ли нас,  выказывая любовь и со­чувствие.  Алексей же  стоял в стороне,
сдерживая рыда­ния. По его щекам текли слезы.
     Царь заверял маму:
     -- Госпожа Распутина, я стану вторым отцом для ва­
     ших прекрасных дочерей. Мы с Алике всегда их люби­
     ли, как собственных дочек. Пусть они продолжают учить­
     ся в Петрограде, и я позабочусь о том, чтобы они ни в
     чем не нуждались.
     Однако  события  развивались так, что впору было забо­титься о спасении
самой жизни, а не о благополучии.

     Все пошло прахом
     Денег, оставленных  отцом мне  на  приданое, на мес­те  не оказалось --
после  смерти отца в  дом приходило  столько народу,  что невозможно было за
всеми  усле­дить.  Деньги,  положенные  отцом  на  хранение  в банк  Дмитрия
Рубинштейна, тоже пропали.
     Единственной  надеждой   оставалось   хозяйство  в  По­кровском.  Через
несколько  дней  мы с Варей проводили маму,  Дмитрия и Катю  на станцию. Они
ехали домой.
     Теперь  нас  осталось  только  трое  в   квартире.  Дом  пу­стовал  без
просителей.
     Расследование постепенно сводили на нет. Было ясно,  что никто не будет
наказан. Правда, Феликса  выслали в его поместье в Ракитное, откуда он потом
уехал  в Крым, а  Дмитрия Павловича перевели в расположение русских войск  в
Персии.  Как  оказалось,  это  было  не наказание,  а скорее благо, так  как
облегчило  бегство  Юсупова  пос­ле  революции за границу  с большей  частью
своего со­стояния. Дмитрий же таким образом стал недоступен для большевиков.
     Февраль, начало конца
     Я была поглощена рассказами Дуни о  жизни  отца, старательно записывала
каждый эпизод в свой дневник и почти не обращала внимания на окружающий мир.
     Иногда Варя  приходила домой  из  гимназии  и  рас­сказывала  о длинных
очередях  за хлебом,  которого  тщет­но  ждали  весь день,  о  расхристанных
солдатах, бесцель­но слоняющихся по улицам.
     Я выходила  из дому только по  средам, когда мы ез­дили в Царское Село.
Дворец  оставался едва ли не един­ственным спокойным местом среди  бурлящего
Петро­града. Во дворце все шло, как обычно.
     Но катастрофа надвигалась неумолимо.
     Анна Александровна получила несколько писем с  угрозами. Ее  обвиняли в
заговоре, направленном на
     поражение России  в  войне.  Конечно,  упоминалось и имя  отца.  Царица
распорядилась  о  ее  переезде  во  дворец.  Там Анна  Александровна  была в
безопасности.
     Не  уверена,  что царь  знал об истинном положении  дел  в  армии.  Ему
докладывали  не  обо  всем. А  дезертир­ство, между тем, приняло неимоверные
размеры.  (Из Покровского мама писала, что многие крестьяне  воз­вращаются с
фронта домой, возвращаются открыто и без всякого стыда.)
     Как бы там ни было, Николай делал вид, что все в порядке.
     В  конце февраля, через  три месяца после  убийства, Дуню вызвали домой
ухаживать  за  престарелым  отцом.  Мы с Варей  остались вдвоем.  Поехать  в
Покровское не могли -- нужно было заканчивать учебу.
     Привратница каждый день приходила убирать квар­тиру и готовить обед, но
в другое время я оставалась одна и сидела, оплакивая отца и молясь за упокой
его души. Мысли мои обращались к дому, мне хотелось снова  вернуться к маме,
к спокойной  жизни  в Покровском. Но  что-то  подсказывало  мне,  что и  та,
прежняя жизнь уже не для меня.
     Однажды, когда стало особенно одиноко, я сняла  трубку, чтобы позвонить
Анне  Александровне по  двор­цовому номеру,  но обнаружила,  что аппарат  не
рабо­тает. Я вышла на улицу, надеясь увидеть, в чем причи­на  неисправности,
но  вместо  этого  увидела  огромную толпу  людей, марширующих  по Литейному
проспекту и скандирующих "Долой немцев". Они били витрины магазинов.
     Вечером  связь восстановили.  Я позвонила Анне  Алек­сандровне,  от нее
узнала, что в армии начались бунты -- солдаты убивали офицеров.
     Вскоре  на улицах  появились баррикады.  Я больше  не пускала  Варю  на
занятия. Вдвоем мы сидели в холодной квартире и  прислушивались к крикам  за
окнами.
     Я  снова попыталась позвонить во  дворец,  но  не  смогла  соединиться.
Редкие знакомые  приносили нам слухи: то  ли царь отрекся от престола, то ли
он только собирается отречься; то ли его свергли и он бежал то ли в Анг­лию,
то  ли  в  Германию,  то  ли  в  Швецию,  то  ли еще куда-нибудь.  Мне стало
невыразимо страшно.
     Покорно ждать новых ужасных сообщений я уже не могла. Наняла автомобиль
и поехала в  Царское  Село.  Без труда вошла во  дворец (охрана  меня хорошо
знала). По­просила доложить обо мне Александре Федоровне.
     Александра Федоровна обняла меня, но сказала, что мне нельзя оставаться
во  дворце,  потому  что все дети  и даже Аннушка  больны корью  и  лежат  в
постелях.
     Царица со слезами  на глазах проводила  меня до две­рей и  расцеловала,
обещая позвонить,  как  только по­ложение  улучшится настолько,  что я смогу
снова  наве­стить их.  В  вестибюле  стояла большая  ваза,  полная  круг­лых
ирисок.  Не  находя в  ту  минуту,  как  выразить свою  симпатию, Александра
Федоровна сунула мне горсть конфет в карман пальто.
     Оказавшись  снова  в автомобиле,  я расплакалась  --  была уверена, что
сейчас навсегда простилась с Алек­сандрой Федоровной.
     Потом Дума объявила о создании Временного пра­вительства, царя вынудили
отречься  от престола.  Импе­раторскую  семью посадили  под домашний  арест.
Новая  стража  сплошь состояла  из  пьяных  солдат.  Они  грязно  ругались и
обнажали свой срам всякий раз, когда кто-нибудь из великих княжон подходил к
окну.
     Месть мертвому
     Пока  это  было  возможно, могилу отца по приказу  Александры Федоровны
тщательно охраняли. И это, между прочим,  породило множество слухов, так как
полицейские не подпускали желающих близко к месту последнего упокоения отца.
Однако вскоре стало почти всем известно, что могилу можно найти по тому, что
над  ней Анна  Александровна  построила деревянную  часовню (она  собиралась
потом обложить ее кирпичом, но не успела).
     Кроме  того,  оставить  вполне  незаметными  ежеднев­ные  приезды  туда
Александры Федоровны с дочерьми было никак невозможно.
     Празднуя свободу, толпа пьяных солдат разорила могилу отца. Они подняли
труп  на  штыки,  потом бро­сили  его в  костер,  устроив  дикий  хоровод. К
солдатам  присоединилось  несколько  женщин  из  ближайшей де­ревни. Веселье
закончилось оргией.
     Мне передавали, что иконка Знамения Пресвятой Богородицы, положенная на
грудь  отца Александрой Федоровной,  сразу же  была  куда-то  отнесена.  Бог
знает,  где  она  сейчас.  На ее  обратной  стороне  Александрой Федоровной,
дочерьми  и  Анной  Александровной  были карандашом сделаны собственноручные
надписи:

     В уголке имелась также надпись: "11 ноября 1916 года, Нижний Новгород".
Эта иконка предназначалась в по­дарок отцу, а пришлась к гробу...
     Интересно,  что,  узнав  о  случившемся, Родзянко  ска­зал:  "Достойная
поминальная служба для злодея".  Даже  наблюдая то,  что происходило со всем
государством в те дни, Родзянко не нашел в себе силы раскаяться в содеянном.
Он так и не понял, что настоящих злодеев выпустил на волю он сам.
     Арест
     Когда  слухи об  этом ужасном происшествии разнес­лись по  городу и,  в
конце  концов, достигли  моих  ушей,  я  позвонила Марусе  Сазоновой,  чтобы
узнать, что ей об этом известно. Человек, взявший трубку, сказал, что
     Маруся дома и хочет немедленно видеть нас с Варей, и прибавил, чтобы мы
ехали немедленно. Мы  поспешили к  Сазоновым и обнаружили там всю их семью и
еще  человек двадцать  друзей нашего отца, сидящих под ох­раной  вооруженных
солдат в гостиной. Нам сказали, что мы, как и все эти люди, арестованы.
     Решив, что уже вся  рыба попалась в сети, солдаты  привезли всех  нас в
какое-то  здание. Там  находилось  множество арестованных.  Многих я узнала.
Дальнейшее  ожидание показалось  бесконечным,  хотя  длилось оно около  двух
часов.  Все это время мы были окружены  пья­ными солдатами, не  оставлявшими
нас в одиночестве даже в уборной.
     Наконец меня вызвали на допрос.  Я в ужасе обняла Варю, думая, что меня
сейчас разлучат с единствен­ным близким человеком.
     Небритый солдат  кричал  на меня и толкал вперед по  коридору,  пока не
привел  в маленькую  голую  комна­тушку. Там  за простым  деревянным  столом
расположи­лись двое мужчин, и один из них грубо велел мне  сесть. Потом,  ни
разу не взглянув на меня, он погрузился в изучение лежащей перед ним толстой
папки. Несколько минут слышался лишь шелест переворачиваемых страниц.
     Он поднял взгляд:
     -- Ваше имя?
     -- Мария Григорьевна Распутина.
     -- Дочь Григория Ефимовича Распутина?
     - Да-
     Их   вопросы   сосредоточились   вокруг  отношений  отца  и  Александры
Федоровны, которую они называли быв­шей царицей. Это разрывало мне сердце.
     Следователи   твердили,   что  я   должна   подтвердить   све­дения   о
предосудительной связи бывшей царицы и Рас­путина.
     Это было слишком.  Мои  нервы были натянуты,  как струны. Я истерически
захохотала.
     Поняв,  что  от  меня  им ничего не  добиться, следова­тели послали  за
Варей.
     Столкнувшись  с  сестрой   в  коридоре,  я  смогла  толь­ко   ободряюще
улыбнуться.
     Ясно, что от Вари они добились так же мало, как и от меня.
     Вскоре  нас  обеих  освободили.  Удивительно,  но  нас  даже довезли на
автомобиле до самого дома.
     На  следующее утро Варю вызвала  начальница  ее  гим­назии.  Варя  была
первой  ученицей в классе, но ей было  объявлено  о немедленном  исключении.
Дальнейших объяснений не последовало.
     Прочь отсюда
     Ничто не удерживало нас в Петрограде. Я решила, что мы должны вернуться
в Покровское. Варя согласи­лась со мной и даже повеселела.
     Мы  уложили  только  то,  что  смогли  унести  сами, поручив  остальное
имущество заботам привратника.
     Главное, я взяла с собой тетрадку,  в которую запи­сывала рассказы Дуни
о жизни отца.
     Я радовалась,  что уезжаю. Петроград уже не  был тем городом, куда меня
привез когда-то отец.


     ЗАПИСИ
     МАТРЕНЫ РАСПУТИНОЙ НА ОТДЕЛЬНЫХ ЛИСТАХ
     Гвоздики золотенькие -- Дайте вздохнуть --
     -- К лишнему зачем привыкать -- Щелочка
     для Бога -- Какая бывает тоска -- Знай меру --
     -- Жизнь без смерти -- Пристрастное отношение --
     -- За всех молиться -- Почему Николай II
     прикрывал рот рукой -- Ванна и аэроплан --
     -- Зеркала -- Крестное знамение -- Победа
над телефоном -- Любовь или страсть --
     -- Зачем еду тыкать? -- Омывание ног --
     -- Жизнь жалости не знает -- Лимон и фиалка
     Гвоздики золотенькие
     Расскажу еще один случай. О влиянии отца  на  людей  говорено много. Но
вот случай по-своему уникальный: переплетенье  судеб  здесь показано со всей
невероятной неизбежностью.  То  переплетенье,  которое так понимал  и, скажу
даже, любил отец, уверенный, что "никакой напрасности" на свете не бывает!
     Однажды пришел странный  человек. Гостя не хотели пускать  (было уже за
полночь,  а принимал  просителей отец  обычно с  утра  и до  обеда),  однако
настырный при­шелец не уходил.  Сказал,  что  будет сидеть на  улице хоть до
самого  рассвета, а все же дождется. Поднялся крик, отец вышел на голоса,  и
через некоторое  время гость вместе  с  отцом  вошли  в  гостиную.  Я быстро
оделась и тоже вышла.
     Не удивительно, что  пришельца не  пускали!  Вскло­коченный,  с большим
мешком (он держал его в охап­ке, запихивая вылезающие оттуда бумаги, железки
и  Бог знает,  что еще). На шее болтался на толстом шнурке стакан из желтого
тусклого металла.
     Увидев такого, я, признаться, хотела тотчас позво­нить  кому-нибудь  из
знакомых  и  попросить придти  --  на всякий  случай. Но  увидела, что  отец
улыбается, что  он  даже приобнял  подозрительного  типа,  --  успокоилась и
наблюдала  из дальнего  угла комнаты. (Отец  не слишком  любил, когда  мы  с
сестрой бывали свидетелями его бе­сед  с просителями, но  тут он был слишком
увлечен нео­жиданной встречей и, кажется, не заметил меня.)
     Гость  оказался  знакомым  отца  --  мастеровым, из кре­стьян, Василием
Перхотиным. Год назад они  столкну­лись на одном постоялом дворе. Вышел спор
о вере.  Ва­силий заявлял, что он безбожник, что все в жизни ме­ханика. Отец
доказывал  ему,  что все -- Бог,  и  на  все  -- воля  Божья. Василий  питал
слабость к спиртному и тог­да сильно напился, отец пошел своей дорогой, а он
-- свалился пьяным под стол, да так и уснул.
     Теперь он  оказался в Петербурге, как-то прослышал  про отца и разыскал
его на Гороховой.
     Василий рассказал,  что тогда, проснувшись утром,  по  привычке кликнул
опохмелиться,   протянул  свой  за­ветный  стакан.  (Надо   здесь  подробнее
рассказать о ста­кане -- была такая царская награда, даваемая крестья­нам за
выдающуюся заслугу  в  мастерстве,  теперь  бы  ска­зали --  за  изобретение
какого-нибудь механизма. Ста­кан  был  из чистого золота, с царской печатью,
и, глав­ное, награжденный таким стаканом  мог в  любом  пи­тейном  заведении
получать  выпивку и закуску бесплат­но. Точно не  знаю, в каком объеме.) Так
вот,  протяги­вает Василий свой заветный стакан, половой  наклоняет бутылку,
чтоб налить, а водка не льется. Василий глядит во все глаза, половой бутылку
трясет, а водка нейдет. Возможно, тою же "механикой" можно как-то объяс­нить
такое.  Но в тот момент что-то  в душе Василия ек­нуло. Он вскочил, закричал
страшным  голосом -- и  вы­бежал  прочь из кабака. Бежал  долго: "Выбежал за
город,  бегу  по полю,  лесом, на большую дорогу  -- себя не помню, ору, как
блажной. Целый день бежал. И орал тоже. Потом из сил выбился, упал на землю,
заснул, как убитый. И снится мне сон, -- продолжал рассказ Василий, -- будто
я в стакан слова собираю. Иду  по полю и собираю слова. Спросите вы меня  --
как так --  не знаю, а  только знаю во сне, что собираю слова. Полный стакан
насобирал,  трясу их и так  и этак,  они звенят, как гвоздики золотенькие, я
верх  ладошкой прикрыл и к уху стакан  поднес. Оттуда  --  голос:  "Василий,
ничего  ты  не  придумаешь,  выше  неба.  А  что  придумаешь, то  пропьешь".
Проснулся я, как ужаленный.  Холодно,  звез­ды надо мной. Земля твердая.  На
стерне лежал -- она в  спину впилась, точно гвоздями колется. Оглядел я себя
-- баул  свой с  вещами в  кабаке бросил. Деньги  там  были,  тетрадки  мои,
штуковинка  там  одна  тоже  осталась,  сколько я  с  ней  возился!  Я  ведь
читать-писать сам вы­учился.  Любой  механизм починить могу.  А тут такое...
Да, а  в руке стакан сжимаю. И что же это все значит? Ниче­го не придумал. С
тех  пор  хожу, места  мне  нет.  Ничего  делать  не  могу.  Сяду  мастерить
чего-нибудь -- все из рук валится. Вот пришел к тебе, Григорий Ефимович".
     Рассказывал  Василий долго.  И,  что  удивительно, не­обычайно складно,
выразительно.
     Отец, все время улыбавшийся, так, с улыбкой и от­вечал ему:
     -- Вижу -- страдаешь. Но ведь и радуешься. Точно
     ищешь чего-то, знаешь, что найдешь, надо только по­
     терпеть. Да терпеть не хочется. Верно?
     -- Верно.
     -- А ты потерпи... Ты стакан-то чего на шею нацепил?
     -- А вместо креста.
     Отец перестал улыбаться:
     -- Это ты дуришь. А те гвоздики золотенькие, что
     снились тебе, не снятся больше?
     - Нет.
     -- Плохо твое дело, Василий. Вот когда приснятся
     еще, приходи. Поговорим тогда.
     Василий ушел. Снова явился через месяц. И снова ночью:
     -- Спать не могу. Ночью колотье такое начинается во
     всем теле! И не больно, и места себе не нахожу. Сяду
     что-нибудь работать -- пропитание теперь добываю ра­
     ботой где придется, поденно -- ничего не делается, все
     из рук валится. Уж не рад, что к тебе тогда явился. Те­
     перь уж точно в последний раз.
     Отец обнял Василия:
     -- Стакан с шеи сними. Все хорошо будет. И домой
     возвращайся.
     Кажется, ничего больше сказано той ночью не было.
     Василий ушел. Больше он не приходил.
     Прошло  много  лет. В  эмиграции  я познакомилась  с  женщиной,  Еленой
Васильевной  Крукиной.  Лицом  она   мне   кого-то  сильно  напоминала,   но
встречаться мы с ней раньше вроде никак не могли.  Она была мне ровес­ницей.
Виделись мы крайне  редко, но  мысль о  ее сход­стве  с кем-то  не оставляла
меня. Как-то разговорились. Оказалось -- ее девичья фамилия Перхотина. Я тут
же вспомнила  давнего  отцовского  гостя-изобретателя. Спро­сила  о занятиях
отца   Елены   Васильевны.   И  точно!   Она   рассказала,   что   отец   из
крестьян-самоучек,  талантли­вый  человек,  но  сильно,  болезненно  пивший,
однажды  исчез  из  дому и  снова объявился  через  полтора года со­вершенно
другим  человеком.  Пить  бросил.  Стал  набож­ным.  Много  работал и хорошо
зарабатывал,  оснащая  необходимой  утварью  то кузницу,  то  мыловарню,  то
сахарный завод. В доме воцарился мир и благодать.
     Я в  свою очередь рассказала  Елене  Васильевне о  встре­че Перхотина с
моим отцом. Она всплеснула руками:
     -- Только теперь я понимаю... Всякое утро отец начи­
     нал с молитвы, заканчивая ее словами: "И гвоздики
     золотенькие все сочтены! Аминь".
     Интересно, что имени моего отца Василий Перхо-тин никогда не упоминал.
     Дайте вздохнуть
     Однажды отца позвали  к тяжелобольному.  Собствен­но, к умирающему. Тот
уже причастился  Святых  тайн, но  тут кому-то  пришло  в  голову послать за
отцом. Он
     никогда не отказывался в таких случаях помочь, но пре­дупреждал:
     -- Все в руках Божьих. На меня не уповайте.
     Я упросила отца взять и меня, так как была знакома с детьми умиравшего.
     Приехали.  Еще   с  порога  чувствовался  сильный  запах  ладана.  Отец
поморщился:
     -- Вонько тут у вас!
     -- Как же вонько? -- засуетилась хозяйка -- Ведь это,
     Григорий Ефимович, ладан!
     Отец махнул досадливо рукой:
     -- Да я не про то, дайте вздохнуть человеку!
     Открыли окна. В комнату ворвался чистый морозный
     воздух.  Отец  склонился над  умирающим.  Тот словно бы пришел  в себя,
глубоко вздохнул. И умер. Отец встал, перекрестился:
     -- Вдохнул воздуху-то? Ну и ладно.
     К лишнему зачем привыкать
     Анна  Александровна  Вырубова  однажды  обсуждала  с  отцом  деликатную
проблему. Александра Федоровна скупилась на одежду для своих  детей. Великие
княжны ходили в скромных платьях. Конечно, не в бедных. Но -- не по чину.
     Вообще,  скупость  или,  как  говорила  Анна   Александ­ровна,  слишком
немецкая  рачительность, царицы (к примеру,  Александра Федоровна шила детям
платье   в  рассрочку,  хотя  никогда  бы  не  сумела  объяснить,  что  этим
выгадывает)  становилась   часто  предметом  насме­шек  при  дворе.  Однажды
Александра Федоровна,  преж­де  чем отослать на  благотворительный  базар  в
пользу  бедных  сирот старые  платья,  распорядилась спороть с  них  дорогие
перламутровые  пуговицы, заменив  деше­выми.  Конечно,  замена обнаружилась,
потому что нельзя же было допустить мысль, что царские дети  носят одежду  с
костяными пуговицами. В глаза Александре Федоровне никто  ничего  не сказал,
но Мария Федоровна заметила Николаю:
     -- Надеюсь, Александра не сильно исколола пальцы...
     Анна Александровна хотела как-то воздействовать на
     царицу  в этом  вопросе и думала  найти союзника в отце. Тем более  что
отец и сам не однажды говорил Алексан­дре Федоровне:
     -- Не скупись на одежу. Невесты растут.
     К тому  же  со времени  житья в  Петербурге отец  при­обрел привычку  к
некоторому  щегольству:  с удоволь­ствием  и  даже гордостью носил  шелковые
вышитые рубахи, брюки из тонкого сукна. Несколько рубах вы­шили государыня с
дочерьми. (К слову, отец хоть и  с благодарностью принимал такие подарки, но
бывало, что и передаривал кому-либо.)
     Так вот, надеясь на сочувствие, Анна  Александровна и завела разговор о
гардеробе царских дочерей. Отец выслушал ее. И с