о высокопоставленные особы ста­рались использовать для
себя  влияние  Распутина,  по­этому  предложение  Витте  меня  нисколько  не
удивило. Я согласился свести его с Распутиным.
     Сознаюсь, что мысль  свести Витте  с Распутиным и помочь  первому опять
занять  руководящий  пост была для меня  очень заманчивой. Во всяком случае,
при  про­ведении  еврейского  равноправия  Витте  мог  оказать нам  огромные
услуги.  При этом  Витте должен был обещать мне, что, если нам удастся опять
провести его к управ­лению государственным кораблем,  он будет сотрудни­чать
с нами  в уничтожении еврейских ограничений. Он согласился  еврейский вопрос
поставить на первый план, и договор между нами был заключен.
     Распутин был рад, что для Витте потребовалась его поддержка.
     Первая   встреча   между   Витте  и   Распутиным   состоя­лась  весною.
Результатами  этой встречи оба  были  до­вольны. Распутин  рассказывал потом
мне, что он спер­ва спросил Витте, как ему величать его, и  они услови­лись:
"Графчик".
     Витте пояснил, что он в немилости, потому что он против войны. Но он не
может увлечься войной.
     -- Дай тебя поцеловать! -- воскликнул восторженно
     Распутин. -- Я также не хочу войны. В этом я вполне
     согласен с тобой. Но, что делать? Папа (Николай Вто­
     рой) против тебя, он боится тебя. Я, во всяком случае,
     в ближайшие дни переговорю с ним и посоветую ему
     поручить тебе окончание войны. Я верю тебе.
     Спустя двенадцать дней Распутин сообщил Витте, что он имел относительно
его разговор с царем, но тот не мог решиться на новый призыв Витте к власти.
     Отношения  между Распутиным и Витте продолжа­лись до смерти последнего.
Они часто  встречались, и Витте,  по-видимому, не оставлял  мысли при помощи
Распутина  вновь  забрать  в  свои  руки  власть.  Однако,  обладая  хорошей
шпионской  организацией,  старый  двор  вскоре  разузнал  о дружбе  Витте  с
Распутиным.
     Шпионили  не только за царем, царицей и царскими  детьми, но следили за
всеми  лицами, имевшими  дос­туп ко двору.  Я,  например, не  мог шагнуть  в
Петербур­ге,  чтобы  за  мной  не   следили.  Бывали  случаи,  что  за  мной
одновременно  следило  несколько агентов. Извес­тие, что  Витте  при  помощи
Распутина  ищет сближе­ния  с  молодым двором, привело  противников Нико­лая
Второго в сильное  волнение, а также  произвело возбуждение в кругах старого
двора. Там  против Витте боролись очень энергично.  Предполагали,  что  этот
за­мечательный государственный муж мог предпринять такие шаги, которые могли
бы сильно повредить  ста­рому  двору.  Когда Витте  умер,  то  по Петербургу
ходи­ли слухи, что враги его отравили".
     Ясно, что  именно  интересно  Симановичу в приве­денных страницах. И-об
этом я несколько позже тоже собираюсь рассказать то, что знаю.
     Сейчас  же обращу  внимание  на некоторые слова, способные стать ключом
для объяснения многого в со­бытиях из петербургской жизни отца.
     "Высокопоставленные  особы  старались  использовать  для  себя  влияние
Распутина", -- пишет Симанович.
     Замечу, что отец далеко  не всем подряд составлял протекцию,  как может
показаться  из намека Симано-вича, старавшегося,  говоря подобное, усилить и
свой вес. Отец всегда по-своему показывал отношение к про­сителю. Сошлюсь на
слова  Жевахова,  верно  отражаю­щие  одну  деталь  в манере отца: "К  стыду
глумившихся  над  Распутиным,  нужно сказать,  что  он  распоясывался  в  их
обществе только потому, что не питал к  ним  ни малейшего уважения и мнением
их  о  себе  нисколько не был  заинтересован. Ко  всем  же прочим людям,  не
гово­ря  уже о царском  дворце,  отношение  Распутина было  иное.  Он боялся
уронить себя в  их  мнении  и  держался  всегда безупречно. Я несколько  раз
встречался с Распу­тиным в 1910 году, то в Петербургской духовной акаде­мии,
то в частных домах, и он производил на меня, хорошо знакомого с монастырским
бытом и со старца­ми, такое впечатление, что  я  даже  проверял его  у более
духовно  сведущих  людей  и  сейчас  еще  помню  отзыв  епископа  Гермогена,
сказавшего  мне:  "Это раб Божий:  Вы  согрешите,  если  даже  мысленно  его
осудите".
     О  графе Витте. Случай  с  ним отличается от тех,  на которые ссылается
Симанович.  Граф,  пожалуй,  если  не единственный,  то  один  из  считанных
вельмож, искав­ших помощи отца не для себя лично, а для блага всех.
     Витте   провел  денежную   реформу,  оздоровившую  Россию,  поддерживал
развитие промышленности и до­бывал  для нее кредиты у иностранного капитала.
Он  проявил  себя слишком талантливым. Это-то и стало при­чиной удаления его
от государственных дел.
     Из слов  Симановича же видно, что за атмосфера ца­рила тогда в столице.
Она вполне  соответствовала на­строению умов.  Клубок  змей,  готовых жалить
любого,  в  ком  только  заподозрят  покушение  на  свой покой.  Шпи­онство,
заговоры, полное непонимание или нежелание понимать выгоды государства.
     Что же касается графа Витте, то взгляды его и отца во многом совпадали,
хотя  и  выражались,  разумеется,  по-разному.  Это  можно  проследить и  по
приведенному  рассказу.  Этим  случаем  отношения  отца  и  графа  Витте  не
ограничивались.
     Я поспешила забежать вперед, и  даже  увлеклась, го­воря о графе Витте,
что, учитывая все обстоятельства, простительно.
     Дом ходит ходуном
     Итак, как-то вечером,  только  мы собрались сесть  за  ужин,  без стука
вошел незнакомец. Спутанная борода, длинные рыжевато-каштановые волосы. Мама
закричала:
     -- Гриша!
     Все в доме пошло ходуном, из погреба достали лако­мые припасы -- все на
стол. Хозяин вернулся! Мы, дети, как  бросились к нему, так и не отходили. У
меня потом вся щека была в царапинах от его колючей бороды, -- так сильно он
прижимал меня к себе. Перецеловал всех нас бессчетное количество раз.
     Сейчас злюсь на  себя  --  не  спросила отца,  о чем  он  в  тот  вечер
рассказывал. Я-то  от  восхищения не запомнила ничего. Да и могла  ли вообще
что-либо запомнить и понять -- слишком мала была.
     Помню,  говорили  все  сразу,  перебивая  друг  друга,  пытаясь первыми
рассказать и о корове, и о занозе, и о том, что скучали без него.
     Помню чувство довольства и умиротворения, кото­рое буквально  разлилось
по дому.
     На огонек пришли соседи, вскоре дом наполнился народом.
     Мы, дети, носились  по всему дому, шумели, сколь­ко хотели, и никто  не
пытался  нас утихомирить,  пото­му  что взрослые шумели еще  больше.  Кто-то
притащил гармошку. Начались пляски, сначала со сложными ко­ленцами, а потом,
когда все уже изрядно подпили, с немыслимыми ужимками и дикими прыжками...
     Мама совершенно забыла о  том, что нам пора спать,  и мы не ложились до
тех пор, пока ноги  нас  носили.  Дуня рассказывала, что  я  упала  на  стул
совершенно  без сил,  а вокруг меня продолжалось веселье.  Она  отнесла меня
наверх и уложила в постель, но я очень гордилась тем, что сдалась последней,
-- Митя и Варя свалились раньше.
     За кого бес?
     Один человек  точно не радовался возвращению отца --  новый деревенский
священник.
     Отца  Павла,  много лет  служившего  в  церкви  Покро­ва  Богородицы  в
Покровском, перевели в другой при­ход. На его место прислали нового  батюшку
--  отца  Петра.  Вот   он-то  и  почувствовал  в  возвратившемся  страннике
соперника.
     В "Житии..." читаем: "Когда в  храме священник,  то нужно его почитать;
если  же  с  барышнями танцует, то  напоминай себе, что это не он, а бес  за
него,  а он где-то у  Престола  сам служит. А  видишь,  что он сладкие обеды
собрал и кумушек-голубушек  созвал, то это  по­тому,  что  у него свояченица
барышня и шурин кавалер,  а жене-то батюшковой и жалко их. Он же, Христовый,
все же батюшка, и не сам, а пожалел их. Так и пред­ставляй в очах картину".
     И еще: "Ему бы надо в исправники, а он в пошел в батюшки".
     Это просто списано с отца Петра.
     Вообще  священникам  жалованье платила  епархия. Но  по  сути кормились
семьи  священников за счет  прихо­жан.  Кое-где и сами  батюшки не гнушались
крестьянс­кой  работой. Но не  отец Петр. Он  брал,  что  называется,  двумя
руками. И не по-божески.  Обычных приношений за требы -- службы за упокой на
похоронах, за здравие на крестинах, за венчание -- ему было мало.
     Отец Петр возомнил себя чуть ли не святым Петром, стоящим  с ключами  у
врат рая. Собственно, он сам  со­творил  для себя маленький рай, "где нет ни
бед, ни воздыханий"...
     А тут появился человек, окруженный такой славой!
     Ковалевский   свидетельствует:  "Распутин   побывал   на   богомолье  в
Абалакском  монастыре,  Саровской  пустыни, Одессе,  Киеве,  Москве, Казани.
Возвратившись,  он  стал  еще  более  богомолен,  являлся  на клирос  раньше
священ­ника, истово крестился, бился лбом о землю до крови".
     Обращу внимание на  слова  --  "стал еще  богомоль­нее".  Значит, и был
богомольным. Это расходится с ха­рактеристикой, которую дают отцу другие.
     Из  того  же:  "Говорить он стал загадочно,  отрывоч­ными фразами, стал
претендовать   на  пророчество  и  предсказание.   Когда  его  о  чем-нибудь
спрашивали,  он  подолгу  не отвечал,  а потом точно  спросонья  произно­сил
несколько отрывочных бессмысленных фраз.
     Это юродство стало  мало-помалу привлекать к нему внимание односельчан.
Мужики, впрочем, больше сме­ялись над ним и  презирали его, но бабы начинали
ве­рить, захаживали за советами.
     Вскоре,   однако,  по  селу  разнеслась  весть,  что  заро­дился  новый
пророк-исцелитель, чтец мыслей, разга­дыватель душевных тайн.
     Слава  Распутина   стала  распространяться  далеко  за  пределами  села
Покровского и  соседних  деревень.  При­ходили  бабы, водя за собой  кликуш,
хромых, слепых, больных ребят".
     Священник  увидел в отце врага, способного лишить его, по крайней мере,
части доходов. Теперь  больные шли за исцелением к отцу, а не в церковь.  Те
же, кто искал духовного руководства, предпочитали получать хлеб из рук отца,
а не камни из рук священника.
     И  без того разгневанный соперничеством "выскочки",  священник пришел в
ярость,  узнав,  что  отец  намерен соорудить  на своем  подворье  подземную
часовню.
     Отец Петр против Распутина
     Насколько я знаю, отец никогда открыто не выказы­вал своего отношения к
покровскому  батюшке.  Но  тот  был  достаточно  опытен  и  не  нуждался   в
непосредствен­ных объяснениях.
     С точки зрения сугубо церковной, затея, подобная затее отца, не несла в
себе   ничего   оскорбительного.   От   покровского   служителя   Господнего
потребовалось бы только освятить новую часовню. Или заявить, почему он этого
делать не намерен.
     Имея  представление об отцовском характере, батюш­ка не мог  отважиться
на  такой шаг.  Отец  молчать бы  не стал, последовало бы  разбирательство с
привлечением  деревенской  общины (мира), многое  могло бы тогда  явиться на
свет Божий.
     Отец Петр решил -- не мытьем, так катаньем -- до­печь неугодного.
     А тем временем строительство продвигалось. Отец  работал не переставая.
Нашлись и помощники.
     Когда уже все было  закончено,  и  собранные в стран­ствиях  моим отцом
иконы расположили  в нишах земля­ных  стен,  батюшка  решил, что настал  час
действовать. И настрочил донос.
     В ожидании (и даже -- в предвкушении) своей  побе­ды он строго-настрого
запретил ходить в отцовскую ча­совню, предрекая кары небесные тем, кто будет
продол­жать потакать  "пособнику  дьявола". Это  не  помогало.  При­хожан  в
церкви не становилось больше. Наоборот.
     Ответа от церковного начальства все  не было,  и ба­тюшка  направился в
Тюмень сам.
     Там его принял  епископ. Батюшка  вылил на  отца  не один  ушат  грязи.
Вплетая   в  уже   устный  донос  все,   что  мог  припомнить   из  сплетен,
сопровождавших отца.
     Картина получилась страшная.
     Богобоязненный епископ  пришел в ужас от творя­щихся в подведомственном
ему  приходе непотребствах,  и тут же  отправился вместе  с  отцом Петром  в
Покрове -кое положить конец безобразиям. За ними последовали ученые монахи и
полицейские.
     Учинили целое следствие.
     Полицейские, переодетые крестьянами, несколько раз побывали на службе в
часовне, монахи с суровыми лицами ходили по деревне и расспрашивали тех, кто
бывал на отцовских собраниях. Через несколько дней тщательного расследования
они  доложили  епископу, остановившемуся  в доме  батюшки,  --  не  замечено
ни­чего, что могло бы хоть в какой-то степени подтвердить обвинения.
     Епископ оказался человеком трезвомыслящим. К  тому же за несколько дней
жизни под одной крышей с батюшкой он рассмотрел его  поближе и понял, с  кем
имеет дело.
     Священник, который был уверен, что  ненавистного соперника уберут с его
дороги, был поражен. Все обер­нулось против него самого. Деваться  некуда --
батюшка был вынужден признать, что оговорил отца.
     Священник оправдывался тем, что слухи передавали ему верные люди.
     Но   епископ   не   скрывал  неудовольствия.   С  одной   сто­роны,  на
подведомственной ему  территории ереси нет  --  и  это  хорошо. Но, с другой
стороны, епископ  пони­мал,  что  покровский батюшка не остановится и пойдет
жаловаться дальше по начальству -- а это уже плохо.
     Так и вышло.
     Как добраться до царей
     Мы, дети, просто  купались в счастье --  в  доме опять воцарился покой.
Это был один из редких периодов жизни отца, когда он жил в полном согласии с
собой,



     близкими,  односельчанами,   за  исключением,   разуме­ется,   местного
священника.
     Но отец не был бы тем, кем был, если бы успокоил­ся, застыл.
     Он опять заметался.
     И отец опять отправился странствовать.  Он говорил, что поступил так по
слову св. Симеона Верхотурского. Тот явился во сне и сказал: "Григорий! Иди,
странствуй  и  спасай  людей".  Вот  отец и пошел. На пути в  одном доме  он
повстречал чудотворную икону Абалакской Божьей матери, которую монахи носили
по  селениям.  Заночевал в  той  комнате, где  была икона. Ночью  проснулся,
смот­рит, а икона плачет, и он слышит слова:
     -- Григорий! Я плачу о  грехах людских; иди странствуй, очищай людей от
грехов их и снимай с них страсти.
     Отец исходил почти всю Россию.
     Ковыль-Бобыль  передает  это  так:  "В девятисотых го­дах он  прибыл  в
Казань. Здесь  он, как человек опытный уже в духовной жизни, вошел в общение
с местным  духовенством  и в особенности  с  неким  архимандритом Хрисанфом,
постником, молитвенником, мистиком, впоследствии епископом. Любитель  божьих
людей,  Хри-санф уделил Григорию чрезвычайное внимание. Пере­дал  ему многое
из своего духовного опыта, как равно  и  сам  дивился  духовным способностям
своего  ученика,  его  необычайной  склонности  к восприятию самых  труд­ных
достижений и духовной зрячести.
     С  письмами,  полными похвал  ему,  он направляет  его  в  Петроград  к
гремевшему уже тогда в столичном обще­стве славою аскета и глубокого мистика
архим.  Феофа­ну, инспектору здешней Духовной академии,  пользо­вавшемуся  к
тому же необычайным авторитетом в "выс­шем свете".
     Следуя этим путем, отец "добрался до царей".

     Глава 5 НОВЫЙ СОДОМ
     Петербургские непотребства -- Мнимые пророки -- -- Последние времена
     Петербургские непотребства
     Санкт-Петербургу  тогда только перевалило за две  сотни  лет. Город был
основан 16 мая 1703 года, и о стро­ительстве его возвестил залп из множества
артиллерий­ских  орудий, расставленных по  берегам Невы.  Для нача­ла  работ
потребовалось  около  двадцати тысяч  человек. Петру  Великому суждено  было
сделать этот город па­мятником Богу и самому себе.
     Тридцать один болотистый остров предстояло соеди­нить мостами, возвести
чудно изукрашенные  велико­лепные дворцы и правительственные здания, разбить
парки и бульвары. И сделать все это на европейскую ногу.
     Только Петр,  с его самолюбием, мог  задумать  по­добное. Ему не давали
покоя красоты Стокгольма, ви­денные в пору ученичества.
     В который уже раз Россия отспоривала у мира  то, что, как ей  казалось,
вернее, как она знала, по праву принадлежало ей.
     Рим ("Москва -- Третий Рим, а Четвертому не бы­вать!") -- отспорила.
     И  Венецию  -- отспорила.  (Первая Венеция --  италь­янская, вторая  --
Стокгольм, называемый в допетров­ские времена Северной Венецией, третья -- и
есть Пе­тербург). Кроме Петра вряд ли кто решится на такое дело.
     Царь  Петр  строил   город  Святого  Петра.   Но,  видно,  не   хватило
праведников, и город не устоял.
     Как, впрочем, и сама  Россия. Представлявшаяся глы­бой, она расползлась
по ниточкам за несколько дней.
     "Дурак спорить  горазд",  --  говорил отец. Правда. За Рим спорили,  за
Венецию спорили... Да как... А Россию проспорили ни за что.
     После моего  отъезда из России  прошло  уже доста­точно времени. В моем
положении не  странно, что  за  эти  годы  я узнала о русской  жизни гораздо
больше, чем  знала, живя  в  Петербурге. В  первые  годы особенно, и понятно
почему, разговоры  среди эмигрантов велись исключительно о прошлом в России.
Кто  что сказал, кто чего не сказал, кто как поступил, кто как не посту­пил.
Чем заслужили мы и Россия то, что с нами и с ней произошло.
     К началу века Петербург впору  было называть не Новой Венецией, а Новым
Содомом.
     Хлыстовские радения могли показаться шалостями в сравнении  с тем,  чем
наполняли свой досуг (то есть дни напролет) столичные искатели удовольствий.
     Несметные   толпы  веселых  девиц  ночами  прогулива­лись  по  Невскому
проспекту.
     Полиция  сбивалась  с  ног,  следя за  порядком  в  бес­численных домах
терпимости. Девушек для них приво­зили из Азии,  Южной  Америки  и Африки, в
том числе десятилетних, спрос на которых был весьма велик.
     Зрители Порная покраснели бы, покажи им зрели­ща, которыми наслаждались
завсегдатаи аристократи­ческих закрытых клубов.
     Пределом могли служить лишь границы воображения.
     Одним  из  самых популярных  представлений подоб­ного рода были сценки,
изображающие совращения. От совращения малолетних до скотоложества.
     Интересно заметить при этом, что члены  столичных  клубов никогда бы не
признались в том, что стали раз­вратниками. Происходящему они придавали роль
какой-то  эстетической игры. Явно полагая (когда  дело каса­лось их  самих),
что наблюдать -- не значит участвовать.
     Публика, и дамы в  том числе, еще  вчера приходив­шая в  негодование от
откровений   Мопассана,  с   пато­логической  жадностью   набрасывалась   на
литературу
     самого низкого сорта, не гнушавшуюся передачей гряз­нейших деталей.
     Более  того,  в  этом даже  стали  находить  шик,  уверяя,  что  просто
необходимо открывать все низкие стороны человеческого существования.
     Большие  города всегда были средоточием порока, но никогда раньше порок
так усердно  не  окружали  флером респектабельности. Никогда  пороком так не
гордились.
     Кокаинисты-декаденты задавали тон.  И их принима­ли в аристократических
домах.
     Самым невинным из времяпрепровождений,  пользо­вавшихся тогда  огромным
успехом   у  праздной   публи­ки,  было   "столоверчение".   Приглашение  на
спиритичес­кие сеансы считалось хорошим тоном. Почти во всех  модных салонах
столицы собирались те, кто желал ис­пытать судьбу.
     Даже видные материалисты (ученые) не были  чуж­ды этому  занятию. Химик
Менделеев,  чья  слава тогда находилась в зените,  давал  пример. Он написал
целый труд, который так и назывался -- "О столоверчении".
     Надо заметить, что светские люди  из  тех, кто прини­мал участие в этом
предосудительном,  с точки зрения церкви,  занятии, не переставали  полагать
себя истинны­ми христианами  и не  усматривали никакого греха в  при­зывании
духов. Не укоряю их нисколько, а только гово­рю, что собственная нетвердость
в вере всегда кажется простительной или даже не заслуживающей внимания.
     В обществе  широко