарк?
   - Это слышала от вас одна берлинская дама, которая в Бадене  остановилась
в соседнем с вашим номере.
   - Как же она могла это слышать?
   - Через щелку в стене, - пояснил Бисмарк.
   - Так это, мой  милый,  уже  не  дипломатия..,  это  сплетня!  Как  можно
доверять даме,  которая  через  щель  в  стене  подглядывает  за  незнакомым
мужчиной? Будьте серьезнее...
   Горчаков никогда не скрывал, что ему нравится внимание публики. Но сейчас
он  явно  сторонился  появляться  в  компании  прусского  Агамемнона  и  его
сподвижников. Журналисты упрекали канцлера, что он нарочно подлаживается под
настроение  низших  слоев  общества,  встретивших  немецких   гостей   почти
враждебно. "Стыдно, г-н Г.! - писала одна газета, - искать  популярности  на
задних дворах столицы, в харчевнях для кучеров и дворников..."  Но  канцлеру
было стыдно не за кучеров и дворников, а за тех придворных аристократов, что
раболепно толпились вокруг новых светил Европы, жаждая уловить исходящие  от
них лучи злодейской славы. Во время придворного  бала  в  Эрмитаже  Горчаков
уединился в Зале керченских древностей, но его все-таки здесь откопали,  как
археологическую ценность, и явили публике... Мольтке в  мундире  российского
генштаба   отплясывал   так,   будто   перед    ним    была    не    княгиня
Белосельская-Белозерская, а неприступный Седан, решивший сразу не сдаваться.
Бисмарк  в  белоснежном  мундире  кирасира  с  желтым  стоячим   воротником,
подпиравшим его бульдожьи брыли, громогласно окликнул посла Рейсса:
   - Вы живете роскошно, как я погляжу. А я вот натерпелся на вашем посту..,
одни дрова тут чего стоят! Рейсе, умный человек, вдруг сглупил.
   - Дрова? - удивился он (тоже  громогласно).  -  Но  ведь  все  посольства
получают их от русской казны бесплатно. Бисмарк покраснел, как вареный рак.
   - Ну да! - заворчал он. - Получают даром только те, кто умеет устроиться.
А я платил из своего кармана... Пьяноватый царь увлек Горчакова в сторону:
   - Как вы отнесетесь к заключению новой конвенции?
   - С превеликим отвращением, государь.
   - Даже с отвращением это надо сделать.
   - В каком плане вы конвенцию мыслите?
   - Как тайную и оборонительную. Двести тысяч штыков. Мы - им, они - нам...
Не пойму, князь, что тут плохого?
   - Это развитие Альвенслебенской конвенции?
   - Да о ней  все  забыли,  -  ответил  царь...  На  следующий  день  пошли
переговоры с перебранкой. Бисмарк тоже восстал против конвенции,  и  царю  с
кайзером не удалось переломить его упрямство.  Мольтке  залучил  Бисмарка  в
отдельную комнату, где они  закрылись,  и  там  уже  не  Бисмарк  мылил  шею
Мольтке, а начальник  генштаба  ломал  хребет  железного  канцлера.  Бисмарк
сдался на составление конвенции, предупредив:
   - Но без участия Австрии она - ничто!
   Горчаков подписывать конвенцию отказался. Бисмарк - тоже. Военный  сговор
скрепили начальники генеральных штабов. Вильгельм I  все  же  протянул  перо
Бисмарку:
   - Хотя бы контрассигнуйте подпись Мольтке.
   - Не стану, - огрызнулся Бисмарк.  Царь  выразительно  глянул  на  своего
канцлера. Забастовка канцлеров  таила  в  себе  признаки  вражды.  Но,  умея
скрывать  свои  чувства,  они  оставались   взаимно   вежливы.   Празднества
продолжались. Во время объезда столицы кайзер задержался возле манежа и снял
каску.
   - Вот на этом месте, - провозгласил он, - в  восемьсот  семнадцатом  году
меня, еще молодого принца, искусала злая русская собака.
   Все невольно огляделись, словно удивляясь -  почему  на  этом  месте  нет
памятного обелиска? Манежная площадь была абсолютно  пустынна.  Лишь  где-то
вдалеке пробегала одинокая собака.
   - Это не она ли? - серьезно спросил Горчаков.
   - А похожа... - присмотрелся кайзер.
   Кавалькада карет и всадников тронулась дальше - на Литейный,  где  гостям
обещали поджечь старый дом, чтобы продемонстрировать  умение  быстро  тушить
пожары. После отъезда немцев, в день 1 мая,  над  Петербургом  был  совершен
полет воздушного шара; в небеса взвились смельчаки - лейтенант флота Рыкачев
и сербский офицер Милош.  Горчаков  из  окна  министерства  видел,  как  шар
потащило ветром над крышами куда-то к черту на кулички, и канцлер  сказал  с
консервативной ясностью:
   -  От  хорошей  жизни  не  полетишь...  Герои  спустились  возле  станции
Левашево, вернулись дачным поездом,  а  на  вокзале  их  встретила  ликующая
толпа.
   - Я этого удовольствия не понимаю,  -  признался  Горчаков.  -  Для  меня
сейчас важнее спуск первого корабля  на  Черном  море...  Жомини,  запросите
посла в Париже по телеграфу: что  там  слышно  о  контрибуциях?  Немцы  рвут
бедняжку Францию так, что мясо летит кусками,  а  Блейхредеру  помогает  сам
Ротшильд... Обычная история: где деньги, там и шейлоки!
   Вскоре царь велел ему собираться в Вену.
   - Застраховаться по флангам не мешает, - сказал он. - Попробуем вырвать у
Вены военную конвенцию...
   - Мне противен этот сладкий  красавец  Андраши,  напоминающий  невесту  в
медовый месяц, которая впервые испытала, что такое сладострастие.., испытала
от насилия Бисмарка! - Но ехать в Вену канцлер согласился. - Сейчас я уже не
против сближения с нею, чтобы этим  актом  лишить  Англию  единственного  ее
союзника в Европе, паче того, что наша  армия  сейчас  прокладывает  маршрут
через пустыни - прямо на Хиву!

***

   Франция досрочно  расквиталась  с  Германией,  и  оккупанты  покидали  ее
пределы... Если бы теперь полковник Драгомиров повидал немецкую армию, он бы
ее  не  узнал.  Куда  делась  прежняя  пуританская   скромность?   Сам   дух
грабительской войны развратил армию: "Грабили теперь не только солдаты, но и
офицеры главного штаба... Генералы приписывали себе победы  в  сражениях,  в
которых они даже не участвовали". Жившие за счет Франции  на  всем  готовом,
офицеры умудрялись высылать в Германию  родным  по  100  талеров  ежедневно!
Госпитальных  врачей,  тех   просто   развезло   на   войне   от   наживы...
Салтыков-Щедрин, проезжая в это время через Германию,  с  ужасом  говорил  о
сверкающих моноклях в донельзя распяленных глазах победителей, а при встрече
с немецким офицером ему хотелось перебежать на другую сторону  улицы.  "Всем
своим складом, посадкой, устоем, выпяченною грудью, бритым подбородком так и
тычет в меня: смотри, я герой! Если б вместо того он сказал: я  разбойник  и
сейчас начну тебя свежевать, -  мне  все-таки  было  бы  легче..."  Сами  же
пруссаки  признавались  русскому  писателю:   "Прежде   мы   солдатчины   не
чувствовали, а теперь даже болезнью от нее не отмолишься".
   Франция испытание на  жизнестойкость  выдержала:  через  ее  департаменты
громыхали  платформы,  на  них  увозили  "бруммеры",  разрушавшие  Париж;  с
трубками в зубах,  загорелые  и  бородатые,  ехали  домой,  сдвинув  на  ухо
бескозырки, солдаты-победители, - они  отступали...  Но,  видя  француженок,
носивших траур по убитым и по тем  родственникам,  что  остались  за  чертою
границы в Эльзасе и Лотарингии, немцы говорили так:
   - Надо же! Они еще плачут... Мы же ничего плохого этим грязным тварям  не
сделали. Лягушатники просто неисправимы!
   Драгомирову показался бы диким этот лексикон. Но как  же  иначе  говорить
солдатам, если даже в университетах Германии  почтенные  мужи  науки,  читая
студентам лекции, называли французов "обезьянами",  русских  -  "варварами",
румын - "шайкою жуликов". А пять  миллиардов,  всосанные  банками  Германии,
вызвали бурный рост германской  промышленности.  Но  они  же,  взорвав  ритм
экономики, вызвали и жестокий финансовый кризис. "Мы  просто  облопались  на
даровщинку", - откровенно признавались берлинские биржевики. Однако, признав
это за аксиому, вегетарианцами они все-таки не сделались, - они требовали:
   - Германия нуждается в колониях за океаном! Меттерних  когда-то  разделял
все государства на две категории - на сытых и голодных. Сытые - это те,  что
захватили себе земли соседей и смирно жуют украденное. Голодные  -  те,  что
дико озираются по сторонам: где бы отхватить кусок пожирнее? Исходя из  этой
варварской  теории  "добрососедских   международных   отношений",   Бисмарк,
довольный, сказал:
   - Я не вижу вокруг себя ничего такого, что  бы  стоило  завоевать  мечом.
Будьте спокойны: отныне Германия сыта... Надолго ли?

ПУСТЫННЫЙ МАРШ

   Серое  пасмурное  утро  сочилось  в  окна  неуютной  большой  квартиры...
Горчаков уселся в кресле поудобнее.
   - Вы говорите - я  красноречив,  а  другие  обвиняют  меня  в  вульгарной
болтливости. Помню, очень давно,  когда  я  был  причислен  к  посольству  в
Лондоне, меня пригласили провести вечер в  одном  респектабельном  обществе.
После сухоядного ужина, при котором даже сальные свечки могли бы  показаться
шедевром кулинарии, мужчины расселись возле каминов и самым  наглым  образом
уснули. А мисс и миссис, образовав чопорный круг в виде неприступного форта,
замолчали столь выразительно, что в тишине была слышна невидимая  для  глаза
работа их аристократических желудков. Тут я не выдержал и решил посягнуть на
роль интересного молодого человека. Бог мой, о чем я только  не  распинался!
Об операх Метастазио и атрофии хвоста у человека, о галерее  Джорджа  Доу  и
удобстве гомеопатии. В оцепенении  я  был  выслушан,  но  более  никогда  не
приглашен. Английский свет выносит  только  тех,  кто  не  суется  со  своим
мнением. Подлинный джентльмен запечатан прочнее, нежели бочка с коньяком,  и
потому, когда лорд пьян, от него даже не пахнет. Англия, - заключил  рассказ
Горчаков, - кажется, и поныне считает меня плохо воспитанным человеком...
   Монолог предназначался  Тютчеву,  лежавшему  на  старенькой  кушетке  под
огромным букетом первой весенней сирени.
   - Судя по вашему брюзжанию, - сказал он,  -  отношения  с  Англией  снова
натянуты, как тетива лука.
   - Господи, да когда они были хорошими? Наши купцы, ездившие с  караванами
ситцев в Коканд, рассказывали,  что  видели  в  пустыне  войска,  снабженные
лучшим оружием Европы, а подозрительные офицеры командовали на.., английском
языке! Лондон умудрился создать очаг напряжения под самым нашим боком...
   Тютчев, закрыв глаза, тихо произнес:
   - Как я им завидую...
   - Кому, Федор Иваныч?
   - Нашим солдатам, что шагают сейчас на Хиву.
   - Там вода делится на караты, как бриллианты..,  там  жарища  такая,  что
люди падают замертво.., там...
   - Все равно завидую, - прошептал  Тютчев.  Слабеющей  рукою  он  надписал
Горчакову в подарок майский выпуск журнала "Русский архив",  где  напечатали
его статью о цензурном засилии в России.
   - Шестнадцать лет назад, вы помните, мы вместе сражались за раскрепощение
русской мысли. Увы, с тех пор ничто не изменилось. Самая бесплодная вещь  на
этом свете - добиваться правды! Теперь все кончено... Для меня  нет  надежды
на воскресение, и потому завидую даже солдатским мукам в пустыне.
   Уходя, Горчаков спросил Эрнестину Федоровну:
   - А что говорят врачи?
   - Говорят об экссудации мозговых артерий. Федор Иванович всю жизнь провел
в страшном напряжении. Мыслить для него - это жить, и когда в тот вечер  его
подняли на улице сердобольные прохожие и  привели  домой,  он  первым  делом
проверил свой разум. И обрадовался, что мозг еще служит ему...
   На улице Горчаков отпустил карету, пешком добрел до Певческого  моста.  В
пустом кабинете сидел барон Жомини.
   - Бог мой, - сказал канцлер, -  вокруг  меня  все  шире  пустота.  Вот  и
Тютчев.., ведь он намного моложе меня! А из лицеистов остались лишь трое: я,
граф Корф да еще калека Комовский. А из второго выпуска Лицея все давно  под
травой...
   С озлоблением он зашвырнул в угол цилиндр.
   - Какие новости о марше на Хиву?
   - Солдаты идут, - ответил Жомини кратко.
   - О, верно! Если бог дал ноги, так и топай на Хиву, давя скорпионов...  Я
устал, барон. Буду честен до конца: не столько  устал,  сколько  состарился.
Закон природы.., она мудра! Пора и под траву...

***

   Англия много лет бушевала,  посылая  громы  и  молнии  на  Петербург,  но
получалось как в басне Крылова: "...а Васька слушает да  ест"!  Ташкент  уже
сделался столицею Туркестанского края, в цветущей долине  Зеравшана  русские
войска разбили полчища бухарского сатрапа и  вступили  в  Самарканд,  где  в
гробнице  лежал  сам   Тамерлан.   Россия   вышла   на   каспийские   берега
Красноводского  залива,  в  глубь  туркменских  пустынь  протянулась  жидкая
ниточка рельсов. Англичане оторвали от  Китая  громадную  область  Кашгарии,
вооружили ее и направили  против  России.  Поднявшись  на  кручи  Тянь-Шаня,
русский солдат разбил армию кульджинских владык и вернул Кашгарию под власть
Пекина. И не было таких неприступных стен, которые не преодолели бы  русские
солдаты, не было таких  прочных  ворот,  которых  бы  не  развалила  русская
артиллерия. На полях битв все чаще находили мертвецов в бухарских халатах  и
в чалмах, но с лицами бледными и тонкими - это были англичане, тайные агенты
и военные советники королевы Виктории. Колонизаторам, стремившимся  отринуть
русских под кордоны Оренбурга, русская армия противопоставила  свой  натиск,
свою силу, свою ярость - и она  уже  выходила  к  подножиям  голубеющих  гор
Афганистана...
   Горчакова в обществе частенько спрашивали:
   - Скажите, светлейший, будет ли война?
   - С кем?
   - Ну, конечно же, с Англией.
   - Я об этом ничего не знаю, - отвечал канцлер.
   - Но ведь в газетах-то пишут...
   - А я ведь не редактор газет, мадам!  У  меня  совсем  иные  обязанности:
сделать так, чтобы Россия избежала войны.
   Горчаков  отчасти  уже  нейтрализовал  Уайтхолл  заверением,  что  Россия
считает  Афганистан  вне  сферы  русских  влияний.  И  он  очень  не   любил
напоминаний о силе британского флота:
   - Каракумов броненосцами не завоевать. Недоступным  оставалось  Хивинское
ханство! Безводные пустыни, страшная  жара  летом  и  морозы  зимою  берегли
хищников-ханов,  столетьями  живших  трудом  невольников.  Дипломатия,  даже
изощренная, тут не помогала. В ответ на протесты Горчакова  хан  высылал  на
Орский тракт новые орды разбойников, и в  гаремах  Хивы  появлялись  русские
женщины, казачат оренбургских станиц безжалостно скопили для  роли  евнухов,
пленным солдатам выкалывали глаза, впрягали, как волов, в плуги.
   1873 год - год памятный:  ранней  весной  по  зыбучим  барханам,  которые
перемещались, как волны неспокойного моря, тронулись колонны солдат.  Орудия
застревали в песке по самые оси, верблюды влачили станки для запуска  боевых
ракет, залпы  которых  убийственны  для  вражеской  конницы.  Редко-редко  в
пустыне встретится зловещий мавзолей  какого-либо  восточного  сатрапа,  еще
реже - колодцы, в  которых  едва  зачерпнешь  ведерко  тухлой  воды.  Особые
"водяные" команды отходили назад, наполняли водою всю посуду, какая имелась,
и снова нагоняли колонны. Солдаты пили... Верблюды падали, лошади умирали, а
они все шли и шли.  Лишнее,  что  затрудняло  движение,  сжигалось.  Наконец
колонны  сошлись  под  стенами  Хивы,  где  их  резво  обстреляли  новенькие
британские батареи. Но солдату важно было дойти... Приказ такой:
   - Ракетами - по коннице, артиллерия - по воротам! Самое удивительное, что
простонародье Хивы встретило русских, как освободителей от ханской сатрапии.
Сам же хан, воспользовавшись суматохой, вскочил на  туркменского  скакуна  и
умчался из города, охваченного радостным оживлением...
   Горчаков снова посетил Тютчева:
   - Сегодня, кажется, первый теплый день. Последние годы  я  по-стариковски
начинаю отогреваться лишь в конце мая... Ну, дорогой мой Федор  Иваныч,  как
вы себя чувствуете?
   - Это неважно. Важно другое - что с Хивою?
   - Марш закончен, - ответил Горчаков.
   - Теперь я умру спокойно...

***

   Он умирал в страшном беспокойстве за все на свете - за дела  Франции,  за
свои стихи, за судьбу солдат,  на  которых  уже  ложилась  исполинская  тень
Гималайского хребта. Жена перевезла его в Царское Село, ветхая дача скрипела
каждой ступенькой, по ночам ветер хлопал ставнями.  Это  были  звуки  жизни,
покидавшей его, и поэт мужественно предостерегал себя:

   От чувства затаенной злости
   На обновляющийся мир,
   Где новы