роли вынужденных зрителей, мы наблюдали
развертывающуюся кошмарную и мучительную драму: ломались вековые устои, рушились
идеалы, традиции прошлого, падали покровы, обнажая гнусное бесстыдство и
отвратительное убожество многих руководителей, еще вчера купавшихся в лучах
царственного блеска и ласки, а ныне делавших революционную карьеру. Несся
ужасный вихрь, превращавший все в обломки.
В зависимости от впечатлительности и восприимчивости, каждый из нас переживал
душевные страдания и мучился сознанием своей беспомощности.
Особенно резко, как я заметил, это отразилось на командующем нашей армией
ген.-лейт. Анатолии Киприяновиче Келчевском. Раньше всегда веселый,
жизнерадостный, душа общества, как принято говорить, он теперь совершенно
осунулся, согнулся, пожелтел, состарился.
14



Военная академия, где генерал Келчевский пользовался общей любовью всего
переменного состава, как отличный лектор и как человек, подкупавший всех
простотой своего обращения, а затем, -- долгие годы совместного пребывания в
штабе IX армии -- сблизили нас, и в его лице я видел не только начальника, но,
несмотря на разницу лет и положения, доброго, близкого, отзывчивого своего друга

Видя ежедневно Анатолия Киприяновича, я замечал, как помимо горьких переживаний,
испытываемых всеми нами, его лично гнетет еще и острая боль разочарования в
результатах "бескровной". На это у меня имелись довольно веские основания.
Помню, еще в самом начале революции, в марте месяце, ген. Келчевский, бывший
тогда генерал-квартирмейстером штаба, как-то зашел в мою канцелярию и, будучи в
хорошем настроении, шутливо обратился ко мне со словами:
"А ты, Иван Алексеевич, все сидишь насупившись, как сыч".
На что я ответил:
"Особых причин теперь веселиться не вижу".
"Ну, конечно, тебе казаку революция не по нутру, вы все больше насчет нагайки".
Слово за слово мы начали разговор, который из шутки очень скоро перешел в
горячий спор. Через несколько минут комната наполнилась офицерами штаба,
привлеченными шумом. По выражению лиц присутствующих, по их репликам, я
безошибочно мог заметить, что часть из них сочувствует ген. Келчевскому.
Спор касался происшедшей революции и возможных ее последствий. Анатолий
Киприянович, в общем, признавал необходимость совершившегося и глубоко верил в
светлое будущее, как логическое следствие происшедшего переворота.
Моя точка зрения была диаметрально противоположной. Вполне понятно, что при
таких разных взглядах, невозможно было найти примирительную равнодействующую в
нашем споре и потому ген. Келчевский, кончая разговор, бросил мне фразу: "с
твоими убеждениями тебе лучше ехать теперь же на Дон".
Я не остался в долгу и ответил: "3а совет спасибо, но на Дон я уеду, когда найду
нужным. Со своей же стороны, тебе пожелаю, чтобы дивизия, которой тебе предстоит
командовать, состояла бы из солдат Петроградского гарнизона, т. е. элемента, по
твоим словам, сознательного и каковой ты только что горячо восхвалял, а я
предпочитаю командовать полком такого приблизительно состава, с которым мы
выступали на войну в 1914 году".
Мое пожелание не сбылось. Командовать дивизией ему не пришлось. Революция быстро
несла его вверх. После ухода ген.-лейт. А. С. Санникова, он становится
начальником штаба Армии, а затем через небольшой срок, принимает на свои плечи
тяжелое бремя командования армией.
Столкнувшись здесь с настоящей жизнью и действительными достижениями революции,
ген. Келчевский понял свои заблуждения, а также ошибочность и необоснованность
своих мартовских надежд.
После нашего спора, вопрос этот уже никогда больше не поднимался, да и все
последующее само уже красноречиво говорило о достигнутых результатах
"бескровной".
15



События раззевались ускоренные темпом, опережая собою всякие возможные
преположения и, зачастую, поражая нас своей последовательностью.
Дожили мы и до момента, когда вынуждены были снять погоны и помню, как
встречаясь друг с другом, мы избегали смотреть в глаза, будто бы каждый из нас
совершил что-то постыдное, нехорошее.
Между тем, с каждым днем становилось очевиднее, что здесь на фронте все
окончательно гибнет и всякие попытки какой бы то ни было работы с
представителями новой власти будут бесцельны и безрезультатны.
Боевые действия прекратились. Модные лозунги "без аннексий и контрибуций",
"долой войну" -- делали свое дело. Дезертирство развилось до предела; целыми
ватагами солдаты оставляли позиции л распылялись в тылу, стоявшие части никаких
приказов не исполняли, власти не признавали, все время шли митинги, смены и
назначения себе начальников.
В это время я был начальником "Военно-дорожного отдела" штаба IX армии. У нас
этот отдел возник еще в самом начале войны, так сказать явочным порядком, по
мысли талантливого начальника штаба армии ген.-лейт. Санникова. Как известно,
положением о полевом управлении войск в военное время он предусмотрен не был,
что нельзя не признать большим упущением. Опыт войны и сама жизнь показали, что
наличие такого отдела в штабе армии безусловно необходимо и, в будущем, надо
полагать, на это будет обращено должное внимание.
По должности своей, я неоднократно бывал в тыловом районе корпусов и армий,
наблюдая и контролируя, как состояние главных железнодорожных узлов, так и
работы по постройке и поддержанию в порядке шоссейных и грунтовых дорог, а также
разного рода переправ.
Само собой разумеется, что солидность, интенсивность и последовательность хода
работ, а также окончание их, всегда находились в тесной зависимости от
требований боевой обстановки и соображений оперативного порядка. Находясь в
генерал-квартирмейстерском отделе и, следовательно, будучи всегда в курсе
обстановки на фронте и оперативных предположений, а вместе с тем, непрестанно
следя за тылом, я мог, внося известный корректив, приурочивать и согласовать
работы с оперативными требованиями.
Мои частые поездки дали мне достаточный опыт по небольшим, не всегда заметным
для непривычного глаза, признакам в тылу, делать иногда довольно правильный
вывод о состоянии и боеспособности войск. К моему глубокому огорчению, я мало
встречал старших военачальников, которые бы ясно сознавали всю важность
поддержания порядка в тылу, видели бы непрерывную связь тыла и боевой линии и
отчетливо представляли себе, что дух войск в значительной мере зависит от
порядка в тылу, его жизни и настроения тыловых частей. В этом отношении яркими
положительными примерами могут служить ген. Лечицкий, бессменный командующий IX
армией и Донской Атаман ген. Краснов, а как отрицательный пример -- тыл
Добровольческой армии в 1918 и 1919 годах. И первый, и второй, мало того, что
вполне понимали все огромное значение состояния тыла, но, главное, посвящали ему
неустанно особенно много внимания с целью под-
16



держания именно здесь образцового порядка, воинской дисциплины и пунктуальности
жизни всего тылового обихода.
Многим известно, что тыл это -- зло и зло неизбежное. Но от старшего начальника
зависит уменьшить вредные стороны тыла до минимума или дать им пышно расцвести и
своим ядовитым запахом не только одурманить, но и отравить все прекрасное,
героическое -- боевое. Тыл как магнит, тянет к себе все трусливое, малодушное,
темное, жадное до личной наживы и внешнего блеска. Здесь несется беспорядочная,
полная интриг и сплетен жизнь. Злостная спекуляция, тунеядство и выслуживание с
"черных ходов" -- обычные спутники тыловой жизни. Здесь неудержимая погоня и
лихорадочная поспешность в короткий срок использовать всю сумму возможных благ и
удовольствий. Тыл и не любит и боится фронта. Крепнет фронт -- наглеет тыл,
совершенно забывая фронт; последний приближается -- тыл волнуется, трусливо
мечется во все стороны и, возмущаясь, бранит фронт, не сумевший охранить
благополучие тыла. Тыл -- царство темных героев с громадной популярностью и
апломбом, но совершенно неизвестных на фронте. Развязно, самоуверенно, подчас
открыто, они цинично критикуют действия фронта. Обычно это -- щеголи, одетые с
иголочки и обвешенные всеми принадлежностями боевого воинского отличия; ведут
беспечный и шикарный образ жизни, располагая неизвестно каким способом, добытыми
огромными суммами денег. Они горды и на особом привилегированном положении, ибо
за каждым из них стоят "высокие покровителя" и потому они неуязвимы. Чем дальше
от фронта, чем глубже в тыл, тем резче меняется картина тыловой жизни, поражая
своей беззаботностью, сытостью, пышностью и бесшабашным разгулом. Победа и
неуспех воспринимаются здесь очень чутко, комментируются на все лады, рождая
необоснованные слухи и сплетни и создавая нездоровую зараженную атмосферу. И
каждый рядовой боец и офицер должен так или иначе вдыхать эту атмосферу. Первое
представление о фронте у них зарождается, в сущности, уже р армейском районе,
передвижение в котором, зачастую, совершается по шоссейным и грунтовым дорогам,
иначе говоря, -- по этапам. И, конечно, то, что они видят, слышат, та или иная
жизнь здесь оставляет на них первое, а, следовательно и наиболее острое
впечатление.
Вопрос тыла настолько большой, настолько важный и интересный, что мог бы
послужить самостоятельной темой для отдельного исследования, но это не входит в
мою программу. Я хочу только сказать, на основании практики и наблюдения тыла и
фронта, что между ними, помимо железнодорожных путей, шоссе и грунтовых дорог,
помимо телеграфных, телефонных линий и других видов связи, -- существует
непрерывно духовное единение, есть тысячи невидимых, неуловимых нитей, делающих
из двух, как будто бы противоположных частей, одно целое. По моему убеждению,
армия с неустроенным, недисциплинированным и дезорганизованным тылом, в смысле
не только материальном, но и духовном, обречена на неуспех, как бы ни были
доблестны и самоотверженны ее боевые части.
Такая армия, быть может, одержит одну, даже несколько временных побед, но, в
конечном результате, она обречена на неудачу. Ее за-
17



разит, разложит морально и материально ее же тыл. И это одинаково применимо к
армии, группе армий и целому государству.
Общераспространенное мнение, что в будущих войнах победит тот у кого нервы
окажутся крепче. Если это так, то значит надо, еще а мирное время, суметь
выковать крепкие нервы с тем, чтобы в начале войны окончательно их закалить. И
надо полагать, эта закалка будет происходить главным образом в тылу, в самом
широком смысле этого слова, и конечно, дух тыла, его атмосфера, моральное
настроение, распорядок жизни, наконец, дисциплина, -- все это вместе взятое и
явится главным фактором, который отразится на качестве и годности этой закалки в
предстоящем испытании.
К описываемому мною времени, т. е. к началу ноября 1917 г., район нашей армии
резко изменил свою физиономию. Ничто уже не напоминало прежнего образцового
порядка, изучать который к нам неоднократно командировались офицеры генерального
штаба из других армий. Везде бродили праздные толпы солдат, потерявших воинский
облик и превратившихся в опасные банды разбойников. Они быстро усвоили лозунги
революции, осознали свою силу и нагло, при каждом случае, подчеркивали
безнаказанность своих поступков. Начальство растерялось. Вместе с тем резче и
резче сказывалось бессилие власти. Некоторые старшие воинские чины начали
поигрывать в товарищи, жали солдатам руки, сопровождали приветствие поклоном, а
иногда и снятием головного убора. В угоду солдатской массе украшали себя
красными бантами, как символ воспринятая революции. Солдаты это оценивали
по-своему и становились еще наглее и самоувереннее. Только местами, кое-где
оставались, как единственные представители задержавшегося порядка, стойкие
казачьи части. Следует указать, что революционный переворот казачьи части
встретили особенно, по-своему, с разными оттенками переживаний. Местами
произошли незначительные эпизоды, были увлечения, иногда отказы повиновения,
митинги с красными бантами и выражением "недоверия", главным образом, офицерам,
не умевшим хранить "казачью деньгу", но справедливость требует сказать, что
такие случаи являлись весьма редкими исключениями в казачьей среде.
Революционный угар быстро прошел, и у казаков наступило деловито-спокойное
настроение. Их сильно беспокоило неясное будущее, но предметом всегдашних
разговоров было настоящее. К сожалению, Временное Правительство, совершило
огромную и непоправимую ошибку, не сумев разобраться в казачьей психологии.
Казаки слабость власти по отношению к нарушителям государственного порядка
расценивали, как простое попустительство, а Временное Правительство, под
влиянием совета рабочих и солдатских депутатов, в позиции, занятой казаками,
видело проявление контрреволюционности и, вместе с тем, угрозу и самой
революции. Казакам было ясно, что правительство не на их стороне, однако,
несмотря на это, они дольше всех держали дисциплину, оставаясь верными
законности, порядку и казачьей идеологии. Даже когда в солдатские массы был
брошен страшный лозунг -- мир во что бы то ни стало ...и всех властно потянуло
домой, на родные нивы и тогда, к чести казачества, нужно сказать, -- ни один
казак не ушел с фронта, ни один не дезертировал. С
18



глубоким презрением смотрели казаки на товарищей, покидавших позиции и трусливо
расползавшихся по своим деревням.
Гордое, полное сознания исполнения казаками своего воинского долга, выполнение
ими приказов об обезоруживании бунтующих полков, возбудили против казаков
солдатские массы и положение казачьих сотен и полков, вкрапленных единицами
среди солдатских корпусов, сделалось жутким.
К казакам жалось запуганное и загнанное офицерство, а в глазах высших
начальников они из "мародеров", "опричников", "нагаечников" и в лучшем случае
иронического слова "казачков" -- превратились в героев. Товарищи это видели и
ненависть и злобное чувство к казакам постепенно росло в солдатских массах.
Бывать офицеру среди бушующих солдатских толп стало опасно. Мои поездки по тылу
становились реже и, наконец, совсем прекратились. При новых порядках нельзя было
и думать вести какие-либо работы в тылу. Всякая подобная попытка заранее
обрекалась на неудачу. В лучшем случае, ее сочли бы за контрреволюционную затею,
что вызвало бы среди "товарищей" только озлобление и эксцессы по отношению к
руководителям и техническому персоналу. В это время уже пышно цвели безграничное
бесчинство праздных солдат и дикий бессмысленный вандализм русского
разгильдяйства и хамства.
Работать никто не желал. Все стояло, словно заколдованное, в том виде, как
застала "бескровная", производя ужасно жуткое и тяжелое впечатление. Дороги не
ремонтировались, рабочие самовольно разошлись, многочисленный технический
персонал номинально сорганизовался в комитеты, а фактически каждый делал все,
что хотел и устраивал свою судьбу, как ему казалось лучше. На железных дорогах
было еще хуже. Здесь царил неописуемый хаос. Все станции были запружены
дезертирами. Забыв долг и стыд солдата, они партиями бродили по тылам, грабя
население, военные склады и совершая насилия. Шло самовольное распоряжение
паровозами, подвижным составом и регулирование движения стало невозможным.
Администрация железных дорог была терроризирована и бессильна как либо
противодействовать. И только энергичные меры Румынского Правительства, принятые
им для установления здесь порядка, мало-помалу, начали давать положительные
результаты.
Наблюдая часто бесчинства солдат, я видел, что большинство "товарищей", творя те
или другие безобразия, делали это обычно крайне трусливо. Быть может,
бессознательно, но в них все же что-то говорило, что они совершают беззакония,
за которые может последовать и должное возмездие. Вот почему, часто тупая их
злоба, неожиданно сменялась страхом перед возможностью расплаты. И мне думается,
располагай мы тогда, хотя бы небольшими, но стойкими воинскими частями (только
не казачьими, так как они, выполняя фактически полицейскую службу, уже сильно
возбудили против себя солдатскую массу), развал фронта, если и не был бы
совершенно предотвращен, то во всяком случае прошел бы более безболезненно и,
быть может, без всех тех роковых последствий.
В этом отношении большая вина наших союзников. Они не только не помогли нам в
тяжелую минуту, но, наоборот, поддерживая рево-
19



люционную блажь Керенского, тем самым играли в руку нашим врагам, способствуя и
развалу армии, и прогрессу внутренней смуты, -- в конечном результате совершенно
ослабившем Россию и надолго выбросившим ее с мировой сцены, как великую державу.
Разочарованность в наших союзниках, начавшись вместе с революцией среди
некоторых кругов русской интеллигенции, а отчасти и офицерства, росла по мере
углубления завоеваний "бескровной" и достигла высшего напряжения, когда Россия
одинокой была брошена на съедение большевикам, оставленная всеми своими
друзьями. Освобождение, хотя и временное, австро-германскими войсками
значительной части территории из-под красного террора, еще боле усилило эту
разочарованность и побудило многих призадуматься о принципах верности союзникам.

Мне вспоминается такой случай. Было сообщено, что на узловой станции Роман,
собравшиеся товарищи отказываются грузиться в товарные вагоны, требуя подачи
пассажирских и в случае неисполнения грозят разгромить станцию и учинить самосуд
над администрацией. Одновременно, командующий армией, генерал Келчевский,
настойчиво просил меня, как можно скорее, уладить этот вопрос. На станции
создалось весьма критическое положение, ибо товарищи каждую минуту могли
привести свои угрозы в исполнение. Никакой воинской надежной части, которая бы
восстановила порядок на станции, у меня не было. Пришлось ехать лично. Не
доезжая до станции, сошел с автомобиля и пошел пешком, дабы меньше обратить на
себя внимания. Меня встретил комендант станции и передал все подробности
происшествия. Перрон, пути, станция и все прилегающие строения были заполнены
вооруженными солдатами, из которых многие находились в состоянии опьянения. У
двух разбитых вагонов товарищи митинговали, обсуждая программу дальнейших
действий. Раздавались угрозы по отношению железнодорожного персонала,
офицерства, буржуев. Большинство, невидимому, склонялось к тому, чтобы силой
забрать наличные составы, устроить 1--2 эшелона и, следуя всем вместе, громить
попутные станции, предавая их огню и мечу. Настроение солдат было таково, что
никакие увещевания не помогли бы. Что было делать? Пассажирских вагонов почти не
было, а если бы они имелись, то я не дал бы их, дабы этим не узаконить подобных
требований на будущее время. В этот момент, мое внимание привлек подходивший
поезд, оказавшийся румынским эшелоном новобранцев, сопровождаемых вооруженной
командой в 16 человек при одном офицере.
Вагоны были заперты и, как после я узнал, новобранцам запрещалось выходить на
больших станциях. Поезд остановился. На перроне появился румынский офицер.
Увидев одного новобранца, выскочившего из вагона, он подскочил к нему, схватил
за шиворот, и силой водворил обратно в вагон. Наши солдаты, оставивши митинг,
наблюдали эту картину с большим любопытством, но затем какой-то плюгавенький
солдатишка крикнул: "товарищи, не позволим издеваться над пролетариатом,
открывай вагоны, выручай своих братьев, бей офицера". Эти слова оказались искрой
брошенной в пороховой погреб. Схватив винтовки, озверелые солдаты устремились к
офицеру, еще момент и он был бы растерзан. Однако, не потеряв присутствия духа,
он в мгновенье ока очутился возле караульного вагона и на бегу отдал какое-то
20



приказание караулу. В один момент 16 вооруженных человек по команде ощетинились
для стрельбы. Раздался залп в воздух и нужно было видеть, как сотни вооруженных
людей с исказившимися лицами от животного страха, бросая винтовки, давя один
другого, кинулись во все стороны ища спасения. Через минуту станция и ближайший
район были совершенно пусты и долгое время, пока стоял эшелон, я разговаривал с
румынским офицером, обмениваясь мнением по поводу только что происшедшего. После
понадобились большие