е садятся гости
   За уготованный им пир...

   Его навестил зять Аксаков, приехавший из Москвы.
   - Я, - сказал ему Тютчев, - впервые  стал  задумываться  о  себе,  как  о
писателе. Останусь ли в памяти потомства? Всю жизнь относился к своим стихам
безобразно. Лишь сейчас меня охватила тревога: хочу  быть  живым  в  будущей
России. Но имею ли право? Так мало сделано... Ах, я лентяй, какой лентяй!
   Он признался зятю, что уже потерял чувство рифмы и  стихотворного  ритма.
Вошла жена, дала ему лекарство. Тютчев на минуту задержал в своей ладони  ее
руку, произнес:

   Все отнял у меня казнящий бог:
   Здоровье, силу воли, воздух, сон.
   Одну тебя при мне оставил он,
   Чтоб я ему еще молиться мог.

   Аксаков  невольно  отметил,  что  в  этом  четверостишии  поэту   удалось
выдержать ритм и найти скромную, но точную рифму. А  вскоре  Тютчева  постиг
новый удар. "Все полагали, - вспоминал Аксаков, - что он умер  или  умирает.
Но недвижный, почти бездыханный, он сохранил сознание.  И..,  первый  вопрос
его, произнесенный чуть слышным голосом, был:
   - Какие последние политические новости?.." Потом замолк. И только  глаза,
в которых светилась громадная работа мысли, эти глаза еще продолжали жить на
маленьком  сморщенном  лице.  Приступ  опять  повторился.   Родные   позвали
священника прочесть над поэтом отходную...
   Тютчев прервал молитву вопросом:
   - А что слышно из Хивы?..
   Последние дни чело поэта было озарено светом глубокого раздумья над  тем,
что было при нем и что будет после него. Тютчев молчал, но  глаза  выдавали,
что он продолжает жить насыщенной и бурной жизнью мыслителя. Глаза говорили,
спрашивали и сами себе отвечали... Рано утром 15  июля  на  лице  отразилось
выражение ужаса - это пришла смерть. И он  погрузился  в  будущее  России  с
напряженно  работающим  мозгом,  как  уходит  в  бездну  корабль,  до  конца
продолжая трудиться раскаленной машиной...
   Умер поэт. Умер гражданин и патриот.
   Над дачами Царского Села молния вдруг распорола небеса с  таким  треском,
словно шквал рванул отсыревшие паруса.  На  давно  жаждующие  сады  и  парки
пролился восхитительный ливень. Поэт лежал на письменном  столе,  сложив  на
груди руки, и казалось чутко вслушивался в ликующие шумы дождя:

   Ты скажешь: ветреная Геба,
   Кормя Зевесова орла,
   Громокипящий кубок неба,
   Смеясь, на землю пролила...

   Горчакова под руки увели с его могилы. Старый канцлер не плакал, но часто
повторял:
   - Умер.., большой политик, умер он...
   - Умер поэт, - поправил его Аксаков.
   - Ах, не спорьте.., вы не знали его, как я!

***

   Под могучими вязами  хивинского  сераля  был  раскинут  текинский  ковер,
посреди  него  поставили  колченогий  венский  стул  -  для   Туркестанского
генерал-губернатора Кауфмана. А вокруг него стояли офицеры и солдаты в белых
шлемах с длинными назатыльниками, спадавшими им  на  плечи.  Заслышав  топот
копыт, Кауфман сказал:
   - Ну вот, едет! Поздравляю  всех  -  для  России  наступает  долгожданный
исторический момент...
   На садовой дорожке показался хивинский хан - семипудовый ленивец,  верный
муж 518 жен, завернутый в ярко-синий халат. Он  слез  с  лошади  и,  обнажив
бритую голову, на коленях издалека начал подползать к русским воинам, моля о
пощаде. Американский писатель Мак-Гахан, присутствовавший  при  этой  сцене,
тут же записал, что "теперь самый последний солдат русской армии был намного
сильнее хана". Вместе с русскими невольниками из Хивы были  вызволены  и  40
000 персов, томившихся в рабстве; уходя на родину, персы взывали к солдатам:
"Дозвольте, и мы оближем пыль с ваших божественных сапог..." Кауфман говорил
от имени русской армии:
   - Так вот, хан, нравится вам это или не очень, но мы  все-таки  навестили
вас в "недоступной"  Хиве,  где  вы  так  приятно  кейфовали  в  тени  этого
сераля...
   Хан еще ниже склонил голову, ослепительное солнце  било  теперь  прямо  в
толстый, как бревно, багровый затылок:
   - Пророк предсказал, что Бухару засыплет  песком,  а  Хива  исчезнет  под
водою,  но  аллах  не  знал,  что  мне  предстоит  кланяться  пришельцам  из
заснеженных русских лесов...
   Свободно опираясь на ружья, загорелые и усатые, с презрением  взирали  на
ханское унижение солдаты (этих легендарных героев можно видеть и сейчас: они
смотрят на потомков с красочных полотен Верещагина).
   Русский солдат не шел туда, где его не ждали.
   Он шел туда, где ждали его как освободителя.
   В звенящем зное пустынь русский человек  свергал  престолы  средневековых
деспотов - ханов, султанов и беков, всю эту мразь и нечисть,  что  осела  по
барханам со времен Тамерлана.
   И грешно забывать наших прадедов, которые в жестоких  лишениях  создавали
великое многонациональное государство...
   ...В министерстве Горчакова ожидал  новый  английский  посол  лорд  Эндрю
Лофтус; естественно, он сразу с гневом завел  речь  об  агрессии  России,  о
захвате русскими Хивы.
   Горчаков плотнее уселся, сложил руки на столе.
   - А кто вам сказал, что мы захватили  Хиву?  -  спросил  он.  -  Мы  лишь
усмирили хивинского хана, чтобы впредь ему  было  неповадно  разбойничать  в
наших  пределах...  Ваше  благородное  беспокойство  о  Хиве  позволяет  мне
проявить немалое беспокойство  об  угнетаемых  вами  ирландских  фениях.  По
какому праву протестантская Англия преследует ирландских католиков?
   - Ирландцы - это наше внутреннее дело.
   - Не отрицаю. Тем более что безопасность Оренбурга и Орска  -  внутреннее
дело России... Возьмите циркуль, милорд, и измерьте по карте  расстояние  от
Лондона до Хивы.
   - Лучше измерить расстояние от Хивы до Дели.
   - О боже праведный! Вы опять за  старое,  милорд.  Тогда  я  продолжу  об
угнетении вами ирландских католиков...

БОЕВАЯ ТРЕВОГА

   Бисмарк ел и пил, но.., как пил! Жена сказала:
   - Отто, ты же сам знаешь, что врачи не велят  тебе  увлекаться  выпивкой.
Пожалей свою печень ради меня и детей.
   - А, врачи.., лицемеры! - воскликнул канцлер. -  Если  я  не  хлопну  три
стакана мозельмуссе, я вообще испытываю отвращение к политике.  Что  делать?
Приходится жертвовать здоровьем ради великой Германии... Энгель, где фазан?
   Статс-секретарю Бюлову он отрезал жирный огузок:
   - Все Бюловы, каких я знал, умные люди... Ешьте! "Когда принесли блюдо  с
гусем, - писал очевидец, - канцлера заставили съесть такое  количество,  что
он уже задыхался, после чего последовала жареная  утка..."  Под  окнами  его
дома прошагал с песнями очередной "факелцуг" германской молодежи, и  Бисмарк
воспринял, как должное, выкрики с улицы:
   - Гер-ма-ния превыше всего... Хох, канцлер! В ряд с солдатскими колоннами
по немецким землям маршировали ферейны - спортивные, певческие и  охотничьи,
на тирольских шляпах вызывающе торчали петушиные перья.  Немцев  было  легко
организовывать:  по  первому  сигналу  трубы  они   вставали   под   знамена
землячеств, уже в прочной обуви, с рюкзаками за плечами, имея сбоку  баклагу
с пивом и сверток с бутербродами.  Заняв  место  в  строю,  пруссак  заводил
патриотическую песню и ждал только одного - команды, чтобы маршировать, куда
укажет начальство... Все заправилы германского мира (от первых курфюрстов  и
до Гитлера) всегда умело использовали в своих целях это  бесподобное  умение
немцев сплачиваться в колонны и подчиняться приказам свыше. "Германия,  куда
ж ты идешь, Германия?.."
   Пангерманизм - предтеча фашизма - при Бисмарке набирал  силу.  Начиная  с
пышных кафедр университетов и кончая бедными  сельскими  школами,  в  головы
немцев усердно  вдалбливали:  "Величайшие  в  истории  подвиги  -  немецкие,
знаменитые творения резца и кисти - германские, Берлин -  красивейший  город
мира, все великие изобретения - наши, самые лучшие гимнасты - немецкие, наши
наука и промышленность - передовые, самые толковые рабочие - немцы. Мы имеем
прекрасную армию, с прусским  лейтенантом  никто  не  сравнится!  Германский
офицерский корпус - вот в чем наша главная сила, и поэтому никто в Европе не
посмеет с Германией состязаться..."
   Хотя Бисмарк и заявлял, что Германия "сыта", но сытой он  ее  не  сделал.
Кризис  лихорадил  берлинскую  биржу,  на  фабриках  увольняли  до  половины
рабочих, пролетариат объединялся для борьбы, и Мольтке  советовал  разрубить
все невзгоды одним ударом меча - по Франции... Железный  канцлер  вступал  в
кризис, как и страна,  лежавшая  перед  ним.  Он  рассчитывал,  что  Франция
надолго погрязнет в моральном упадке, униженная и ограбленная,  но  французы
так быстро расквитались с контрибуциями, что это Бисмарка потрясло не меньше
Парижской коммуны! Франция показала ему наглядно,  что  в  ее  народе  много
здоровой силы и боевого задора. Выплачивая по германским векселям,  французы
словно бросали веселый вызов судьбе.
   Петербург открыл новый 1874 год манифестом о введении в  стране  всеобщей
воинской повинности. "Россия, - как сказано в старом циркуляре Горчакова,  -
сосредоточивалась". А портфель с иностранными делами Франции получил  герцог
Деказ,    сразу    же    "обворовавший"    русского    канцлера:    "Франция
сосредоточивается!" - возвестил Деказ миру.
   - Неужели, - переживал Бисмарк, - мне так и не  удалось  законсервировать
слабость Франции до тысяча девятисотого года? Необходимо  крутое  решение...
Думай, канцлер, думай!

***

   Синие вьюги заметали Россию, морозы с ноября держались такие, что даже во
рту леденило зубы, и каждый, в ком билось русское сердце, радовался  ядреной
и здоровой матушке-зиме.
   Новый год начался неудачно:  на  Невском,  когда  лошади  вдруг  понесли,
Горчаков выпал из саней, разбив бок о фонарную тумбу; долго лежал в постели.
Оправясь, канцлер вечером посетил Михайловский театр. Обнаженные плечи  дам,
вырезные жилеты, мундиры и фраки, колоссальные  шиньоны,  точные  английские
проборы, парики  и  лысины,  усы  и  локоны,  пенсне  и  монокли,  бороды  и
бакенбарды, жемчуга и бриллианты, пудра и кольдкремы, -  в  этом  оживленном
разнообразии  совсем  затерялся  старикашка  канцлер  с  тугим  от  крахмала
пластроном ослепительной  манишки.  Давали  "Прекрасную  Елену",  а  публика
(платившая по 100 рублей за билет) ожидала m-lles Филиппе и Лотар,  которые,
исполняя песенку  о  любви,  милыми  жестами  наивно  объясняли,  что  такое
любовь... В толпе знатоков слышалось:
   - Нас ожидает нечто волшебное. Но не  лучше  ли  предъявить  публике  les
cuisses en tricot de m-lle Lotar ,
а чтобы m-lle Филиппе пропела: il me taut de'l'amour! O, Venus, quel plaisir
trouves-tu a faire cascader ma vertu , -  и  после  этого  можно  опускать
занавес: сто рублей уже окупились.
   В  зале  притушили  свет,  когда  Горчаков  заметил  дежурного  чиновника
министерства, кравшегося к нему между рядами сановных кресел.  Вручив  князю
депешу из Берлина, он шепнул:
   - Речь Мольтке в рейхстаге.., ужасно, ужасно! "Прекрасная Елена"  уже  не
представляла для Горчакова никакого интереса. Вышел в фойе,  где  и  прочел:
"Мы можем  встретить  неприятеля  лицом  к  лицу  на  Западе  и  на  Востоке
одновременно". В глубоком раздумье  канцлер  спустился  по  лестнице,  почти
механически продел руки в рукава  шубы,  поданной  лакеем.  Тишину  морозной
площади прорезал вопль городового:
   - Кучер его светлости.., канцлера!
   Мгновенно подцокали из тьмы лошади. Горчаков сел,  продолжая  думать.  За
окнами кареты проносило великолепную ширь запурженной Невы, на  Васильевском
острове уютно мерещились теплые огни.  Заметив  свет  в  окнах  французского
посольства,  он  велел  остановиться...  Генерал  Лефло   встретил   его   с
исключительным радушием. Стол был сервирован  моментально.  По  суете  средь
персонала посольства Горчаков угадал, что  его  появление  здесь  завтра  же
распишут в газетах Парижа, как отрадное явление французской политики...
   Лефло справился о недавнем ушибе.
   - Благодарю. Я отделался легко. А вот кучер лежит в больнице. Лошадей  же
дворники перехватили уже за Фонтанкой...
   За спиною канцлера вылетела пробка из бутыли.
   - Нет, нет, - отказался он от вина и  попросил  чаю.  Остались  вдвоем  -
посол и канцлер.
   - Ну-с, - сказал  Горчаков,  подцепляя  из  вазочки  ароматный  птифур  с
розовым кремом, - хорошего  ничего  не  будет.  Берлин  объявил  тревогу,  а
Бисмарк роет землю рогами.
   - Отчасти, - начал  Лефло,  -  повинны  и  наши  епископы.  В  пастырских
посланиях под  рождество  они  благословили  сограждан-католиков  Эльзаса  и
Лотарингии, а вы же знаете, какое  гонение  на  католиков  устроил  Бисмарк!
После этого...

***

   После этого, как раз в ночь под новый год, статс-секретарь  Бюлов  сказал
французскому послу виконту Гонто-Бирону:
   - Развращенная католицизмом Франция, кажется,  замышляет  реванш  противу
богобоязненной лютеранской Германии... Что ж, - криво  усмехнулся  Бюлов,  -
теперь из соображений не только политических, но  просто  человеколюбивых  и
даже, если угодно, христианских мы должны снова воевать с вами...
   Гонто-Бирон телеграфировал Деказу,  чтобы  Франция  вверила  свою  судьбу
России, ибо в Европе сейчас нет иной силы, способной  постоять  за  Францию.
Деказ вызвал на Кэ д'Орсэ берлинского посла князя Гогенлоэ и сказал ему -  в
отчаянии:
   - Хотите войны - нападайте! Делайте,  что  вам  угодно,  берите  Бельгию,
Голландию, Люксембург - нам все  равно.  Мы  даже  не  выстрелим.  Мы  будем
убегать от вас хоть до Луары, пока Европа не проснется и не остановит вас...
   Гогенлоэ, хилый сморчок, спросил:
   - Европа? А где вы ее видите?
   - Да вот же она.., на карте, - показал ему Деказ. "Деказ  -  это  шар,  -
записал Бисмарк для себя, - я хочу его проколоть, он откатывается,  и  я  не
могу в него попасть".  В  эти  дни  германская  пресса  проявила  солдатскую
дисциплинированность - она печатала лишь угодное Бисмарку:
   "Германия никогда не смирится, наблюдая, как возле  ее  границ  бесстыдно
обогащается и реорганизует армию кляузная и алчная Франция". 13 января  дело
шантажа взял в свои руки сам Бисмарк.
   - Германия, - заявил он Гонто-Бирону, - отныне считает себя в  угрожаемом
положении. Для нас  это  вопрос  безопасности.  Мы  не  допустим,  чтобы  вы
опередили нас в нападении. И не станем ждать, когда  вы  пришьете  последнюю
пуговицу.
   Гонто-Бирон клятвенно взывал к благоразумию:
   - Мы  же  разгромлены  вами,  у  нас  нет  такой  армии,  чтобы  достойно
соревноваться с вами на полях сражений. Бисмарк звякнул под столом шпорами:
   - Вы даже переняли у нас военную систему!
   - Но одной системой, как бы она хороша ни была,  много  не  навоюешь.  На
вашу систему надо еще насадить штыки...
   Тем временем Мольтке поучал посла Бельгии:
   - Буду откровенен!  Силою  оружия  мы  за  полгода  сколотили  Германскую
империю и победами обрели влияние.  Но  мы  нигде,  увы,  не  снискали  себе
симпатий. Теперь, чтобы отстоять мир в Европе, мы должны обвешаться  оружием
с ног до головы.  Иного  выхода  у  немцев  нет.  Если  же  Франция  посмеет
вооружаться, - добавил он, - мы будем  вынуждены  занять  Нанси..,  в  залог
мира!
   ...На другой стороне Невы мещане погасили огни и легли  почивать.  Лефло,
закончив свой рассказ, предложил Горчакову выпить еще чашку чая.
   - Благодарю. Я сейчас поеду домой.
   - И вы ничего не скажете в утешение?
   - Все это, - сказал князь,  с  кряхтением  поднимаясь,  -  не  более  как
комедия, обреченная на провал за неимением актеров,  ибо  Бисмарк  не  может
разыгрывать ее один... Приготовьтесь, Лефло: я на днях устрою вам  аудиенцию
у государя.
   Александр II был чрезвычайно лапидарен:
   - Успокойтесь. Войны не будет.
   Лефло заговорил об угрозах Бисмарка и Мольтке:
   - Им нужна война.., только война. Для них это хлеб насущный, они  уже  не
могут жить без войны.
   - Я вам уже сказал, что я войны не хочу! В этом "я" таилась надежда,  ибо
царь говорил с Францией от имени всея Руси. Только теперь  Англия  с  ужасом
увидела, что опаздывает в свершении добрых дел, и королева  Виктория  срочно
сочинила письмо кайзеру, предупреждая, что политика Бисмарка опасна для дела
мира. Впрочем, как писал Альфонс  Додэ,  "если  Англия  выступает  в  пользу
Франции, это значит, что она торопится вслед за Россией".

***

   Старый император учинил Бисмарку выговор:
   - Почему о вашей возне с  Францией  я  должен  узнавать  со  стороны,  от
королевы Виктории? Да перестаньте жонглировать пылающими факелами, будто  вы
цирковой фокусник...
   На обеде в рейхс-канцелярии Бисмарк стал бушевать:
   - Довольно мне высокомерия русских! Лучше уж Австрия, которая с тех  пор,
как Германия навела на нее пушки, полюбила нас, а граф Андраши готов чистить
мои сапоги...
   Журналист Бухер (правая рука канцлера по части  гнусных  словоизвержений)
решил пригладить Бисмарка тостом:
   - Выпьем за величайшего германца после  Лютера!  Но  лестью  Бисмарка  не
подкупил.
   - Сядь, дуралей! - заворчал "бульдог с  тремя  волосками".  -  Ты  вообще
должен помалкивать. Пусть знают все, сидящие за столом, что я подобрал  тебя
из грязи. Если б не твой литературный слог, ты бы славно  чистил  берлинские
помойки...
   На приеме послов он сказал Гонто-Бирону:
   - Говорят, виконт, вы хлопочете о  поездке  в  Петербург,  дабы  развлечь
Горчакова сплетнями обо мне. Счастливого пути! Только  не  забирайте  своего
повара... Это будет непоправимая потеря для всей дипломатии Европы!
   Гонто-Бирон позеленел от оскорбления, но смолчал. Он  действовал  в  духе
того направления политики, какому  следовали  на  Кэ  д'Орсэ:  уклоняясь  от
ударов Германии, ориентировать Францию на закрепление дружбы с  Россией.  Но
прежде Гонто-Бирона на берега  Невы  прибыли  Франц-Иосиф  и  граф  Андраши,
поразивший русских дам своей "потасканной" красотой. Балканские дела толкали
русскую дипломатию на сближение с Веной.
   Хороший дипломат умеет извлекать пользу  даже  из  своих  неудач.  Так  и
Горчаков, невзлюбив альянса трех монархов, решил добыть из него  выгоду  для
себя.  Союзом  с  Веною  он  помаленьку  изолировал  на  континенте  Англию.
Развалится союз - и черт с ним, а сейчас он еще послужит русской политике...
Визит венских гостей прошел благополучно, если не считать того, что  Андраши
смертельно обиделся, когда  от  царского  двора  ему  поднесли  табакерку  с
алмазами:
   - Мне еще никогда в жизни не дарили коробок. Я совершенно не представляю,
для каких целей ее использовать?
   - Ах, боже мой! - отвечал Горчаков. - Да выдерните из нее бриллианты  для
любовницы, а коробку швырните в окно...
   С большой дипломатической  ловкостью  он  залучил  Андраши  на  прием  во
французское  посольство,  и  там,  тонко  играя  на   струнах   католицизма,
православный Горчаков вынудил католика Андраши принести католику Лефло самые
сердечные заверения  в  том,  что  Вена  не  одобряет  лютеранского  натиска
Германии на Францию... Об этом выпаде Андраши  канцлер  через  неофициальные
каналы поспешил уведомить Бисмарка: пусть побесится!
   А когда в Петербурге появился Гонто-Бирон, его  еще  на  перроне  вокзала
сразу накрыли огромной собольей шубой.
   - У нас чертовские морозы, - сказал Жомини. В царском  павильоне  вокзала
посла ожидал роскошный завтрак с яркой клубникой и ароматным ананасом.
   - Откуда у вас эта прелесть? - восхитился посол.
   - Из ботанического сада... Угощайтесь, виконт. Потом, сидя в санях, посол
Франции спросил - можно ли Парижу надеяться на прочный союз с Петербургом?
   - Да. Но позже. Когда вы окрепнете... Гонто-Бирон сообщил Горчакову:
   - Бисмарк вдруг  проиграл  отбой,  и  за  это  Франция  в  века  сохранит
благодарность России и лично вам! Случилось почти чудо: этот  зверь  Бисмарк
пришел на вокзал к отходу моего поезда и сказал мне несколько любезностей.
   - Не обольщайтесь, - ответил Горчаков. - Мы отбили  лишь  первый  натиск.
Бисмарк временно отступил и  окопался.  Не  забывайте,  виконт,  что  внутри
Г