а  освобо­дить  ее  от  обета
послушания,  почувствовав,  что  монас­тырская   жизнь  не  позволит   ей  в
достаточной степени выразить благодарность Господу. Она решила идти в мир
     и посвятить жизнь заботам о больных и нуждающихся. Так и сделала.
     (Здесь  уместно сказать о том,  что, поступая так,  Аку-лина в точности
претворила научения отца,  хотя он ничего ей видимым  образом  не внушал, не
объяснял. Идея о служении миру в миру  составляла центральную часть взглядов
отца.)
     Потом Акулина вошла в тесный кружок, сложивший­ся возле  отца. Уверена,
что она не притворялась предан­ной отцу, она и была таковой. Однако вспомним
слова  отца из  его "Жития...": "Ах, враг  хитрый ловит вообще спасающихся".
Наступил день, когда духовная благодар­ность Акулины за исцеление обернулась
другим  силь­ным  чувством --  совсем  ке духовным.  Она не  скрывала этого,
наоборот. Иногда казалось, что Акулина опять становится одержимой.
     Анна  Александровна рассказывала мне, как  это  вы­глядело  со стороны.
Акулина  сидела  у ног отца, не слу­шая  его протестов. Часами  могла стоять
перед ним на коленях, буквально переползая за ним из комнаты в  комнату,  не
желая сесть на стул даже для того, чтобы поесть. Акулина целовала руки отца,
но  не  со  смирени­ем,  как   можно  было  бы  ждать   от   ученицы,  а  со
сладо­страстием  Магдалины. Акулина  выхватывала у отца  ста­кан с  водой --
допить. И  не просто допить, а непремен­но с той самой стороны, с  какой пил
отец. Таскала  по­тихоньку  из бельевой  корзины ношеные  вещи  отца и  т.п.
Разумеется, отец никогда не преступал порога при­личий в отношениях с бедной
девушкой.
     Поступая так необдуманно (вернее, не в силах по­ступить иначе), Акулина
стала предметом сплетен, за­тянувших  в  свою  паутину отца. Недоброжелатели
зашеп­тали  по салонам, что  отцу удалось  привязать  к себе де­вушку  после
того,  как под видом  врачевания  он изна­силовал  ее  в  келье монастыря. И
никого из тех,  кто сма­ковал  подробности этого  в  высшей степени гнусного
измышления, не волновало, что ложь легко выйдет на­ружу при малейшей попытке
непредвзято вникнуть в суть события. Достаточно обратить внимание на то, что
при исцелении Акулины  присутствовала  настоятельница и несколько  монахинь,
так  как по монастырским правилам ни один  мужчина  не  духовного  звания не
мо­жет  быть   допущен  в  келью  послушниц  без  свидетелей.  Существует  и
соответствующая  запись, о  которой я  упо­минала.  Но  кто  слушает  доводы
разума, когда ум погло­щен злобой и завистью?
     Зная, сколько горьких минут  доставила  эта история  отцу,  я все же  с
сочувствием отношусь к  несчастной Акулине. Возможно, потому, что  именно ее
попросила Александра Федоровна обмыть тело мертвого отца и умастить его раны
благовониями.  Можно  только пред­ставить степень страдания Акулины, любящей
души, в те минуты. Думаю, отец простил ее. Мне не дано такого права, но если
бы было дано, я бы простила.
     Господин учитель
     А вот другая по роду история, но тоже очень важная для  понимания всего
происходившего вокруг отца.
     Я уже говорила, что отец  грамоте обучен  был, мягко говоря, не вполне.
Первые уроки  письма  и чтения он начал брать в Петербурге. Учителем  взялся
быть (не знаю, по  чьей  рекомендации) тихий и очень порядочный че­ловек  по
фамилии Лохтин.
     Надо заметить, что имени  его я никогда не  слыша­ла, к нему обращались
"господин  Лохтин" или "госпо­дин учитель".  Отец-то, разумеется, был с ним,
как и со  всеми  другими,  на  ты и звал просто по имени. Но  по­скольку  он
стеснялся заниматься при мне, да и при  дру­гих тоже,  дверь его  комнаты во
время уроков плотно закрывалась.
     Интересно,   что   когда  я  спросила,   как  звали  Лохти-на,  у  Анны
Александровны, та, всегда чуткая и внима­тельная, не смогла ответить.
     Меня нисколько не удивляло,  что все (аристократы в том числе) называли
отца по  имени и отчеству -- Гри­горий Ефимович. И в голову мою не приходила
мысль,  что,  учитывая  разницу  в  социальном  положении  нас  --  крестьян
Распутиных -- и их -- представителей лучших
     семей  Российской империи,  это  странно.  И  только  ког­да я силилась
узнать имя "господина  учителя", я поняла  -- он как личность не существовал
даже для добрейшей  Анны  Александровны. Но насколько же  она  и все дру­гие
подпадали  под силу натуры отца,  если даже в разго­ворах  с третьими лицами
называли его -- сибирского мужика -- по имени и отчеству.
     Ольга Владимировна
     Зато   имя  жены  господина  учителя  я   знаю   очень  хо­рошо.  Ольга
Владимировна Лохтина была хорошенькой блондинкой. Ума там никакого не было и
подавно, но, как я бы сейчас  определила,  прелесть  глупости,  несом­ненно,
изобиловала.  Анна Александровна называла ее пустышкой  и прилипалой, но  на
первых порах не виде­ла в ней ничего дурного или опасного.
     В отличие от  бедной Акулины, страстно  любившей  отца, но  не  смевшей
сказать  ему  об этом (впрочем,  сло­ва  в  ее случае были ни к чему), Ольга
Владимировна  не  чинилась. Привыкнув кружить  головы  сослуживцам мужа, она
рассчитывала быстро получить взаимность от моего отца.
     Приемы  у Ольги Владимировны были, как ей каза­лось,  более утонченными
по  сравнению  с  Акулинины-ми.  Но,  честное  слово, выглядели  они намного
отврати­тельнее.  Она  приходила к нам  в дом, надушенная  самы­ми  сильными
духами,  которые  только  можно  было  най­ти,  в  декольтированных платьях,
подчеркивавших пре­лести (а их отрицать никак нельзя) фигуры.
     Но все было тщетно.
     Как-то раз она  сказала  отцу,  чуть  не  плача, что ее  муж болен. Она
прекрасно знала, что отец не  оставит  без  внимания человека, которому  был
обязан.
     Отец  пришел  к  Лохтиным  в назначенное  время.  Его  встретила  Ольга
Владимировна,  одетая  в  прозрачный  пеньюар. Она  ввела  его  в  маленькую
гостиную, и не  ус­пел он спросить о  здоровье  мужа, как она сбросила  свое
единственное  одеяние  и  обняла  его.   Захваченный  врасплох   неожиданным
нападением Ольги Владимировны,  отец  сдался,  так как  его  стойкость  была
подорвана многоме­сячным воздержанием. (И снова: "Ах, враг хитрый...")
     Настал  час  Ольги Владимировны. В  ее  хорошенькой, но не твердой умом
головке все перепуталось.
     Она стала напрашиваться на приемы в видные дома и рассказывать обо всем
происшедшем, добавляя  от раза к разу немыслимые  детали. В конце концов она
догово­рилась до того,  что отец есть Господь Бог, а она  сама -- воплощение
Пресвятой Девы.
     Отец казнил себя за минутную слабость, но сделан­ного не воротишь.
     Вошедшая во  вкус и находящая  живую поддержку в  салонах "бриджистов",
Ольга Владимировна хотела про­должения. Отец  же  запретил  принимать  ее  в
нашем доме.
     Тогда Ольга Владимировна приняла  на себя новую  роль -- соблазненной и
покинутой. В этой ипостаси ее поощряли еще больше, чем прежде.
     Над Ольгой Владимировной потешались  уже  в от­крытую. Вскоре перед ней
закрылись все двери. Кто-то надоумил  ее просить защиты у Илиодора.  Если бы
она могла предвидеть, чем обернется этот шаг!
     "Скромник"  Илиодор  уже  давно  посматривал  на   Оль­гу  Владимировну
совершенно  недвусмысленно, и теперь ему представилась  возможность "вкусить
сладких плодов".
     Фальшивая невинность
     -
     Ольга Владимировна бросилась к ногам Илиодора в поисках покровительства
и защиты.
     Вынуждена  признать -- отец  сам дал козыри в руки своему непримиримому
врагу. Как же -- Распутин  назы­вал его, Илиодора, лицемером! Ну,  и  кто же
теперь лицемер?
     Илиодор  не  подумал  о  том,  что  не  отец,  а  он  сам  желал  Ольгу
Владимировну.  И  что  свидание,  ставшее  ловушкой  для  отца,  было  хитро
подстроено.
     Распаленный   страстью  Илиодор  накинулся  на  Ольгу   Владимировну  и
попытался  силой овладеть ею. Защищаясь, она закричала. В  келью  постучали.
Медлить и  не от­крывать  дверь  было невозможно.  Илиодор  оттолкнул  Ольгу
Владимировну,  чье  платье  находилось  в беспо­рядке.  Она  упала  на  руки
вошедшим монахам.
     Илиодор,  весьма   склонный  к  театральщине,  правдо­подобно  разыграл
оскорбленную невинность -- Ольга Владимировна де пыталась его соблазнить.
     Монахи  выволокли испуганную, кричащую женщи­ну  во двор, сорвали с нее
одежду и избили кнутом.
     После этого Ольга Владимировна попала в лечебни­цу для душевнобольных и
оправиться от происшедшего уже не смогла.
     Когда отец узнал обо  всем  происшедшем между  Оль­гой Владимировной  и
Илиодором, он  притмел в ярость и поклялся восстановить справедливость. Отец
подал жалобу  в  Святейший  Синод.  Но,  к  сожалению,  время было  упущено.
Илиодор, понимая уязвимость  собствен­ного положения, опередил отца и первым
попал на ауди­енцию к епископу Гермогену.
     О  Гермогене  я уже говорила вскользь, когда описы­вала  приход  отца в
Петербург. Тогда  он был в числе са­мых  горячих  почитателей  отца, называл
"Божьим чело­веком",  умилялся со всеми  его "разумностью". Именно  Гермоген
Саратовский  был позже  одним  из  тех,  кто  привлек отца к  "Союзу истинно
русских  людей".  Там,  в этом  поначалу благородном  собрании,  разыгрались
не­чистые в  финансовом отношении  дела. Об  этом  стало  известно отцу,  он
вмешался.  И,  разумеется,  без  всякой  дипломатии.  Гермоген  же  оказался
впутанным в  аферы  по самую  макушку.  Следствие  все  же  провели,  как ни
старался Гермоген замять скандал. Сам  он  из-под подо­зрения вывернулся,  а
двух его приятелей признали-таки виновными в растрате.
     Понятно, что  Гермоген  сразу  же  оценил представив­шуюся  возможность
отомстить отцу и приход Илиодора счел подарком. Проверять наветы Илиодора он
и не со­бирался, хотя в подобных случаях это делается неукос­нительно.

     Церковный суд
     Таким образом началось слушание дела отца. Разбира­тельство проводилось
в  вотчине  епископа   Гермогена  --  Саратове.  Состав  суда  был  подобран
соответственно.
     Как все происходило, рассказывала мне со слов отца Анна Александровна.
     Отца  обвиняли  в  прелюбодеянии,  а  это  в  глазах  цер­ковного  суда
прегрешение очень тяжелое.
     Гермоген занял место во главе стола.
     Отец  хотел было предварить слушание, как-то  объяс­ниться, но  ему  не
дали даже  рта раскрыть. Гермоген тут же вспомнил о том, что отец -- простой
мужик.
     -- Молчать! Я тебе слова не давал.
     Илиодор  же  нетерпеливо  ждал  сигнала  к  атаке.  А  получив  его,  с
наслаждением   набросился   на  отца,  ис­пользуя  свой  действительный  дар
проповедника.
     Он  сказал примерно  следующее: "Распутин --  само­званец  и  известный
развратник.  Используя свою власть над женщинами, он соблазнил несчетное  их
количе­ство. Одна  из  его  несчастных  жертв  пришла ко  мне  за  помощью и
рассказала, что обвиняемый ее  загипноти­зировал и что она не  в силах  была
ему сопротивляться.
     А потом это  бедное обезумевшее создание попыта­лось  соблазнить  меня.
Конечно, я отправил ее в лечеб­ницу для душевнобольных,  но боюсь, что разум
поки­нул ее навсегда".
     Анна Александровна, послушная своей  всегдашней скромности, разумеется,
не  передала  и  сотой  доли  тех  красок,  к  которым  прибег  Илиодор  для
живописания  "грехов"  отца.  Речь  Илиодора  была  длинной  и  изобило­вала
подробностями, которые  могут родиться  только  в голове монаха,  изъеденной
желанием.
     За спиной  отца  все это  время  стояли два  дюжих мо­лодца, готовые  в
случае надобности удержать подсуди­мого на месте. Но отец прекрасно понимал,
что вмеши­ваться  в  ход дела бесполезно, поэтому  и  не пытался  перебивать
Илиодора, требовавшего сурового наказания.
     Гермоген с удовольствием внимал  Илиодору, а при­сутствовавший здесь же
Митя Халява,  известный про­теже Илиодора, даже взвизгивал время от времени,
слов­но повинуясь знакам своего хозяина.
     Выдержав паузу, Гермоген  обратился  к  отцу, спро­сив, что  тот  может
ответить.
     Замечу  еще раз,  что  слова Илиодора  под  сомнение  не  ставились,  а
обвинения заранее объявлялись спра­ведливыми.
     Отец  сказал, что  оправдываться  он не собирается -- не в чем. Грех  с
Ольгой Владимировной Лохтиной был, но он в нем раскаялся, больше же за собой
таких грехов  не  знает, как не может  их  за  ним знать Илиодор. К тому он,
отец, лицо не духовное,  и, хотя старается следовать законам Божеским, живет
в миру. Однако  если  еписко­пу  будет  угодно,  он расскажет  о том, о  чем
умолчал Илиодор и приведет доказательства его вины.
     Илиодор  рассчитывал,  что отца приведет в  полное  смущение  одно  уже
высокое собрание. Но он по самона­деянности не  подумал о том, что перед ним
--  не  "про­стой мужик",  а  человек, толкующий Святое  Писание царственным
особам и совершенно чуждый робости.
     Услышав, что голос отца звучит уверенно, Илиодор прервал его:
     -- Мужик лжет!
     Это обозначало,  что суд кончен и что отец признан виновным.  Другой бы
сник и  покорно  запросил  пощады.  Но только  не  отец.  Не дожидаясь, пока
стражники зало­мят  ему руки за спину, отец схватил свой стул и замах­нулся.
Стражники отступили.  Немая  сцена продолжалась  несколько  минут. В  стенах
монастыря  ничего подобного  не видели. Отец же  спокойно  пошел  к  двери и
закрыл ее с внешней  стороны  на  тот самый стул, который все  еще держал  в
руках.
     Разумеется, на этом дело не закончилось. Но собы­тия развивались совсем
не так, как хотелось бы обвини­телям отца.

     Царский суд
     Какое-то время после наша обычная жизнь шла сво­им порядком. Я  даже не
слышала в доме разговоров  об Илиодоре и Гермогене. Отец был спокоен. К тому
же и его недоброжелатели замолчали.
     Но Анна Александровна,  добрая и чистая душа, не­смотря на просьбы отца
ничего  не  рассказывать  Алек­сандре  Федоровне,  чтобы  не  волновать  ее,
все-таки про­говорилась царице. Анна  Александровна никогда не могла хранить
в тайне  чувства,  а  видя такую обиду, какую нанесли  отцу,  ходила сама не
своя.  Когда Александра  Федоровна  услышала  о позорном  происшествии,  она
немедленно призвала к Николаю всех участников -- об­винителей и обвиняемых.
     Надо заметить,  что отец не  хотел  свидетельствовать против  известных
церковнослужителей и недавних дру­зей -- Гермогена и Илиодора.
     В конце концов царь потерял терпение и обратился к отцу:
     -- Григорий Ефимович, приказываю тебе рассказать
     мне все, что ты знаешь об этом деле.
     Деваться было некуда, и отец заговорил. Он расска­зал все, что знал.
     Когда отец замолчал, царь обратился к Илиодору и спросил у того, чем он
может (и может ли вообще) оправдаться.
     При этом царь предупредил:
     -- Предупреждаю тебя -- мне известно все, лжи не
     потерплю.
     После этих слов Илиодор не нашел, что ответить.
     За лжесвидетельствование Илиодор был выслан  из  Петербурга в монастырь
за сто верст от столицы. За по-такание лжесвидетелю наказали и Гермогена.

     Глава 19
     УЖИН ВО ДВОРЦЕ
     Сборы -- В кукольном доме -- Алексей Ужасный --
     -- "Кушать подано" -- Фужер вместо рюмки --
     -- Сплетения -- Мороженое императора
     Сборы
     Отец был счастлив.  Этому событию я была обязана тем,  что в первый раз
попала во дворец на царский ужин.
     Когда  отец  сказал  мне,  что  мы  приглашены во  дво­рец, я была  так
взволнована, что  не  могла  вымолвить  ни  слова.  Хотя отец  с  разрешения
Александры Федоров­ны брал меня с собой и раньше, ни царя, ни царицу,  ни их
детей я не видела и никогда не присутствовала при их разговорах.
     (К месту приведу свидетельство Воейкова о том, что отец совсем не часто
бывал  во дворце: "На вопрос мой, как  часты бывают эти посещения, полковник
Герарди  ответил,  что  один раз  в месяц, а иногда в  два  месяца  раз. Еще
задолго до моего  назначения мне приходилось  слышать рассказы  о Распутине,
производившие  на меня впечатление не простой  сплетни, а чего-то  умышленно
раздуваемого.  Исходили,  к  моему   великому  изумлению,  эти  рассказы  от
приближенных  к царю  лиц,  которые  старались придавать особенное  значение
каждому появ­лению Распутина при дворе.  Так, например, во время романовских
торжеств в Костроме  на  церковном  бого­служении  в высочайшем  присутствии
появление Распу­тина было  немедленно подчеркнуто  среди присутству­ющих  не
кем  иным,  как  товарищем  министра  внутрен­них  дел  --  генералом  свиты
Джунковским.  На  меня  такое  вмешательство  в  личную жизнь  царской  четы
про­изводило  удручающее  впечатление.  Распутина  я до  на­значения  своего
дворцовым  комендантом не видел, све­дения же о нем получал от  людей, якобы
преданных государю,  но, вероятно,  не  понимавших, что их вред­ная болтовня
вносит расстройство в неустойчивые умы".)
     Все  мгновенно завертелось волчком.  Мне нечего на­деть. Как ведут себя
за царским столом? Что я скажу царю и царице?  Примут ли  меня царские дети?
Тысячи  вопросов  проносились в  моем мозгу,  но  оставались  без ответа.  К
счастью,  Дуня,  никогда не терявшая головы,  взяла меня под  свое крылышко.
Подобрала вполне под­ходящее платье, волосы расчесывала щеткой и уклады­вала
до  тех пор,  пока  я не  почувствовала себя призовой  лошадью.  Она  мыла и
скребла меня так, что я начала опасаться, как бы не остаться без кожи.
     И вот я готова.
     В кукольном доме
     Императорская   семья  жила  в  Александровском   двор­це,  построенном
Екатериной Великой для  внука,  Алек­сандра Первого, который предпочитал его
Большому дворцу.  Последний  использовался только  для  парадных  приемов  и
государственных торжеств.
     Мы  ехали во  дворец  в карете, украшенной царски­ми  гербами. Кучер  и
лакей на козлах были одеты в си­ние  бархатные ливреи дома Романовых и своим
важ­ным видом походили на аристократов (как я их пред­ставляла, правда).
     Мы въехали  в кованые ворота, сопровождаемые при­ветствием гвардейского
караула и по  чудесной аллее плавно подкатили  к парадному входу. Один лакей
бро­сился открывать дверцы и  помог выйти, другой уже рас­пахнул перед  нами
двери и застыл в низком поклоне, а еще двое помогли снять пальто и шляпы.
     Не знаю, как правильно назывался придворный, который вел нас дальше, но
про  себя  я  назвала его  па­жом.  Этот  паж  повел  нас через зал, обшитый
панелями
     красного дерева, в приемную, где доложил о нашем прибытии.
     То, что произошло потом, показалось мне  тогда (и  кажется до  сих пор)
сказкой.  Навстречу  нам  вышли  царь Николай  Второй  и  царица  Александра
Федоровна с деть­ми. Это была ослепительно красивая семья.
     Отец троекратно  поцеловал и обнял  царя, потом  царицу, потом Алексея,
потом -- по старшинству вели­ких княжон.
     Легко  представить  себе  мою  робость  в ту минуту.  Но она  буквально
испарилась, как  только я услышала го­лос Александры Федоровны. Она сказала:
"Очень  мило",  --  и улыбнулась  в  ответ на мой  реверанс (думаю,  все  же
довольно неуклюжий, несмотря на долгие репетиции), подошла и, прижав к себе,
поцеловала в пробор.
     Затем меня представили царевичу  и великим княж­нам. Они совершенно  не
чинились, и это ободрило меня.
     Как  и  всегда  в  моменты  сильного  волнения,  я  пона­чалу  потеряла
способность   вполне  понимать,  что  про­исходит  вокруг  и  совершенно  не
запомнила, кто  имен­но из девочек взял меня  за руку и  подвел  к  столу  с
закусками. Теперь я думаю, что это была Татьяна.
     (Странно,  вспоминая, я  вижу их лица  очень четко, а в  тот  вечер они
сразу показались мне на одно лицо -- рос­кошные фарфоровые куклы в роскошном
кукольном доме.)
     Стол  с закусками был  рассчитан  на  взрослых и на  детей  -- черная и
красная  икра, креветки, анчоусы,  что-то  невообразимое, бисквиты,  фрукты,
пирожные, кон­феты, бутылки с водкой  и вином, кувшины со сладкой  (как  мне
сразу же об