считалось измышлением грубого  суеверия и непроходимого
невежества. Сила воздействия человечес­кого духа на материальные явления все
более   научно   подтверждается,   а  сфера  этого   воздействия  все  более
расширяется.  Распутин  при   помощи  концентрации  сво­ей  воли  становился
посредником  между  какой-то  неве­домой оккультной силой и производимыми ею
матери­альными явлениями. Можно, кроме того,  считать вполне  установленным,
что Распутин обладал силою гипноти­ческого  внушения, доходившей  до степени
необычай­ной. Каким-то внутренним напряженным сосредоточе­нием своей воли он
в  отдельных случаях  достигал  резуль­татов столь  же  неожиданных, сколь и
исключительных".
     У  Евреинова: "Эффект "воздействия" сильной воли испытывался каждым  из
знакомившихся с Распутиным, испытывался сразу же и,  насколько известно, без
еди­ного исключения".
     Белецкий, описывая отца  и Николая Второго, заме­чал: "Это была сильная
воля и слабая воля".
     Не  будет дерзостью сказать, что государь  и отец двига­лись  навстречу
друг другу. При этом внутренние устремле­ния государя в значительной степени
входили в противо­речие и даже столкновение с тем, что окружало его.
     Жевахов пишет:  "Что  представлял  собою государь  император?  Это  был
прежде  всего  богоискатель,  чело­век,  вручивший  себя  безраздельно  воле
Божией,   глубо­ко  верующий  христианин  высокого   духовного  настрое­ния,
стоявший  неизмеримо  выше  тех,  кто  окружал  его  и с  которыми  государь
находился в общении. Только
     безграничное смирение и трогательная деликатность, о которых единодушно
свидетельствовали  даже  враги, не  позволяли  государю  подчеркивать  своих
нравственных  преимуществ  пред  другими...  Только   невежество,  духов­ная
слепота или злой умысел могли приписывать госу­дарю все то, что впоследствии
вылилось  в  форму зло­стной  клеветы, имевшей своей  целью  опорочить  его,
поистине, священное  имя.  А что  это  имя было действи­тельно священным, об
этом   свидетельствует,   между   прочим,   и  тот   факт,   что   один   из
социалистов-револю­ционеров, еврей,  которому  было  поручено  обследова­ние
деятельности  царя,  после революции,  с  недоуме­нием  и тревогою в голосе,
сказал  члену  Чрезвычайной  следственной  комиссии  А.Ф.Романову: "Что  мне
делать! Я начинаю любить царя".
     Царь разуверился во всех
     Теперь дам  слово великому князю Александру  Ми­хайловичу.  Он  трезвее
многих других оценил характер  и способности своих родственников:  "Стройный
юноша, ростом в пять футов  и  семь  дюймов,  Николай  Второй  провел начало
своего царствования, сидя за громадным письменным столом в своем кабинете  и
слушая с  чув­ством, скорее всего приближающимся к ужасу, советы  и указания
своих дядей. Он боялся оставаться наедине с ними.  В присутствии посторонних
его мнения  принима­лись дядями  за приказания, но стоило племяннику и дядям
остаться  с  глазу на глаз, их старшинство давало себя чувствовать, а потому
последний  царь  всея Руси глубоко вздыхал,  когда во время утреннего приема
выс­ших сановников  империи ему возвещали о приходе с докладом одного из его
дядей.
     Они всегда чего-то требовали. Николай Николаевич воображал себя великим
полководцем. Алексей Алек­сандрович повелевал моряками. Сергей Александрович
хотел   бы   превратить  Московское  генерал-губернатор­ство  в  собственную
вотчину. Владимир Александрович стоял на страже искусств.
     Все они  имели, каждый своих, любимцев  среди  ге­нералов  и адмиралов,
которых надо было производить и повышать вне очереди, своих балерин, которые
желали  бы  устроить  "русский  сезон"   в   Париже,   своих   удиви­тельных
миссионеров,  жаждущих  спасти   душу  импера­тора,  своих   чудодейственных
медиков, просящих ауди­енции, своих ясновидящих старцев, посланных  свыше  и
т.  д. Я старался всегда обратить внимание  Николая Вто­рого на навязчивость
наших родных".
     Ни в ком государь не находил  помощи. Ужас  ситуа­ции заключался в том,
что именно на царствование Николая Второго пришлось время, когда требовалось
сочетание искренних усилий всех, вовлеченных в уп­равление государством.
     "Николай Второй  в  трудные минуты жизни  имел  обыкновение  спрашивать
совета у своих родственников",
     -- пишет Александр Михайлович. Правильнее было бы
     -- "имел неосторожность". Не случайно несколько ниже
     великий князь утверждает, говоря о состоянии госуда­
     ря: "Он разуверился во всех".
     Кстати приведу слова отца из "Жития...": "В настоя­щее время, кто может
совет дать, так они в уголочки позагнаны".
     Приведу   и   свидетельство   Гурко,   свидетельство   не   только   об
исключительном  положении  Николая,  но  и обыкновенности  такого положения:
"Окруженный не­сколькими  близкими друзьями, как-то: Воронцовым, Черевниным,
Рихтером  и кн. В.Оболенским,  которым он отнюдь не  дозволял вмешиваться  в
государственные вопросы  и даже  говорить  о  них, Александр Третий ог­радил
себя от интриг,  могущих его свернуть с твердо начертанного им пути. Но  это
породило другое зло -- отчужденность от общества,  отчужденность от жизни  и
незнакомство с новыми, выдвигавшимися его запроса­ми и настроениями.
     Существование  в заколдованном кругу,  куда  лишь  с  трудом  и  смутно
проникают те  течения мысли, которые в данное время захватывают и направляют
народную  волю,  для монарха  столь же  опасно, как  постоянное выслушивание
городских  сплетен и  выдерживание  перекрестного  огня неизменно плетущихся
вокруг него интриг.
     Но таково  положение всех царствующих: либо пол­ная отчужденность, либо
невольное  впитывание  в  себя   множества   разнообразных  нашептываний   и
подсказы­ваний, разобраться в  коих тем более  трудно,  что в прав­дивости и
личном бескорыстии  различных  сообщений и указаний монарх  никогда не может
быть уверен.  Приве­ду  по  этому  поводу мнение  великой  княгини Елизаветы
Федоровны  об  окружении Николая  Второго  и его  суп­руги. На слова  одного
видного  судебного деятеля, выра­зившего сожаление,  что государь  не  видит
никого, кро­ме его ближайшего окружения, и что если ему неудоб­но общаться с
парламентариями, то он мог  бы  все же видеть  людей  из мира литературного,
художественного и научного, великая княгиня  с живостью  ответила: "А почему
же не парламентариев? Ведь при нынешней об­становке достаточно  прожить один
год при дворе, что­бы утратить всякую веру в людей".
     Симанович (его -- потому только, что он,  как и вся­кий  раз, говорит с
чужого голоса. Всем известна была манера Симановича, состоявшая в том, чтобы
выслу­шивать  в гостиных  мнения  других,  а при  случае выда­вать за  свои,
обозначая так  собственную осведомлен­ность): "В сущности, я Николая Второго
всегда жалел. Без сомнения, он был глубоко несчастный человек.  Он никому не
мог импонировать, и его личность не вызы­вала ни страха, ни почтения. Он был
заурядным челове­ком.  Но  справедливость все-таки требует  подтвердить, что
при первой встрече он оставлял глубоко обаятель­ное впечатление.
     Он был прост и легко доступен, а в его присутствии совершенно забывался
царь. В  своей  личной жизни он был  чрезвычайно мало требователен.  Но  его
характер был противоречив. Он страдал от двух  недостатков, ко­торые в конце
концов его погубили: слишком слабая воля и непостоянство. Он никому не верил
и  подозре­вал каждого. Распутин передавал мне  как-то  следующее  выражение
царя: "Для меня существуют честные люди только до двух годов. Как только они
достигают  трехгодичного возраста, их  родители  уже радуются, что они умеют
лгать. Все люди лгуны". Николай жил  в убежде­нии, что  все его  обманывают,
стараются перехитрить и никто не приходит к нему с  правдой. Это был трагизм
его   жизни.  В   сознании,   что   он  ненавидим   собственною  матерью   и
родственниками, он жил в постоянной бояз­ни от двора  императрицы-матери, то
есть так называе­мого старого двора. Он считал даже свою жизнь в опас­ности.
Привидение  дворцового переворота  постоянно носилось перед его  глазами. Он
часто  высказывал  опасе­ние,  что  его  ожидает  судьба  сербского   короля
Алексан­дра,  которого убили вместе с женой  и трупы выбросили через окно на
улицу.  Видно было, что убийство сербс­кого короля произвело на него  особое
впечатление и наполняло его  душу содроганием. Царь проявлял осо­бый интерес
к  спиритизму  и  ко  всему  сверхъестествен­ному.  В  этом  лежала  большая
опасность.  Когда  он слы­шал  о  каком-нибудь  предсказателе,  спирите  или
гип­нотизере, в нем сейчас же  возникало желание с ним познакомиться. Этим и
объясняется,  что столько жули­ков  и  сомнительных  личностей,  при  других
условиях и мечтать не смевших о царском дворе, сравнительно  лег­ко получали
доступ к дворцу".
     Обращу  внимание на конец.  Симанович прямо назы­вает жуликами тех, кто
теснился возле  Николая и его семьи.  Понимал это и сам  государь, поэтому и
испыты­вал неудовлетворение от их пребывания во дворце.
     В интересе  к сверхъестественному, о  чем пишет  Си­манович, проявилось
стремление  государя вырваться  из привычного, такого  тягостного  для  него
круга, ставше­го ко  времени появления отца в Петербурге замкнутым. Повторю,
он ни в ком не находил опоры и хватался  за соломинки,  ломавшиеся  в тот же
миг.

     Глава 8
     ЦАРИЦА
     АЛЕКСАНДРА ФЕДОРОВНА
     Любимая жена и ненавистная невестка --
     -- Свекровь начинает интриговать --
     -- Империи нужен цесаревич
     Любимая жена и ненавистная невестка
     Картина не будет полной,  да и  понятной, если  не сказать о  царице --
Александре Федоровне.
     Она состояла в близком родстве с британскими мо­нархами, будучи дочерью
Людовика Гессен-Дармштад-тского и принцессы Алисы, одной из дочерей королевы
Виктории.
     Николай также состоял  в родстве с британской ко­ролевской  семьей, его
матерью  была Дагмара,  дочь  ко­роля  Дании  Христиана  Девятого  и  сестра
королевы Алек­сандры, супруги Эдуарда Седьмого. Имя "Дагмара" встре­чается в
русских исторических  книгах редко, так как пос­ле вступления в брак с царем
Александром  Третьим  она перешла в  православие,  сменила  имя, став Марией
Фе­доровной.
     Она   резко  возражала  против  союза   сына,  тогда  еще  царевича,  с
поразительно  красивой  Алике,  и  лишь   вме­шательство  властной  Виктории
позволило их свадьбе состояться.
     Николай  и Алике,  принявшая в  православии  имя Александры  Федоровны,
зажили счастливой семейной
     жизнью.  Почти  все, кто писал о семье Николая и Алек­сандры, отмечали,
что они составляли счастливую пару. И, судя по всему, это действительно так.
Но  кроме  соб­ственно  супружества их  союз  был  сопряжен  с  исполне­нием
государственных обязанностей. Счастье "на двоих" -- не для монарших особ.
     Николай   Второй,   как   только   женился,  немедленно  погрузился   в
государственные дела, к которым отец его почти не подготовил, и они отнимали
большую  часть времени. В этом тоже кроется  причина настроения  Алек­сандры
Федоровны.  Она  чувствовала   себя  покинутой,   одинокой  среди  враждебно
настроенного двора.
     Время нисколько не смягчило отношения Марии Федоровны к супруге сына.
     Непреклонность  вдовствующей императрицы пере­давалась придворным  (так
что приведенное свидетель­ство Симановича, относящееся к Николаю  Второму, в
известной мере вполне может быть отнесено и к Алек­сандре Федоровне).
     Обладая тончайшей душевной  организацией (неко­торые мемуаристы видят в
этом проявление  нервной болезни, указывая на  частые истерические припадки,
изводившие императрицу), Александра Федоровна с самого начала жизни в России
видела (и чаще всего спра­ведливо) вокруг себя врагов.
     Гурко:  "Александра Федоровна  оказалась в Петербур­ге, как  в лесу, и,
надо сказать правду, не приложила никаких усилий к тому, чтобы разобраться в
нем и при­обрести симпатии общества. Так на всех парадных вече­рах и приемах
Мария Федоровна  обходила собравшихся и  продолжительно с ними беседовала, а
Александра   Федоровна  ограничивалась   разговорами   с   приближен­ными  и
стремилась  скорее  удалиться  во  внутренние   по­кои.  Обстоятельство  это
обратило  на  себя  внимание  об­щества.  Отзвук этого  имеется  в  дневнике
ст.-секретаря Половцова. Под 6-м мая 1902 года там записано: "После завтрака
(во  дворце  по  случаю  царских  именин)  обык­новенный cercle, совершаемый
Марией Федоровной  в  назидание  молодых  величеств,  остающихся в  углах  и
разговаривающих  лишь  с  двумя-тремя приближенными..."  Внешняя  холодность
Александры   Федоровны  не­изменно  приписывалась  будто   бы   присущей  ей
надмен­ности. Между тем именно надменности  у нее не было. Было у нее сильно
развитое чувство собственного царс­кого  достоинства  и  немалая  доза почти
болезненно  ще­петильного  самолюбия,  но  надменность  ей была  совер­шенно
чужда.  В  домашней  обстановке  она,  наоборот,   отличалась   чрезвычайной
простотой, и к  людям, нахо­дившимся  в ее  личном  услужении,  относилась с
не­обыкновенной  внимательностью   и  даже  лаской.  Так,  няня  наследника,
М.И.Вешнякова,  которую   в  царской  семье  звали  Меричкой,  отзывалась  о
государыне не  иначе как о  святой  женщине, заботливо входящей в нужды всех
лиц, непосредственно ее окружающих. В письмах императрицы также проглядывает
эта черта. Она печет­ся о здоровье придворных  служащих  и даже пишет  о них
государю.   Затрудняло   сближение  Александры  Федоров­ны  с  петербургским
обществом и отсутствие у нее точек близкого с ним соприкосновения. Благодаря
тому, что вдовствующая государыня по-прежнему оставалась во  главе обширного
ведомства  учреждений   императрицы  Марии  (женское  воспитание),  а  также
сохранила  за  со­бой  главенствующую  роль  в  делах Российского  обще­ства
Красного   Креста,   молодая   императрица  оказалась  вне   круга   обычной
деятельности  русских цариц.  В  тече­ние продолжительного времени она  была
лишена  воз­можности  применить  свою кипучую  энергию, удовлет­ворить  свою
жажду живого дела. У нее не было поводов и возможности войти в более близкое
соприкосновение  с  лицами,   не  принадлежащими   к   ограниченному   кругу
приближенных ко двору".
     Скажу еще об одном существеннейшем обстоятель­стве, очень малым  числом
людей принимающемся во внимание.
     Императрица страдала неврозом сердца. И каждые роды усугубляли болезнь.
Вообще же для сердечных боль­ных характерно обостренное как бы вслушивание в
себя.
     Гурко  пишет о том,  что  императрицу  многие  счита­ли надменной. И он
правильно  опровергает  это  невер­ное  мнение.   Именно  маска  надменности
скрывала у
     Александры Федоровны  страх внезапной остановки  сер­дца.  Она обращала
взгляд  и слух  внутрь  себя и  просто не видела и не  слышала происходящего
вокруг.
     Особенно  мучительным становился  страх  припадка при большом  стечении
народа. А учитывая  то,  что во  дворце всегда  было  много народу, то  есть
появляться  на  публике  (и  родственной  в   том  числе)  надо  было  почти
беспрестанно, нервы Александры Федоровны истончи­лись до последнего предела.
     Гурко  пишет   о   том,   что  Александра  Федоровна  не  искала  точек
соприкосновения  с приближенными. Но здесь надо  иметь в виду, что при такой
душевной орга­низации, какой  обладала  императрица, она и  не  могла  найти
такие точки.
     Русский двор ни  в коем  случае не уступал любому европейскому  двору в
пышности и богатстве. Но во много раз превосходил любой двор по интриганству
(отспо­ренная  Византия  пропитала   все   в  царских  покоях).  Алек­сандра
Федоровна не была к этому подготовлена.
     И  особенно  это  скажется  позже,  в  10-е годы.  Коков­цов:  "Следует
сказать, что и в выборе своего непосред­ственного приближения императрица не
была счастли­ва. Нельзя  назвать  ни  одного  лица,  которое  при всей своей
действительной  или  кажущейся  преданности,  было  в  состоянии  достаточно
глубоко  и   авторитетно  осветить  ей  окружавшие  ее  условия  и  хотя  бы
предостеречь  от  последствий  неправильной оценки  этих событий и лю­дей ее
времени.  Одни из  узкого  личного  расчета  либо  из опасений  утратить  то
положение, которое  выпало на  их  долю,  другие по  неумению  анализировать
окружающие их  условия или по складу их  ума сами не отдавали себе отчета  в
том, что происходило кругом них".
     Свекровь начинает интриговать
     Сначала, напуганная приемом царственной свекро­ви, Александра Федоровна
затаилась, попыталась спря­таться в скорлупу чисто семейных отношений. Но ее
сан не  позволил  этого.  Потом, попав в  водоворот придворных  интриг,  она
затаилась,  боясь стать причиной  не­приятностей для мужа, которого страстно
любила. И это ей ставили и еще поставят в вину не раз и по всяким поводам.
     Вернусь несколько назад и скажу еще о некоторых обстоятельствах.
     Вступление Николая на  трон было омрачено траге­дией на Ходынском поле,
где несколько тысяч людей погибло в давке во время раздачи подарков от имени
нового  царя. (Он  хотел  было отменить запланированные ранее торжества,  но
советники настояли  на  посещении им  бала,  устроенного  в тот  же  вечер в
посольстве Фран­ции. Так было  посеяно семя, из которого выросла смута среди
рабочих, решивших, что новый царь равнодушен к их страданиям.)
     Кровь, пролитая при церемонии коронации, счита­ется дурным знаком.
     Добавлю и то,  что появление Александры  Федоров­ны в России совпало  с
болезнью и смертью Александра Третьего. Она, еще не будучи женой наследника,
шла в глубоком трауре, за гробом его отца.
     Говорили: "Это она гроб привезла", называли "чер­ная невеста".
     Так в  глазах многих Александра Федоровна, искрен­не стремившаяся войти
в русскую жизнь, стала вестни­цей  страшных несчастий. Сама  она не могла не
пони­мать этого.
     Сейчас надо сказать об очень деликатных обстоятель­ствах  жизни Николая
и Александры. Предпочла бы не говорить об этом, но для дальнейшего понимания
со­бытий важно знать всю правду.
     Из всего приведенного видно, что и царь, и царица все время пребывали в
напряжении на грани человечес­ких возможностей.
     Они  были помазанниками Божьими, но при этом были и людьми,  как мы. За
стенами дворца  бились такие  же страсти, как за стенами рубленой  избы моих
родителей. Ничего удивительного или постыдного в этом нет.
     Беду  Александры   Федоровны  можно  определить  сло­вами,  отнесенными
великим  князем  Александром Михайловичем  к  Николаю: "Он  никогда  не  мог
понять,  что правитель  страны должен подавить  в себе  чисто  че­ловеческие
чувства". И Николай, и Александра, конеч­но,  должны были сделать это. Но не
думаю, что хотели. Вся трагедия их жизни, а потом и смерти -- в этом.
     Не отказываясь от утверждения  о том, что  Николай  и Александра любили
друг  друга  и были  счастливы  вме­сте во  всех отношениях,  надо  все-таки
признать, что между ними стали возникать ссоры.
     Дам  слово Симановичу: "Между царем  и  царицей  возникали очень  часто
ссоры. Оба были очень  нервны. По несколько недель царица не разговаривала с
царем -- она страдала истерическими  припадками.  Царь  много  пил. выглядел
очень плохо и сонно, и по всему было заметно, что он не властен над собой".
     В чем причина?
     Николай разрывался между матерью и женой, любя и ту, и другую.
     Мария Федоровна тоже,  разумеется, любила сына. Но это была  безотчетно
"изводящая" любовь.
     Она не могла простить Александре Федоровне, что под давлением некоторых
обстоятельств вынуждена  была согласиться на брак сына. Уступив  в этом, она
постави­ла себе целью развести их.
     Империи нужен цесаревич
     В самой  личности  Александры Федоровны искать  поводов  для развода не
приходилось -- их никто и не нашел бы.
     Но оставались  вопросы,  так  сказать,  физиологичес­кие.  Время шло, а
наследник