отцу, это стало бы известно матери и могло
опять на­толкнуть ее  на мысли  о  связи  Дуни и  отца  (не  существо­вавшей
тогда!). Если бы отцу стало известно  о болезни мамы после первого приступа,
она бы, без сомнения, не умерла так рано.
     Я вовсе не о том, что отец непременно исцелил бы ее, как многих других.
Он был целителем, но не вол­шебником. И сам это хорошо понимал.
     Через  несколько недель мама  почувствовала  себя до­статочно хорошо  и
отправилась в поле; она всегда бес­покоилась, если не могла  сама следить за
работниками.
     Но  пробыла она  там совсем недолго. Я услышала, как  Дуня вскрикнула и
выбежала из дома. Бросилась за ней и  увидела  маму,  лежащую  без чувств на
дороге.  У  нее  снова началось кровотечение, только на этот раз  еще  более
сильное. Из дома прибежала Катя, и мы втроем  уложили маму  в постель, и тут
Дуня нарушила свое обе­щание. Она послала отцу телеграмму.
     Не успела  мама опомниться,  как очутилась  в  ком­фортабельной карете,
везущей ее в Тюмень. Она была слишком слаба, чтобы сопротивляться. В  Тюмени
ее по­садили на поезд, и скоро она уже была в Петербурге.
     Диагноз поставили быстро: у  нее  обнаружили опу­холь,  необходима была
операция.  Ее сделал один из са­мых известных во всей России хирургов, и все
прошло  очень  удачно.  Через  два  дня после  приезда в  столицу  мама  уже
поправлялась  в  лучшей  отдельной  палате  боль­ницы.  Великий  князь  Петр
Николаевич настоял на том, чтобы оплатить все расходы. А когда  ее  выписали
из боль­ницы и пришло время  возвращаться в Покровское, ве­ликий князь нанял
для нее сиделку,  чтобы она  ухажи­вала  за  мамой, пока  та окончательно не
поправится. Отец поехал вместе с мамой.
     Ненавистный отец Петр
     Н-а этот раз отец пробыл с нами три месяца.
     Я,  Митя и Варя были  в восторге. Отец брал  нас  на Туру ловить  рыбу,
чему, как можно себе представить, мы были очень рады.
     Не скрою, особенно мы с Дмитрием  радовались тому,  что отец не слишком
ревностно следил за нашими ус­пехами в обучении.
     Я никогда не отличалась особой прилежностью, так что у учителей  имелся
повод  бранить  меня.  Но  все же  наш  учитель  закона  Божьего  --  давний
недоброжела­тель  отца --  священник отец Петр --  был ко мне  при­страстен.
Поэтому  я  платила ему единственной  доступ­ной мне  монетой  и была  самым
непослушным ребен­ком в классе.
     (Да  и вообще  по характеру я  всегда  была непоседли­вой,  даже  можно
сказать  -- непокорной. Но к отцу  это ни в коей мере не относилось. Он  был
для меня  всем. И он любил меня.  Мне  даже кажется, что только  со  мной он
давал волю чувствам. Ведь я  видела, как  он  старается с другими  держаться
ровно. Со мной отец "размякал".
     Как-то, уже в Петербурге, придя поздно из дворца, где провел целый день
у больного  царевича,  он  зашел ко мне  в спальню  и долго  гладил  меня по
голове, пла­кал, повторяя: "Слава Богу, что ты здорова!"
     Может быть в такие минуты, он сомневался, хватит ли у него сил в случае
необходимости помочь  своим  детям? Как  это  ни  страшно для  меня,  но  я,
кажется, уже тогда понимала, что из нас четверых он выберет царевича.)
     Что же касается наказаний, назначаемых мне учите­лем-священником,  то я
умела отомстить.
     Я не любила на уроках  Закона Божия учить катехи­зис. Замечу, что когда
отец  объяснял  даже  самые  труд­ные,   в   моем  тогдашнем  представлении,
"Божественные  материи", мне было интересно. Так что основные поло­жения  я,
конечно, знала. Но я не  желала рассказывать урок Петру. Ему же только этого
и  надо  было. За  каждую  секунду  промедления  или  неправильный  ответ  я
полу­чала тяжелую затрещину.
     Я  терпеливо дожидалась случая  и, когда  Петр  пово­рачивался к классу
спиной, чтобы  написать  что-то на доске,  бросала в  одноклассников жеваной
бумагой. Те, разумеется, с  радостью, начинали отвечать мне  тем же, и когда
шум в классе делался оглушительным, отец Петр оборачивался  посмотреть,  кто
устроил безобра­зие. Но к тому  моменту я уже сидела, примерно сло­жив  руки
на парте и с  самым  невинным выражением лица. И  хотя, я уверена, отец Петр
подозревал, кто был виновником переполоха (даже  при всей тупости его на это
хватало), он ни разу не сумел поймать меня на месте "преступления".

     Спасение от насильника
     Думаю, следует рассказать историю, сыгравшую важ­ную роль для меня. Она
как раз произошла в тот приезд отца.
     Моей лучшей подругой была Елена, дочь бедной вдо­вы.  Я очень жалела ее
и обычно приводила после школы к себе домой. У нас было тепло и сытно. Елену
поначалу удивляло,  что можно без спросу  отрезать большой  ло­моть хлеба  и
даже запить его молоком или, что уж со­всем невероятно, намазать вареньем.
     Мы  крепко дружили несколько лет, пока ее мать снова не вышла замуж.  С
тех пор Елена  сникла.  Прежде  веселая и  открытая, она замкнулась. Стала и
меня избегать.
     Не  могу  описать мою  радость, когда  однажды Елена неожиданно пришла,
чтобы позвать к себе с ночевкой.
     К  радости от появления  любимой подруги примеши­валось еще кое-что  --
приглашение  сулило  необычное  приключение,  ведь до сих пор я  никогда  не
ночевала вне дома.
     Дуня собрала узелок с гостинцами, и я отправилась гостевать.
     К Елене я влетела, как на крыльях, но скоро стало ясно,  что веселья не
будет.
     И дело было вовсе  не в том, что их дом  был бедным даже по деревенским
меркам. Я поймала взгляд матери Елены. В нем застыл неизбывный испуг. Она то
и дело оглядывалась, как будто ожидая внезапного нападения.
     Все разъяснилось,  когда  пришел отчим. Страх просто повис в комнате. И
он не мог не передаться мне.
     Мужчина был  похож  на  медведя. Было видно,  что он полностью подчинил
себе жену.
     Не  увидев  на  столе  привычной  бутылки,  он набро­сился  на  жену  с
кулаками.
     Мы с Еленой вжались в стену. Но в ту минуту он нас не замечал.
     Отведя душу, он обратился к нам. Голос его звучал отвратительно-елейно:
"Девочки, мои дорогие девочки, лакомые кусочки, тоненькие косточки...".
     А  все  произошедшее  минутой  спустя  стало   для  меня  кошмаром,  не
отпускавшим долгие годы.
     Не знаю,  какие смутные видения проносились в  явно не слишком здоровой
голове,  но  отчим  Елены  букваль­но  бросился  к  нам.  Сбил  с  ног жену,
попытавшуюся закрыть нас собой,  ухватил  меня за край платья,  рва­нул.  От
страха я потеряла сознание.  Слава  Богу, иначе  мой кошмар оказался бы  еще
ужаснее.
     Очнулась  я  дома.  Надо мной с кружкой воды  склони­лась  Дуня,  к ней
прилепились  испуганные Елена и  ее  мама. Рядом  стоял  отец с перевязанной
головой...
     Потом мне рассказали,  что Елене удалось выскольз­нуть из дома.  Она во
всю прыть побежала к нам, благо, было недалеко...
     Только увидев  ее  лицо,  Дуня  схватила топор и, на ходу что-то  крича
отцу, возившемуся во дворе, броси­лась меня спасать. Следом побежал отец.
     Слава Богу, они успели вовремя -- сумасшедший уже почти подмял меня под
себя.  Отец оттащил его от  меня, думая,  что этого будет достаточно. Но тот
вскочил на ноги,  выхватил  у  Дуни топор  и пошел на отца.  Тот ви­дел, как
опускался топор, но замешкался и не сумел уклониться от удара, обрушившегося
ему прямо в лоб. Отец  упал без чувств,  кровь из разбитой  головы  хлыну­ла
потоком.
     На крики сбежались соседи, отца и меня отнесли домой.
     И отец, и я оправились очень быстро.
     У отца оказалось  легкое сотрясение мозга. Об  этом у  отца "на память"
осталась вмятина. (Она видна на сде­ланных позже фотографиях. Интересно, что
и  эта отме­тина не давала  покоя недоброжелателям отца. Одни го­ворили, что
она -- след от  удара, полученного отцом в  пьяной драке, другие --  что  он
получил  ее,  когда  был  застигнут  за конокрадством.  Среди  последних  не
приминул  появиться   Феликс  Юсупов.   Некоторые   же  при­писывали   удару
положительное значение, говорили, что именно вследствие его у отца появилась
"особая сила".)
     После того случая отец решил забрать меня с собой в Петербург.
     Мама, разумеется, была против, но в конце  концов согласилась, к  моему
неописуемому торжеству.
     Споря  с мамой,  отец доказывал, что в  столице пере­до мной  откроется
много  возможностей,   недоступных   в   Покровском,  --   хорошие  учителя,
образованные люди и т.п. ("Ученое настроение", -- вспомнила я  сейчас сло­ва
отца.)
     Он предложил, чтобы к нам приехала Дуня вести хозяйство, как только ему
удастся найти подходящее жилье.
     Мама страдала от  необходимости  принять решение, она понимала, что так
для меня  будет  лучше,  но ей не хотелось  расставаться с дочерью. Но когда
отец  пообе­щал  брать  меня  с  собой,  когда  будет приезжать домой,  она,
наконец, согласилась, и вскоре мы отправились в Петербург.

     Глава 14
     У САЗОНОВЫХ
     Матрена едет в Петербург -- Другой человек --
     -- Первоклассный дом  --  Просители --  -- Отставники-хулители  -- Пора
съезжать
     Матрена едет в Петербург
     Мне было тогда десять  лет. И долгое путешествие по железной дороге  из
далекой   сибирской   губернии   в  са­мый   знаменитый   город  России   --
Санкт-Петербург -- произвело оглушительное впечатление.
     Я ехала в город, который отцу стал пусть и времен­ным, но все же домом.
Для меня же он обещал  стать целым миром. И даже паровоз  -- исторгающее дым
чу­дище -- я воспринимала как доброе существо, несущее меня на себе в новую,
безусловно, волшебную жизнь.
     В те  времена  не  было  вагонов-ресторанов,  поэтому коридоры  вагонов
заполнял  аромат  снеди, припасен­ной  путешественниками. Отдельный вагон, в
котором ехали мы с  отцом, не составлял исключения. И это  толь­ко усиливало
ощущения  праздника  -- так вкусно пахло в нашем доме  только по праздникам,
ведь по обычным  дням готовили наскоро.  К тому же у нас всегда, а  при отце
особенно  тщательно соблюдали  все  посты. Но не­даром же  от строгого поста
освобождаются "все  боля­щие и  путешествующие", и я отводила душу.  К  тому
отец от счастья, что я еду с ним, готов был исполнить мой любой каприз.
     Признаюсь, меня просто  распирало от  гордости -- мы  едем  в отдельном
вагоне! Я не могла  высидеть  на  месте и  часу, тянуло  пройтись по  другим
вагонам, чтобы в ответ
     на вопросы:  "Чья  ты,  девочка,  в каком вагоне  твои  роди­тели?"  --
сказать,  точнее, продекламировать: "Я дочь Григория Ефимовича Распутина, мы
едем в прицепном вагоне в Петербург, где я буду теперь жить..."
     Конечно, если  бы с  нами  ехала мама, я  бы и шагу не ступила за порог
вагона.  Отец же и в поездке не все время оставался со мной наедине.  К нему
то  и  дело  за­ходили  какие-то люди  (из  чистой  публики),  он  что-то им
рассказывал. Я  еще удивилась  -- говорил он словно незнакомым голосом. Я не
была дикаркой, хотя и росла в деревне, но  так спокойно, как отец, научилась
дер­жаться с господами очень нескоро. В  нем же не было  ни раболепства,  ни
заискивания. Наоборот, к  нему  обра­щались даже с преувеличенным почтением,
по некото­рым было видно, что они робеют.
     Я знала, что отца, в отличие от прочих, окружает какая-то тайна. Знала,
что он обладает даром целитель-ства. В общем, знала, что мой отец особенный.
Но при  этом воспринимала только как любимого  отца. До ос­тального мне дела
не было.
     Другой человек
     В Санкт-Петербурге меня ждали сюрпризы. И глав­ный из них -- мгновенная
перемена в отце. (Я тут же вспомнила его чужой голос в вагоне.)
     В Покровском  отец играл и  веселился с нами. Я по­мню  радость  в  его
глазах, когда ему случалось сказать или сделать что-то такое, что доставляло
нам радость.
     В Санкт-Петербурге все было совсем иначе.
     Отец  выглядел  другим человеком, не  таким, как  дома.  Хотя в  одежде
перемена  заметна была  не особенно (я сравниваю,  разумеется,  не с  годами
странствований),  вопреки  моим  фантазиям.  В  Покровском  я  изо  все  сил
старалась  вообразить себе, во  что отец одевается, когда  идет во дворцы  к
знатным людям. Мне  представлялись  какие-то причудливые  наряды.  Смесь  из
того,  что  я  мог­ла  наблюдать  в Тюмени,  куда  меня  возили  по  большим
праздникам катать на карусели, и того, что я видела в
     модных журналах, бережно хранимых Дуней в память о ее "барской  жизни".
Взяв за правило почти ничего не говорить от себя, сошлюсь  на Симановича: "В
своей одеж­де Распутин  всегда оставался верен своему крестьянс­кому наряду.
Он  носил  русскую рубашку, опоясанную  шелковым шнурком,  широкие шаровары,
высокие  са­поги  и на  плечах  поддевку.  В  Петербурге он охотно  наде­вал
шелковые  рубашки, которые вышивали для него и  подносили  ему  царица и его
поклонницы. Он также но­сил высокие лаковые сапоги".
     И при этом он уже не принадлежал нам.
     Другие люди, и их было много, изо дня в день при­ходили и выстраивались
в очередь, предъявляя на него  свои  права. Если я и ревновала его  к  толпе
почитателей  и льстецов  (а  я  ревновала!),  то меня также  интриговало  их
поклонение ему.
     Первоклассный дом
     Сначала у  нас  не было своего  жилья.  Мой отец дру­жил  с  семейством
Сазоновых. Господин Сазонов, как и отец, был религиозным человеком -- членом
Синода!  --  и  очень занятым,  я его  почти  не  видела. Их  квартира  была
тесноватой, но удобной,  изящно обставленной и отделанной. Сазоновы  держали
двух  служанок   --  пова­риху   и  горничную.  Для  того  времени  это  был
перво­классный дом, и хозяйство велось безукоризненно.
     Отношения в семье  поддерживались  самые простые. При этом распорядок в
доме соблюдался неукоснительно.
     Я жила в одной  комнате с  дочерью Сазонова,  девоч­кой на  четыре года
старше меня,  избалованной родите­лями и вниманием бесчисленного  количества
молодых повес, что очень ей льстило.
     Маруся  Сазонова была  поразительно  красивой,  и  если бы  не  строгий
надзор, уверена, рано или поздно  из-за какого-нибудь  ухажера разразился бы
ужасный скандал.

     Просители
     Квартира  Сазоновых  вполне подходила  для  жизни  семьи  и для  приема
гостей, но  она  не была  рассчитана  на  проживание  в ней  отца.  Хозяин с
уважением отно­сился к тому,  что делал отец, и никак не  давал  ему понять,
что тот доставляет домочадцам неудобства.  По­сетителей же, идущих к отцу за
помощью,  становилось  все  больше.  Квартиру  заполнили  хромые,  увечные и
нуж­дающиеся.
     А теперь,  когда распространился  слух о том, что  отца  принимают  при
дворе, к нему стали стекаться и толпы карьеристов. Матери просили пристроить
сыновей  на  государственную службу,  дельцы  стремились  получить  выгодный
контракт, политики жаждали попасть  в каби­нет министров -- все слетались  к
отцу.
     Отец никогда не умел  отказать  нуждающимся в по­мощи  и трудился самым
старательным и  добросовест­ным образом. Некоторое время он пытался  принять
всех.  Молился  за  здоровье  больных.  Многие   из   них  чудесным  образом
исцелялись, и  очереди  становились тем  длин­нее, чем шире распространялись
слухи о его способно­стях врачевателя.
     Он  глубоко  проникал  в  характер  и  природу   людей.  Обладал  даром
ясновидения,  хотя сам никогда так  не называл свои  способности.  Тем,  кто
проходил его стро­гий отбор (не подозревая об этом), он пытался помочь всеми
силами. Он мог замолвить словечко  министру или чиновнику, или тому, от кого
зависела  помощь  проси­телю. Многих,  однако,  он  отвергал,  если  они  не
выдер­живали острого взгляда отца, умевшего тут же разгадать их цели.  Таких
людей он отсылал прочь с большим так­том, давая им понять, что они не сумели
пройти испы­тания. (И я об этом уже писала.)
     Важно заметить,  что отец никогда  не брал  на  себя  смелость осуждать
мотивы  приходивших к нему людей. "Только Бог, -- говорил он, -- имеет право
судить".
     Руднев: "Ко всем окружающим он обращался на "ты". Прием  многочисленных
посетителей Распутина сопровождался следующей  церемонией. Лица,  знакомые с
ним или обращающиеся к  нему  по протекции,  целовали его в левую щеку, а он
отвечал поцелуем в правую  щеку. Просители, приходящие к нему без протекции,
целова­ли его в руку. Распутин,  между прочим, не любил, ког­да ему целовали
руку люди, в искреннем уважении ко­торых он  сомневался. Не любил  он также,
чтобы его называли "отец Григорий".
     Белецкий: "На  своих  утренних  приемах  Распутин раз­давал  небольшими
суммами деньги  лицам, прибегав­шим к его помощи. Если  требовалась  большая
сумма,  то  он писал  письма для просителей и  посылал  с  этими письмами  к
знакомым, а часто и к незнакомым лицам, преимущественно из финансового мира.
Письма его,  написанные  безграмотно,  с крестом  наверху, письма, как пишут
обыкновенно  лица  духовные,  ходили  во  мно­жестве  по рукам и  составляли
предмет своеобразной пикантности; находились любители, которые покупали их и
коллекционировали".
     Симанович:  "Между  десятью  и одиннадцатью у него  всегда бывал прием,
которому  мог позавидовать любой министр. Число  просителей иногда достигало
до двухсот человек, и среди них находились представители самых разнообразных
профессий.  Среди   этих   лиц  можно   было  встретить  генерала,  которого
собственноручно  побил  великий  князь  Николай  Николаевич,  или уволенного
вследствие превышения власти государственного чинов­ника. Многие приходили к
Распутину,  чтобы выхлопо­тать повышение  по службе или  другие льготы, иные
опять  с жалобами  или  доносами.  Евреи искали у  Распутина  защиты  против
полиции  или военных властей. Но муж­чины  терялись в массе женщин,  которые
являлись  к Распутину со  всевозможными  просьбами  и по самым разнообразным
причинам.
     Он обычно  выходил  к  этой  разношерстной толпе про­сителей. Он  низко
кланялся, оглядывал толпу и говорил:
     -- Вы пришли все ко мне просить помощи. Я всем помогу.
     Почти  никогда  Распутин не  отказывал в своей  помо­щи.  Он никогда не
задумывался, стоит ли проситель его
     помощи и годен ли  он  для просимой должности. Про судом осужденных  он
говорил: "Осуждение и пережи­тый страх уже есть достаточное наказание".
     Отставники-хулители

     Отец -- не судил. Зато его судили.
     Желающих  позлословить об  отце тогда,  как и  всегда, было  более  чем
достаточно. В их числе -- лжецелители и ясновидящие, отправители мистических
культов,  дру­гие  мошенники,  лишившиеся  расположения царского  двора  или
аристократических салонов.
     По  достойному  сожаления  обычаю,  отставники-ху­лители  очень  быстро
объединили свои  усилия. И самое прискорбное, что роль пастырей этого  стада
охотно взяли на себя церковные иерархи. Равно  прочим смертным они оказались
во власти греха зависти.
     Еще вчера они  в один голос возвышали  отца, делая это вполне искренне,
так как не  могли  предположить тогда, что сибирский  мужик  сможет  шагнуть
туда, куда его призвали. Для меня очевидно, что они так рьяно набросились на
отца  из-за ясного понимания его силы и возможностей. Он  оказался лучше их,
нужнее их. Это ли не повод для злобы?
     Объединившись  с  фиглярами,  архимандриты  и  уче­ные монахи  признали
собственное  поражение.  А как они  заставляли  несчастную женщину -- царицу
Александру  Федоровну   --   покаяться  в   том,  что  не   гнала   от  себя
лже­пророков...  И  Феофан  был тогда  впереди  всех. Теперь  ситуация  (или
команда со старого двора) переменилась.
     Но час нанести решающий удар еще не настал.
     Пора съезжать
     Тем  временем мы все  еще  жили  в  доме  Сазоновых. Отец,  конечно же,
понимал,  что  злоупотребляет   гос­теприимством   добрых  хозяев.  И  начал
подыскивать но­вую квартиру.
     Но не только это соображение подтолкнуло его к действиям. Он испугался,
что Маруся Сазонова может дурно на меня влиять.
     Действительно, я, девочка из  деревни, приходила в восторг от то