юди присылали  мне приглаше­ния в  театр.  Но  отец установил очень строгие
правила: меня всегда  сопровождал кто-нибудь из взрослых, и  я  обязана была
вернуться домой до 10 часов вечера.
     Однако  как  и любая  другая  девушка, я находила  мно­жество  способов
обойти строгости.
     Чаще всего мы гуляли с Марусей Сазоновой по Не­вскому и делали вид, что
рассматриваем  витрины  мага­зинов.  Конечно  же,  мы  использовали  их  как
зеркала, чтобы  видеть идущих  следом за нами  юношей. (Помню, например, что
напротив  гостиницы "Европа" находил­ся  большой магазин, чьи  витрины очень
нам нравились.)
     Невинный флирт.  Ни в мою,  ни в  Марусину голову (более искушенную)  и
придти не могло, что можно познакомиться с молодыми людьми на улице.
     Однажды раздался телефонный звонок, звали меня.  Мужчина, совершенно не
знакомый мне,  с ходу начал объясняться в  любви, говоря,  что видел меня на
улице. Я спросила, уверен ли  он, что имеет в виду именно меня, а не Марусю.
Он ответил, что совершенно уверен.
     Он  пообещал  позвонить  снова  и  стал звонить  каж­дый день. В  конце
концов, признался, что шел за мной до самого дома и так узнал, что я -- дочь
Распутина.
     Молодой человек  не скупился на лесть, и я уже по­чти влюбилась в него,
но мне пришлось сказать, что я
     не могу с ним  встретиться, потому что  через  несколько  дней уезжаю с
отцом в Сибирь. Звонки тут же прекратились.
     Телеграмма
     Добравшись  до  Тобольска,  мы пересели  с поезда на пароходик и на нем
приплыли в Покровское.
     На одной из остановок,  совсем недалеко от Покров­ского, на пароход сел
смуглый  молодой человек.  Он,  дождавшись,  пока  рядом не  окажется  отца,
представился мне, назвавшись газетным репортером Давидсоном.  Я сразу узнала
голос -- это он звонил мне. Мне не очень понравилось лицо молодого человека,
но  я была  польще­на тем,  что он поехал вслед  за  мной. Все это  было так
романтично.  Отцу я ничего не  сказала. И  жалею  об этом  до  сих пор.  Моя
глупость  привела  к трагедии. (Потом выяснилось, что  Давидсон --  один  из
участников поку­шения на моего отца. Как только мы прибыли в По­кровское, он
тут  же  отправился  к  Хионии  Гусевой,   что­бы  закончить  подготовку   к
преступлению.)
     На  следующий   день  было   воскресенье,  стояла  пре­красная  погода,
опровергавшая представление о Сиби­ри, как о мрачном и холодном крае.
     Наступило 28 июня 1914 года.
     По возвращении из церкви наша семья  с друзьями (все, кроме нас с Варей
-- потому что мы были пригла­шены к соседям) собрались за воскресным обедом.
     Как мне потом передавали, отец  чувствовал себя обновленным, как всегда
после  возвращения  домой.  Он  находился  в прекрасном  расположении  духа,
рассказы­вал о своей жизни в  Петербурге: как  ему удавалось из­бавляться от
полицейских  агентов, о слухах, им же са­мим и изобретаемых (однажды это был
слух  о  несуще­ствующем  китайце,  с  которым  он вел  некие  таинствен­ные
переговоры),  и  как  он  потчевал  самогоном  являв­шихся шпионить  за  ним
(напиток, по вкусу напомина­ющий керосин, отец называл "Месть Распутина").
     Обед  проходил  очень  весело.  Раздался  стук  в   дверь.  Дуня  пошла
посмотреть, кто это. Через секунду она вернулась
     и  сказала, что  староста  принес  телеграмму  от царицы.  Отца просили
немедленно вернуться в Петербург.
     Отец  тут  же  вышел со старостой, решив немедленно отбить телеграмму и
выехать в столицу.
     Трагедия
     Улица  была  полна  народу:  односельчане,  принаря­дившись,  вышли  на
воскресную прогулку.  Уже совсем недалеко от почты отец столкнулся  лицом  к
лицу с  не­знакомой женщиной,  лицо которой  было  закрыто плат­ком так, что
видны были  только глаза. Это  и  была Хио-ния Гусева. Она  протянула  руку,
словно за  подаянием, и  когда отец замешкался,  доставая деньги из  кармана
брюк, она второй  рукой стремительно  выхватила из-под широкой накидки нож и
вонзила  его  в  живот,  про­поров его  снизу до самой  груди.  Намеревалась
ударить  снова. Но  не успела -- отец,  теряя  сознание,  все  же умуд­рился
загородиться руками.
     Оказавшиеся рядом люди навалились на  Хионию. Она бросила нож и  хотела
бежать, но разъяренная толпа  схватила ее и  принялась избивать. Хионию спас
подо­спевший полицейский и уволок, почти бесчувственную, в крохотную тюрьму,
состоящую из одной комнатки.
     Отец  согнулся  от  боли,   обхватив  живот,  чтобы  внут­ренности   не
вывалились прямо в дорожную пыль. Кровь лилась сквозь его пальцы.
     Перепуганные соседи помогли ему добраться  до дома, но  к тому времени,
когда добрались до двери,  он уже совсем обессилел, пришлось  подхватить его
на руки  и внести в дом.  И мама,  и Дуня  остолбенели: подумали,  что  отец
мертв. Но они не были кисейными барышнями и мгновенно оправились от  первого
испуга.
     Мама смахнула  со стола на пол всю  посуду, чтобы  освободить место для
раненого. Дуня послала  одного из  мужчин  привести нас с Варей домой. Потом
вернулась и стала  помогать  маме.  Раздев  отца,  они смыли  кровь,  что­бы
определить  серьезность повреждений.  Рана  оказалась  серьезной,  некоторые
кишки были перерезанными.



     Дмитрия послали на  почту  вызвать  телеграммой бли­жайшего доктора  из
города,  а  мама и Дуня тем време­нем пытались остановить кровотечение.  Они
знали, что впереди у них длинная ночь: доктор быстро не успеет.
     Лицо мертвеца
     Вскоре раздался стук в  дверь. Я  побежала  открывать. Пришел Давидсон,
который  хотел  узнать о  положении  отца,  объяснив,  будто  хочет  послать
репортаж в  свою газету. Пока я смотрела на  него и слушала его  расспро­сы,
меня  вдруг  осенила ужасная  догадка: этот человек меня  обманул.  Мой мозг
словно  осветил  взрыв  фейер­верка, я поняла все:  зачем он  звонил  мне по
телефону,  зачем  льстил  мне,  пока не выудил нужные  ему сведе­ния о нашей
поездке в Сибирь, почему оказался на том пароходе, и самое отвратительное из
всего -- зачем он пришел к нам  домой. Конечно, он хотел разузнать, уда­лась
ли попытка убийства. Я -- причина несчастья! Я привела убийцу к отцу!
     Я  толкнула Давидсона,  что-то кричала  ему  --  не  по­мню.  Потом  --
провалилась в обморок. Но скоро очну­лась лежащей на полу. Мама громко звала
меня. С трудом встала, ноги и руки были как ватные.
     Когда я вошла в комнату, где лежал отец, снова  чуть не упала в обморок
-- у него было лицо мертвеца.  В этот самый момент он  захрипел. Это придало
мне силы -- значит, еще жив.
     Все время я  держала отца  за  руку, молясь и плача. В  редкие  секунды
возвращения в  сознание он останавли­вал мутный  взгляд на мне. Я сжималась,
словно  от  уда­ра ножа. (Этот взгляд преследовал меня до тех пор, пока отец
не выздоровел и не сказал, что любит меня по-прежнему.)
     Никто  из  нашей  семьи  в  ту  ночь  не сомкнул глаз.  И  хоть  мы  не
признавались  в  этом даже  самим  себе, каж­дый был  убежден,  что отец  не
доживет до рассвета.

     Между жизнью и смертью
     Доктор приехал далеко за полночь, совершенно заг­нав лошадей.
     Осмотрев рану,  провел предварительную операцию, чтобы очистить брюшную
полость и  сшить, насколько  это  возможно  при домашнем  свете, разорванные
кишки.
     Отец пришел в себя. Он  очень страдал от боли. Док­тор хотел дать эфир,
но отец  отказался. Попросил толь­ко вложить  ему  в  руку крест, подаренный
епископом Феофаном.
     Мама,  Дуня и  я оставались в  комнате и по мере  сил помогали доктору.
Когда скальпель начал свою работу, я почувствовала, как отец содрогнулся,  и
с  ужасом  по­няла, какую боль  он вынужден терпеть. Слава Богу, отец тут же
снова погрузился в спасительное беспамятство.
     Как  только  рассвело,  доктор  велел  собрать  своего  бесчувственного
пациента --  ехать  в город. В  деревне  не нашлось экипажа  с  рессорами, и
доктору  предстояло принять  очень трудное решение: гнать  во  весь  опор по
разбитым  дорогам  и  подвергать  опасности  жизнь  боль­ного,  который  мог
скончаться от толчков и  тряски, или  ехать медленнее  с  риском  не  успеть
довезти его  вовремя. Он выбрал первое, и такое решение оказалось верным. Мы
с Дуней сидели по обе стороны от отца, придержи­вая его и оберегая от ударов
о стенки своими телами.
     За время шестичасовой  поездки  отец всего  один раз  приходил в  себя.
Когда  я  склонилась  над  ним, он  попы­тался  заговорить,  но  смог только
пробормотать в полу­бреду: "Его надо остановить... надо остановить..."
     Я не могла понять,  что он пытается мне  сказать. В  суматохе  минувшей
ночи никто не догадался прочесть телеграмму царицы, а даже если бы и прочел,
то не понял бы, кого же надо остановить.
     Июль подходил к концу, отец все еще находился в больнице между жизнью и
смертью.

     Глава 25
     ЭТО -- НОЧЬ
     Война на пороге -- Иллюзии Николая Второго  -- Напрасное предупреждение
-- Распутин сломлен --  -- "Пусть поломойкой, но в  России" --  -- "О  Боже,
спаси Россию"
     Война на пороге
     А к России приближалась война.
     В  Сербии  убили  австрийского  эрцгерцога.  Австрия  направила  Сербии
ультиматум, потом объявила войну.
     Немецкий канцлер  настоял на переговорах между Рос­сией  и  Австрией, и
Россия ограничила мобилизацию только  районами, прилегающими  к  австрийской
грани­це. Но сторонники войны, великий князь Николай Ни­колаевич первый в их
рядах -- взяли  верх. Была объявлена мобилизация вдоль западной  границы. 31
июля  немцы предъявили ультиматум  с  требованием  прекратить под­готовку  к
войне вдоль ее границ с Россией, а в семь  ча­сов вечера  1 августа Германия
объявила войну России.
     А до  этого,  в  конце  июля,  когда  отец  уже смог, на­конец, сидеть,
написал письмо царю:
     "Мой друг!
     Еще раз повторяю: на Россию надвигается ужасная буря. Горе... страдания
без конца. Это -- ночь. Ни единой звезды... море слез. И сколько крови!
     Не нахожу  слов, чтобы поведать  тебе больше. Ужас бесконечен.  Я знаю,
что все требуют от тебя воевать, даже самые преданные. Они не понимают,  что
несутся в пропасть. Ты -- царь, отец народа.
     Не дай глупцам  торжествовать, не  дай  им столкнуть себя и  всех нас в
пропасть.  Не позволяй  им этого сделать... Может быть, мы победим Германию,
но что станет с Рос­сией? Когда я об этом думаю, то понимаю, что никогда еще
история не знала столь ужасного мученичества.
     Россия утонет в собственной крови, страдании и без­граничном отчаянии.
     Григорий".
     Когда стало ясно, что отец поправляется, все верну­лись в Покровское, а
меня  оставили с  ним, чтобы  он не скучал. Поэтому я  не присутствовала при
странном со­бытии, происшедшем у нас дома.
     Дуня, не отличаясь обычно религиозностью,  моли­лась  в те долгие часы,
пока мы ждали врача, и продол­жала молиться, пока папа находился в больнице.
Когда  стало известно, что опасность миновала, она стала  ежед­невно  читать
благодарственную молитву  перед  иконой  Казанской  Божьей  Матери,  которая
висела на стене в комнате, служащей нам столовой. Однажды, стоя перед ней на
коленях, Дуня заметила, что в уголке глаза Пре­святой  Девы  появилась капля
влаги.  Не прерывая мо­литвы, Дуня смахнула  каплю. К  ее изумлению, тут  же
появилась следующая, потом еще одна. Она снова  вы­терла икону, но,  как  ни
старалась, не  могла вытереть ее  досуха.  Дуня позвала маму и  остальных, и
когда они  уви­дели, что происходит, то опустились на  колени перед иконой и
стали молиться, преисполненные увереннос­ти, что стали свидетелями чуда.
     Мне написали об  этом  в  Тюмень, и  когда  я  прочита­ла отцу письмо с
рассказом о чуде, его лицо побелело: "Пресвятая Богородица плачет  о России.
Это знак боль­шой беды, грозящей всем нам".
     А через неделю весь мир узнал, что это за беда.
     Иллюзии Николая Второго
     Несколько месяцев после  объявления немцами вой­ны царь был уверен, что
поступил мудро, последовав советам сторонников войны, и что  удача, наконец,
повернулась  к нему  лицом.  Его  армии наступали  на  всех  фронтах,  народ
поддерживал  своего императора  так, как  никогда  за  все  годы  правления.
Беспорядки  на фабриках  прекратились,  граждане мужского  пола записывались
добровольцами в армию, апатию сменил  патриотизм. Русский флаг развевался на
каждой улице, в  каждом  театре  пели  гимны союзных  государств:  за гимном
Рос­сии  следовали  гимны  Англии, Франции и  Бельгии.  А  когда  3 сентября
русская  армия  одержала  победу подо  Львовом, всех  охватило  лихорадочное
стремление по­мочь армии. Именно в это время  столичные патриоты опомнились,
что  живут  в  городе с немецким названием --  Петербург. Решили изъясняться
по-русски и переиме­новали столицу в Петроград.
     Так что отец,  уехав из Петербурга, вернулся в Петрог­рад.  Он  приехал
еще совсем слабым, боли не проходили.
     У отца в столице осталось мало друзей, потому что он не  скрывал своего
отношения к войне. Подобные настроения были не в моде.
     Теперь очередь просителей в  нашем доме состояла из людей,  стремящихся
узнать о  судьбе попавших в  плен сыновей и  мужей  или пытающихся  добиться
освобож­дения от призыва.
     Все другие  ходатаи  по  делам (своим и  чужим), рань­ше  толпившиеся в
нашей квартире, больше не давали о себе знать. Конечно, не из патриотических
соображений они  вдруг перестали  печься  о  выгодах. Просто держали нос  по
ветру и знали, что отец впал в немилость и, стало быть, покровительства надо
искать в ином месте.
     Даже круг его учениц поредел.
     Затихли  и  враги отца --  настало  время,  когда и жи­вой он им не был
страшен.
     Отцу наверное  было очень трудно. Он, сознавая свою правоту, остался  в
одиночестве, его никто не слышал.
     Николай  упивался  народной  любовью,  не  понимая,  что не его  личная
популярность,   а  военная   лихорадка   покончила   с   внутриполитическими
неурядицами. Он был совершенно убежден в правильности своей позиции.
     Насколько я помню, то был единственный период, когда царь по-настоящему
холодно относился к отцу.
     Николай даже  был горд,  что  проявляет, наконец,  ре­шительность. Надо
заметить, что к  такой губительной  решительности подталкивал  царя  великий
князь  Нико­лай Николаевич.  После неудачи  с  турецкой  войной  он,  словно
лишенный жирного куска зверь, искал прило­жения своих порочных наклонностей.
Новая кровь зара­нее пьянила  его. Неважно, что цена наслаждения  --  смерть
миллионов несчастных русских людей.
     Напрасное предупреждение,
     Я была рядом с отцом во время той его встречи с царем.
     Не  в пример другим встречам, Николай приветство­вал  отца  подчеркнуто
официально.
     Я же,  как всегда, сидела у ног Александры Федоров­ны (конечно, тогда я
многого просто не  поняла, во  мне остались  больше ощущения тех минут. Но в
дальнейшем  Анна  Александровна часто  возвращалась  к  этому разго­вору, до
мелочей запечатленному в ее памяти со слов императрицы).
     Отвращение  отца  к войне было общеизвестным. Ко­нечно,  не все считали
это  позой или, тем более,  зака­зом неких сил.  Возможно,  в  глубине  души
Николай  и разделял  чувства отца. Но царь, нерешительность  кото­рого стала
притчей во языцех, получил, как ему внуша­ли и внушили, возможность показать
себя императором -- сильным и любимым  своим  народом  именно за  эту  силу.
Николай был опьянен даже не  столько победами на фронте, сколько самим собой
в образе воителя, ис­полненного силы.
     В мыслях царь уже видел, что победит в  войне (а пос­ле позора японской
кампании  об  этом только  и  мечта­ли), что его  начнут любить  подданные и
уважать соб­ственные приближенные и, главное, что он оставит Алексею Россию,
в которой монарх не должен будет бояться за жизнь свою и своих близких.
     Внешне в тот вечер Николай производил впечатле­ние спокойного человека.
Но тех,  кто имел  представление  о  его привычках, обмануть было нельзя.  В
минуты сильного душевного волнения Николай постукивал паль­цами по столу или
по оконному стеклу. И именно это он делал, пока отец пытался объясниться.
     Тон отца был просительным. Я не слишком вникала в разговор, а даже если
бы и была внимательнее, вряд ли  смогла бы оценить все сказанное. Я только и
слыша­ла, что речь идет о войне, что отец против ее продолже­ния. Я  никогда
ни до, ни после не видела отца таким.
     Отец  умолял  Николая  поверить,  что  не  ищет  соб­ственной  корысти,
возражая против бесполезной  вой­ны.  Более того, именно из-за этих взглядов
отца недо­брожелатели легко настроили царя против него. Но не это заботит. В
войне  гибнут русские  люди, и когда она  закончится, даже  победа обернется
поражением.  Госпи­таля  переполнятся  ранеными  и   больными;  озлобленные,
искалеченные, они  наводнят  деревни, города. Их недо­вольство  нечем  будет
удовлетворить,  потому  что в Рос­сии ничего не переменится. И все  начнется
сначала, только надеяться уже будет не на что.
     Распутин сломлен
     Николай не прерывал отца. Когда тот замолчал, царь  встал из-за стола и
подошел к отцу. Отец же продолжал сидеть. В этом не  было  ничего странного.
Отец в  этом  смысле не отличал  царя  от любого другого человека,  и,  надо
заметить, Николая  Александровича  и  Александру  Федоровну  это  ничуть  не
задевало.
     Николай несколько нетерпеливо сказал:
     -- Есть время слушать и время что-то делать. Нам пред­ставилась великая
возможность спасти империю и доб­рое имя Романовых. Ты верно служил нам,  мы
это зна­ем. Но чего же еще ты от нас хочешь? Стать царем?
     Отец застыл. Лицо его побледнело, а пронзительные, гипнотические глаза,
казалось, потеряли свою силу.  Его дух был сломлен  одним вопросом человека,
которого он так уважал и любил.
     У  Евреинова   я   прочитала   такие  слова:  "Да,  то  был  "царь"  --
некоронованный, но все же "царь"! -- перед
     кем  смирялась  воля  самого "помазанника  Божьего"! Не­гласный "царь",
творивший чудеса,  исцелявший боль­ных,  воскрешавший  мертвых,  заклинавший
туманы, изгонявший "блудного беса", спасавший, наконец, дер­жаву Российскую.
"Царь не от мира сего".
     Выше царя! -- вот  истинное  положение, какое зани­мал этот  простец  в
больном воображении своих держав­ных приверженцев.
     Но кто же мог претендовать на положение "выше царя"?
     Бог, только Бог.
     "Григорий, Григорий, ты Христос, ты наш Спаси­тель", -- говорили своему
"лампаднику" цари, целуя его руки и ноги".
     Евреинов  попался  на тот же крючок, что другие, менее умные обличители
отца. Желая  пригвоздить  Рас­путина,  они  только называли вещи их именами.
Если слово произнести  в вульгарной обстановке, оно тоже неизбежно перенимет
вульгарность. Но отделите злобу и желчь, и вы увидите, что перед  волей царя
не от  мира  сего, то  есть человека,  одаренного силой большей, чем земная,
царь земной  (при этом только помазанник Бо­жий) смиряется. Но и это к славе
его, а не к унижению.
     Зачем бы отцу нужен был царский венец?  Он уже обладал венцом большим и
осознавал это.
     Вопрос   же   Николая   был   оскорбителен   для   отца   по­тому,  что
свидетельствовал -- самодержец  оставался  или  хотел казаться,  по известно
чьему наущению, равно­душным к увещеваниям отца. И не только в тот страш­ный
вечер.
     Если бы решимость государя исходила из него само­го, разве не был бы он
спокоен?  Но  я уже показала, что спокойствия  не было и в  помине. Он опять
поддался манипуляциям своих врагов.
     "Пусть поломойкой, но в России"
     Царица опустила глаза. Она не  проронила в тот вечер  ни слова. Ей тоже
было больно. Она, как и отец, высту­пала против войны.  Но ее положение было
гораздо хуже.
     чем положение отца. Ведь по рождению она была нем­кой и ее родной брат,
как и  другие родственники, слу­жил  в  германской армии и, значит, воевал с
Россией.
     Надо заметить,  что с началом военного угара возоб­новила свои