орял отец, "дух Божий  витает, где хочет". Эти
слова из Писания знали, безусловно, все. Но поверить в них...
     Об отце почти никто ничего достоверно не знал. Многие думали, что он из
бедной   семьи.  И  этим  объяс­няли  его   стремление   к  богатой   жизни,
странничеству, смешивая его  с  попрошайничеством. О представлениях  отца по
этому поводу я еще скажу. Тут же замечу, что мой дед был старостой, а нищего
и нерадивого хозяина главным в деревне не поставят.
     По  моему малолетству,  когда отец говорил: "У Бога дорог много",  а он
часто это повторял, представлялись причудливо переплетавшиеся тропинки. Куда
захочешь, туда и пойдешь. Со временем и я  поняла --  "Дух Божий витает, где
хочет".
     Что  я знаю  о  детстве отца?  Как  и многие,  -- гораздо  меньше,  чем
хотелось бы.
     Знаю,  что  родился он  семифунтовым  (этим  почему-то очень гордилась,
представьте, свекровь, а не его мать), но крепким здоровьем не отличался.
     Метался  в люльке, не желая мириться с  пеленками. К  шести месяцам уже
мог подтянуться и встать, а в во­семь начал ходить по избе.
     Долго не  мог  заговорить,  а  когда  все-таки стал  раз­говаривать, то
произносил слова нечетко. Хотя косно­язычным не был.
     Чувствую,  что те, кто готовится  читать "Четьи-Ми-неи", думают, что  я
таким  образом  готовлю  разговор  как бы  о Моисее (косноязычном  пророке).
Ничего  тако­го не ждите. Я пишу о человеке.  Жития  святого Распутина -- не
было. Распутин был по преимуществу человеком.
     Отец никогда не  стеснялся себя  самого и написал  в  своем "Житии" то,
чего не написали бы о себе другие: "Вся жизнь моя была болезни. Медицина мне
не помо­гала, со мной ночами бывало, как с маленьким: мочил­ся в постели".
     Еще о том, что отец не играл в кого-то и не приду­мывал себя. Симанович
оставил свидетельство, относя­щееся к петербургской жизни отца: "Распутин не
ста­рался  перенять  манеры  и  привычки   благовоспитанного  петербургского
общества. Он вел себя в аристократичес­ких салонах с  невозможным хамством".
"С  невозможным хамством" -- здесь  значит  "по-мужицки",  то есть  так, как
"невозможно", "нельзя", с точки зрения аристок­рата, вести себя.
     Почти  с  младенчества его  взгляд  (глаза  были  ярко-синими,  глубоко
посаженными)  отличался  от  мутного,  несфокусированного  взгляда  обычного
ребенка. Как ска­зали бы сейчас -- глаза делали лицо.
     Читая у бесчисленных мемуаристов описания внешно­сти отца, я всякий раз
отмечала, что  почти никто из них не мог верно передать их  цвет. Чаще всего
называли  серый,  голубой.  Иногда  серо-стальной.   Надо  сказать,  что   в
Покровском вся порода такая была -- светлоглазые, Даже и брюнеты.
     Был костляв и нескладен.

     Однажды, еще не оправившись от болезни, отец уве­рял бабушку, что у его
постели  сидела  красивая  город­ская  женщина  и  успокаивала,  пока жар не
прошел.  Никто ему  не  поверил. И не обратил  внимание на то, что  ребе­нок
выздоровел внезапно.
     Я бы  поверила. Но это потому, что знаю о нем все,  что знаю. Я просила
бабушку рассказывать мне эту исто­рию, когда мы оставались  в Покровском без
отца. Мне казалось, что так я могу призвать ту женщину на по­мощь к нему. Не
женщину -- Богородицу.
     У отца  не было в детстве друзей. (Как и позже.) Нуж­дался ли он в них?
Вряд  ли. Слишком хорошо все видел. Буквально. Рассказывали, что  с детства,
если пропадала  какая-то вещь, он видел, кто  ее украл.  Говорили, что  он и
мысли читает.
     Ветеринар-чудотворец
     От деда я знаю о необыкновенной способности отца обращаться с домашними
животными. Стоя  рядом  с  норовистым  конем,  он мог,  положив ему  на  шею
ла­донь, тихо произнести несколько слов,  и животное тут же успокаивалось. А
когда он смотрел, как доят, корова становилась совершенно смирной.
     Как-то за обедом дед сказал, что захромала лошадь, возможно,  растянула
сухожилие  под  коленом.  Услыхав  это,  отец  молча  встал  из-за  стола  и
отправился на ко­нюшню. Дед пошел следом и увидел, как сын несколь­ко секунд
постоял  возле  лошади в  сосредоточении,  по­том  подошел  к задней  ноге и
положил ладонь  прямо на подколенное сухожилие,  хотя прежде никогда даже не
слышал  этого  слова. Он стоял, слегка откинув назад го­лову,  потом, словно
решив,  что  исцеление  соверши­лось,  отступил на  шаг,  погладил лошадь  и
сказал: "Те­перь тебе лучше".
     После того  случая отец стал  вроде ветеринара-чудо­творца и лечил всех
животных в хозяйстве. Вскоре его
     "практика"  распространилась  на всех животных Покровс­кого.  Потом  он
начал лечить и людей. "Бог помогал".
     В  Петербурге отец  привлечет  к себе  внимание велико­го князя Николая
Николаевича  как   раз  тем,  что  вылечит  его  любимую  собаку,  казалось,
безнадежно больную.
     В "Житии" есть такая фраза: "Все меня интересовало. И хорошее, и худое,
а спросить  не у кого было, что это значит?  Много путешествовал и вешал, то
есть прове­рял  все  в жизни". Из  рассказов  бабушки и деда  я поня­ла, что
таким он был  с  ранних  лет --  "опытным стран­ником". "В  природе  находил
утешение и нередко помыш­лял о Самом Спасителе".
     Он мог уставиться на небо, скорее,  в  небо. (Мне  он говорил: "Вера --
это небо  на  земле,  тут  и спасайся".)  Или на  долгие  часы погрузиться в
созерцание  обыкно­венной  травинки,  да  так  увлеченно,  что  мать  иногда
пугалась, в своем ли он уме.
     Но самыми странными и не понятными для окру­жающих были его способности
предсказателя и ясно­видящего.
     Он мог сидеть возле печки и вдруг заявить: "Идет незнакомый человек". И
действительно, незнакомец  сту­чал в дверь в поисках работы или куска хлеба.
Гостя са­жали за стол рядом с собой. Отец  мне рассказывал, что почти каждый
ужин они делили с чужими.
     Обладал  он  и  даром,  без  которого  был бы  гораздо  счастливее,  --
способностью предсказывать смерть. Его никто не тянул за язык, а он не лез в
душу,  но иногда 'слова сами вылетали. Помню, что дедушка истово крес­тился,
когда рассказывал о том, какой плач стоял тогда в деревне.
     В присутствии отца было зряшным делом врать.
     Как-то  торговец лошадьми,  пытаясь  взвинтить  цену,  нахваливал  свой
товар. Отец отвел деда в сторонку и предупредил:
     -- Он врет.
     Дед, разумеется, отмахнулся. Через некоторое время лошадь ни  с того ни
с сего, как казалось деду, околела.

     Смерть в пруду
     В  те годы единственным товарищем моего  отца  был  старший  брат Миша.
Отец,  большую   часть  времени  про­водивший  в  одиночестве,  иногда,  под
настроение, лю­бил  погулять с братом в лесу или порыбачить,  иску­паться  в
реке Туре неподалеку от Покровского.
     В тот день мальчики отправились на свое любимое  место на реке.  Оттуда
почему-то  перебрались на пруд. Миша  нырнул первым. Как там что -- не знаю,
но он стал  тонуть. Миша уже  исчез из  виду, когда  отец  подбе­жал к воде.
Протянул руку, пытаясь нащупать брата под  водой. Миша схватился за его руку
и попытался выб­раться, но лишь  утащил за  собой под воду и отца. Маль­чики
цеплялись  друг за  друга,  пытаясь  встать  на  ноги. К  счастью, их увидел
проходящий  мимо  крестьянин,  бро­сился к пруду, дотянулся до них и схватил
одного из мальчиков за руку. Они так вцепились друг в друга, что стали одним
клубком. Только потому их и вытянули.
     К вечеру  оба слегли с  воспалением  в груди. До бли­жайшего доктора, в
Тюмени,  -- примерно 120 верст.  Помощи можно было ждать только  от  местной
повиту­хи.  А толк от  такой помощи известно какой. Добрая жен­щина  сделала
все, что могла, но ее скудных познаний не хватило, чтобы помочь Мише.
     Отец,  чей  организм,  к  удивлению,  оказался  крепче,  чем  у  брата,
выкарабкался.
     Но исцелился он только физически. Тоска посели­лась в его душе.
     Отец очень любил брата, Мише было  в  ту  пору всего 10 лет. Отцу -- 8.
Обычно  детям удается преодолеть тяже­лое уныние,  вызванное подобным горем,
довольно бы­стро. Но отец никак не  отходил. И мне  кажется, что смерть Миши
-- не единственная причина тоски, "черной не­мочи", как говорили в то время.
     Когда  отца  затягивала  черная  стоячая  вода  пруда  и  гнилая  жижа,
поднимавшаяся  со дна, заливала нос, рот и уши, проникая, казалось,  в самый
мозг, он детским
     еще сознанием  прозрел  свой конец. Черная  обжигаю­щая  невская  вода,
веревки, обвившие его -- и  никакой  надежды на спасение. Ужасная репетиция.
Со страшным знанием о своей смерти он и жил.
     Он называл Петербург смердящей бездной (яма, куда затянуло  их с братом
в  пруду?). Говорил, что там "воздух пахнет гнилью" (как жижа со  дна пруда,
где он едва не утонул?).
     Французский посланник  Морис  Палеолог,  как по­чти весь великосветский
Петербург, не любил отца. Но передавал  приметы  событий часто верно. Он вел
днев­ник, сейчас доступный всякому любопытствующему.
     "Среда, 26 апреля 1916 г.  Обедню служил отец Васи­льев в раззолоченной
нижней  церкви Федоровского со­бора. Царица  присутствовала с тремя старшими
дочерь­ми; Григорий  стоял  позади нее вместе  с Вырубовой и  Турович. Когда
Александра Федоровна подошла к  при­частию, она взглядом подозвала "старца",
который при­близился  и причастился  непосредственно после нее. За­тем перед
алтарем они обменялись братским поцелуем.  Распутин поцеловал императрицу  в
лоб, а она его в руку.
     Перед  тем  "старец"  подолгу   молился  в  Казанском  соборе,  где  он
исповедался в среду вечером у отца Ни­колая. Его преданные друзья, г-жа Г. и
г-жа  Т., не  остав­лявшие  его ни на  минуту,  были  поражены  его грустным
настроением. Он несколько раз говорил им о своей  близ­кой  смерти.  Так, он
сказал г-же Т.: "Знаешь  ли, что  я вскоре умру в  ужаснейших страданиях. Но
что же де­лать? Бог предназначил мне высокий подвиг  погибнуть для  спасения
моих дорогих государей и святой Руси. Хотя грехи мои и  ужасны, но  все же я
маленький  Христос..." В Другой раз, проезжая с теми же своими  поклонницами
Мимо  Петропавловской  крепости,  он  так  пророчество-Вал:  "Я  вижу  много
замученных; не  отдельных людей, а  толпы;  я  вижу тучи  трупов,  среди них
несколько великих Князей и сотни графов. Нева будет красна от крови".
     Поразительно,  спасти Россию,  как  брата... "Малень­кий Христос" ("Дух
Божий витает, где хочет") отдал  Себя на  заклание.  И этой жертвы оказалось
мало. Нева стала красна от крови. Уверена -- в Казанском соборе он молился о
том, чтобы чаша миновала его и Россию, хотя знал, что неизбежное -- рядом.
     Он то погружался в  мрачное молчание, то становил­ся  чересчур  резвым.
Его непредсказуемость изводила ба­бушку.
     В  семье Ефима Распутина родилось пятеро детей.  В живых остался только
Григорий. Еще и так ему самой судьбой давался знак  -- на нем лежит какой-то
долг. Не  случайно  же  именно  ему суждено было остаться  жить.  Отец часто
говорил:
     -- Никакой напрасности нет на земле,  -- а потом непременно добавлял --
как и на Небе.
     Бабушка рассказывала мне,  что никогда  не знала, чего ждать  от  сына.
Сегодня он бежит в  лес, надрывая сердце плачем и криком; а завтра  крутится
под ногами домашних или в непонятном страхе забивается в угол.
     Где Бог?
     В четырнадцать лет отца захватило Святое Писание.
     Отца  не учили ^итать и писать,  как  почти  всех  дере­венских  детей.
Грамоту он не без труда освоил только взрослым, в Петербурге. Но у него была
необыкновен­ная память, он мог  цитировать огромные куски из Пи­сания, всего
один раз услышав их.
     Отец рассказывал  мне, что  первыми поразившими его  словами из Писания
были:  "Не  придет Царствие Божие приметным образом, и не  скажут:  вот, оно
здесь, или: вот, оно там. Ибо вот, Царствие Божие внутри вас есть".
     Слова священника  так поразили отца, что он  бро­сился в лес, опасаясь,
как бы окружающие не увидели, что с ним происходит нечто невообразимое.
     Он рассказывал, что именно тогда почувствовал Бога.
     Он рассуждал:  "Если Царство Божие, а, стало быть, и сам Бог, находится
внутри каждого существа, то и звери не лишены его? И если Царство Божие есть
рай, то  этот рай -- внутри  нас?  Почему  же отец Павел гово­рит о рае так,
словно тот где-то на небе?"
     Слова эти означали -- и не могли означать ничего иного -- Бог -- в нем,
Григории Распутине. И  чтобы найти  его, следует обратиться  внутрь себя.  И
правда, если Царство Божие -- в человеке, то разве грешно рас­суждать о нем,
рассуждая о  Боге? И если в церкви об этом не говорят, -- что ж, надо искать
истину и за ее пределами.
     Отец рассказывал, что как только он понял это, по­кой снизошел на него.
Он  увидел  свет.  Кто-то написал бы в этом  месте: "Ему  показалось, что он
увидел свет". Но только  не я. Я твердо знаю, что свет был. По словам  отца,
он молился в ту минуту с таким пылом, как ни­когда в жизни.
     Несколько лет назад я познакомилась с одной жен­щиной. Не буду называть
ее  имени, да  это и  неважно. Узнав, что  я русская  и  православная,  она,
истовая  ка­толичка,  принялась обращать  меня. Когда она в  очеред­ной  раз
приступила  к  урокам веры и начала  говорить о Франциске Ассизском, как тот
обращался  к  птицам  и  деревьям: "Мои  братики",  --  я замерла. Отец тоже
гово­рил:  "Братик, хлебушек,  небушко, милой, маленькой". Для него все было
равно  одушевленным,  равно  заслу­живавшим  любви.  Моей  новой  знакомой и
проповедни­це не удалось  увлечь  меня.  Но она дала толчок мыслям. Отец был
православным и только  православным. И  ни­когда никто, даже  желая доказать
обратное, не смог  этого сделать. Но  в его вере было то,  чего не доставало
"книж­никам" -- знание о  необходимости спасения в  самой жизни.  Он говорил
мне: "Вера -- это небо на земле,  тут и спасайся".  Я, насколько хватит сил,
скажу об этом.
     Отец  рассказывал,  что  когда  он возвращался домой из  леса,  его  не
оставляло чувство светлой печали, но не тягостной тоски. Ему представлялось,
что он чуть было не увидел Бога.
     Отцу надо было поделиться с  кем-то. Его мать при­шла в ужас --  это же
святотатство,  только  святым  дано видеть  Бога.  Она  наказала сыну никому
ничего не рас­сказывать и повела есть.
     Я слышу бабушкин голос:
     -- Иди поешь, все как рукой снимет!
     Бедная бабушка, она всегда считала, будто хорошая еда может избавить от
всех недугов -- и душевных, и физических.
     Как ни странно, подходящие слова я  нашла у Арона Симановича, человека,
совершенно чуждого правосла­вию. "Распутин был верующим, но не  притворялся,
молился  мало  и неохотно,  любил, однако, говорить  о Боге,  вести  длинные
беседы  на религиозные  темы  и,  несмотря  на свою  необразованность, любил
философ­ствовать. Его сильно  интересовала духовная жизнь чело­века.  Он был
знаток человеческой психики, что оказы­вало ему большую помощь".
     Вот --  "любил философствовать, интересовала ду­ховная жизнь человека".
Философствовать, зная только  крестьянскую  науку, постигать духовную  жизнь
челове­ка, зная  только один  слой  --  крестьянство. Это надо  помнить  все
время, говоря об отце.
     Относительно  замечания о "неохотности", то  есть неусердии в  молитве.
Здесь  тоже надо  делать  скидку на то, что это  --  слова  не  христианина,
имеющего свои представления о том,*как  следует отправлять обряды. К тому же
есть огромное число свидетельств совершенно другой направленности. Некоторые
я  приведу  позже.  Зато  непритворство  отца отмечено  верно. При некоторой
склонности  к  позе,  отцу  было совершенно  чуждо  дур­ное  актерство,  так
отличавшее многих "известных мо­литвенников".
     Чужой в своей семье
     Бабушка говорила -- она потеряла сына.  Да в сущно­сти, так  и было. Он
совершенно ушел в себя. Все вали­лось у него из рук.
     Дед был, разумеется, недоволен. Он думал, что  сын  просто увиливает от
работы. За то и получал частенько тычки и подзатыльники.
     Дед, слывя человеком религиозным, считал, что ре­лигия не должна мешать
крестьянскому  труду.  Сын  же его, если  и принимался за  работу, то как-то
через силу,  не переставая  бормотать что-то о Боге  в  человеке и  о другом
непонятном. И потянулась за отцом слава без­дельника, ледащего человека.
     Особой близости между отцом и сыном не было. (Правда, увидев внимание и
даже преклонение, с ка­кими относилась к моему отцу петербургская знать, дед
нехотя признал, что, как он говорил, "парню, может быть, и дано...")
     Дед  хотел только одного  --  чтобы сын усердно  гнул спину. Семье надо
кормиться. А для этого -- много и тяжело работать, даже надрываться, бабушка
говорила: "Жилы рвать".
     И отец со временем  стал работать прилежнее, хотя, случалось, и замирал
посреди борозды. Беда, если дед заставал его в такую минуту.
     Вообще отношения  между отцом  и сыном  напоми­нали, в  лучшем  случае,
вооруженное перемирие.
     Как бы там ни было, хозяйство в то время процвета­ло. По меркам русской
деревни, конечно.
     Отец  рассказывал  нам,  детям,  о том,  как  бабушка,  напуганная  его
замкнутостью, даже отрешенностью, пыталась  подтолкнуть сына  к сверстникам.
Она называ­ла это "развеяться". Совершенно напрасно. Отец ни за что на свете
не хотел бы "развеяться", перестать быть  "странным".  К  ужасу родителей он
твердил: "Не надо мне никаких друзей. У меня есть Бог".
     Но все  же приходилось иногда уступать уговорам и идти на  улицу.  Отец
рассказывал,  что  самое  трудное для него  было -- подойти  к  ребятам.  Он
представления не имел, как вести себя, что  сказать, как им понра­виться. Он
был слишком другим. И соседские дети это чувствовали.
     Одним словом, идиллии не получалось.
     К четырнадцати годам отец выровнялся и не выгля­дел уже хилым и слабым.
Но  драться по-прежнему не Хотел. Именно не хотел!  "Нельзя поганить образ",
-- го­ворил он.



     Подростки жестоки, они воспринимали постыдное в их глазах миролюбие как
порок, достойный наказания. Иначе как слабаком отца  на улице не дразнили. А
при первой возможности и били.
     Однажды,   устав   от  издевательств,  отец,  под   гиканье  и   свист,
вступил-таки в драку. Его соперник, уверенный в своем превосходстве, ткнул в
него  кулаком, но отец отбил  удар. Да  так, что  нападавший  упал. Пока тот
ле­жал,  другие навалились  на  отца  скопом.  Но он  справился  с  ними.  И
оставался при этом абсолютно спокойным.
     На  улице воцарился мир. А вот в душе отца мира не  было. Раскаявшись в
том,  что полез в  драку, отец долго  не  мог придти  в  себя. Молился,  ища
успокоения.
     Половой вопрос по-деревенски
     Тем  не менее, эта драка принесла  ему одно преиму­щество:  деревенские
перестали дразнить его и начали уважать. Но это мало заботило отца.
     Еще меньше его волновала растущая популярность у деревенских девушек.
     Среди  них ходили шуточки насчет любовной темно­ты отца. Всерьез они не
считали его ухажером. Но каж­дой было лестно оказаться" первой л юбкой.
     Замечу здесь, что полового вопроса в русских дерев­нях не существовало.
Добавьте  к этому  картины,  свиде­телями  которых  деревенские  жители всех
возрастов ста­новились, наблюдая за любовными играми животных.
     Все деревенские  жители рано  приобретают познания о физической стороне
отношений между мужчинами и женщинами. Покровское не  составляло исключения.
До­статочно  сказать об обычае устраивать  общие купания в  Туре. При этом в
воду погружались в первозданном виде, а потом так же обсыхали. Хотя глазение
считалось серь­езным проступком, все все видели. Остальное предста­вить было
не так уж трудно.
     Тем,   кто   не  сталкивался  с  этим  обычаем,  он   может  показаться
безнравственным, но я могу засвидетельство­вать,  что в  нем нет ничего, что
способно  было бы  вызвать смущение.  И  он никогда не  становился  причиной
непристойного поведения.
     Так что и для отца особых тайн в этом отношении не  было.  Но тогда его
совер