действия
против Александры Федоровны Мария  Федоровна. А  поле для них было и вправду
бла­годатным.
     Если  бы  возможно было  тогда передать понимание  событий  Александрой
Федоровной!
     Над ней смеялись, говоря,  что немка вообразила себя Екатериной Второй.
Но как можно было над этим смеять­ся? Она никем себя  не воображала, в  этом
просто не было  нужды -- она была законной русской императрицей. Пу-ришкевич
пишет, что императрица Александра Федоров­на была злым гением России и царя,
что она оставалась немкой на русском престоле, чужая стране и народу.
     Эта ложь повторялась с началом войны множество раз.
     Вот  одно  из правдивых свидетельств  Боткиной-Мель­ник:  "Немного было
людей, решавшихся защищать го­сударыню императрицу,  как делал это мой отец,
но зато  в его  доме  никто  не позволял  себе сказать что-либо  дур­ное про
царскую семью. А если моему отцу случалось попадать на подобные разговоры  в
чужих домах, он  все­гда возвращался до крайности раздраженный долгим спором
и говорил:
     -- Я не понимаю, как люди, считающие себя монар­
     хистами и говорящие об обожании его величества, мо­
     гут так легко верить всем распространяемым сплетням,
     могут сами их распространять, возводя всякие небыли­
     цы на императрицу, и не понимают, что, оскорбляя ее,
     они тем самым оскорбляют ее августейшего супруга,
     которого якобы обожают...
     -- Я теперь понимаю, -- слышала я от одной дамы
     после революции, -- что мы своими неумеренными раз­
     говорами оказали неоцененную услугу революционерам;
     мы сами во всем виноваты. Если бы мы раньше это по­
     няли или имели достаточно уважения к царской семье,
     чтобы удерживать свои языки от сплетен, не имевших
     даже основания, то революционерам было бы гораздо
     труднее подготовить свое страшное дело.
     У  нас  же  к моменту  революции  не  было ни  одного  уважающего  себя
человека, не старавшегося  как-нибудь задеть, если  не его величество, то ее
величество.  Нахо­дились  люди, когда-то ими обласканные,  которые  про­сили
аудиенции у ее величества в заведомо неудобный  час  и, когда  ее величество
"просила" зайти на следую­щий день, говорили:
     -- Передайте ее величеству, что тогда мне будет не­
     удобно.
     При помощи тех же злых языков распустился слух о германофильстве нашего
двора и о стремлении ее вели­чества заключить сепаратный мир. Все кричали:
     -- Подумайте, она немка, они окружили себя нем­
     цами, как Фредерике, Бенкендорф, Дрентельн, Грюн-
     вальд, -- и, ухватившись за эти четыре фамилии, скло­
     няли их во всех падежах, забывая прибавить, что, кро­
     ме этих лиц, при дворе были графиня Гендрикова, князь
     Долгоруков, генерал Татищев, Воейков, граф Ростов­
     цев, Нарышкин, Мосолов, Комаров, князь Трубецкой,
     князь Орлов, Дедюлин, Нилов, граф Апраксин, Анич­
     ков, князь Путятин и другие. Да и никто не старался
     проверить, немцы ли или германофилы граф Фреде­
     рике и граф Бенкендорф.
     Всякий  же,  хоть раз  видевший Дрентельна,  твердо  запоминал  по  его
наружности, что он русский,  имев­ший  несчастье носить иностранную фамилию,
так как кто-то из  его предков-иностранцев сотни лет тому на­зад поселился в
России.
     Бенкендорф, католик  и  говоривший  даже с  легким акцентом  по-русски,
действительно   был   прибалтийс­кий   немец,   но,   во-первых,   он    был
обер-гофмаршал,  то  есть  заведовал  такой  отраслью,  которая  к  политике
ни­какого  отношения не  имела, а  если  бы он даже пытался  на  кого-нибудь
влиять,  то результаты наверное получи­лись бы самые благоприятные,  так как
он был человек большого ума и благородства.
     Грюнвальд   имел  еще  меньше   касания  к  политике,  чем  Бенкендорф.
Действительно, при  первом  взгляде  на  него можно  было  догадаться  о его
происхождении: сред­него роста, полный, коренастый, со снежно-белыми
     усами на  грубом, красном  лице, он  ходил  в своей фу­ражке  прусского
образца, прусским  шагом по Садовой.  Иногда  его  вместе с женой можно было
видеть верхом, и никто, глядя на молодцеватую посадку этих старичков, не дал
бы  им их возраста.  По-русски Грюнвальд говорил непростительно  плохо,  но,
опять же,  на занимаемом  им  посту это никого не могло особенно смущать. Он
заведо­вал  конюшенной частью и так как дело знал в совер­шенстве, был очень
строг и требователен,  то конюшни были при нем в большой исправности, сам же
он появ­лялся во дворце только на парадных обедах и завтраках.
     Единственный, имевший возможность влиять на по­литику как министр двора
и близкий  к царской  семье человек, был граф Фредерике. Но мне  каждый  раз
ста­новится смешно, когда говорят о нем как о политичес­ком деятеле.  Бедный
граф  уже давно  был  на  этом  посту,  так  как его  величество был слишком
благороден, чтобы  увольнять верного человека единственно из старости. Уже к
началу войны Фредерике был так стар, что вряд ли помнил даже, что он министр
двора. Все дела велись его помощником генералом Мосоловым, а он только ездил
на  доклады и,  несмотря  на всеобщее  к нему  уважение,  служил  пищей  для
анекдотов, так как доходил до  того,  что собирался выходить  из  комнаты  в
окно, вместо две­ри, или, подходя к государю, спрашивал его:
     -- А ты будешь сегодня на высочайшем завтраке? -- приняв его величество
за своего зятя Воейкова, хотя даже слепой, кажется, не мог бы их спутать.
     Конечно, такой человек не мог  иметь никакого  вли­яния, и все, знавшие
его,   относились  к  нему  с  боль­шим  уважением,  но,  когда  приходилось
переходить на деловую почву, обращались к генералу Мосолову.
     Теперь  об  ее величестве. Я  утверждаю, что  не было  ни  одной  более
русской  женщины,  чем  была  ее величе­ство,  и  это  с особенной  яркостью
высказывалось во вре­мя  революции. Глубоко православная, она  никогда  и не
была немкой иначе, как  по рождению. Воспитание, по­лученное ее величеством,
было чисто английского ха­рактера, и все, бывшие при дворе, знали,  как мало
об­щего  у ее  величества с  ее немецкими родственниками. которых она  очень
редко  видела, из  которых  некото­рых,  как  например  дядю  --  императора
Вильгельма,  прямо  не  любила,  считая  фальшивым  человеком.  Не  будь  ее
величество такая русская душой, разве  смогла бы она  внушить  такую горячую
любовь ко всему русскому, ка­кую она вложила в своих августейших детей.
     После революции особенно  сказалось  отношение ее  величества ко  всему
русскому. Пожелай  она, намекни  она одним  словом,  и  император  Вильгельм
обеспечил бы им мирное и тихое существование на родине  ее ве­личества,  но,
уже будучи в заключении  в  холодном То­больске и терпя всякие ограничения и
неудобства, ее величество говорила:
     -- Я лучше буду поломойкой, но я буду в России.
     Это --  доподлинные слова ее величества, сказанные моему отцу. Я думаю,
что этого  не скажет  ни одна  рус­ская женщина, так как  ни одна  из них не
обладает  той  горячей любовью и  верой в  русского  человека,  какими  была
проникнута  государыня императрица, несмотря на то,  что от  нас -- русских,
она  ничего  не видала, кроме насмешек и  оскорблений. Нет тех кар, которыми
рус­ский народ может искупить  свой великий, несмывае­мый грех перед царской
семьей,  и, переживая теперь все нескончаемые несчастья нашей родины, я могу
ска­зать, что, продолжайся  они  еще  10,  20, 30  лет, это  было бы  вполне
заслуженное нами наказание".
     "О Более, спаси Россию"
     Приведу  и  слова Гурко: "Здесь  именно сказалась  ее в высшей  степени
благородная,  возвышенная натура.  Когда в Тобольске у  нее закралась мысль,
что  государя хотят увезти, чтобы путем использования его царского пре­стижа
закрепить условия Брест-Литовского мира, ей и в голову не пришла возможность
использовать  это  для  восстановления своего царского положения или хотя бы
для  избавления дорогих ее  сердцу детей и  мужа  от  даль­нейших страданий.
Мысли ее в тот момент всецело  были сосредоточены на России, на ее благе, на
ее чести, и
     она  решается даже расстаться с наследником и  тремя из своих  дочерей,
чтобы   ехать   вместе  с   государем   и  под­держать  его   в   отказе  от
санкционирования чего-либо невыгодного для России.
     Письма  ее  из Тобольска  к А.А.Вырубовой  об  этом  свидетельствуют  с
необыкновенной яркостью:
     "О Боже, спаси Россию, --  пишет она 10 декабря 1917 года.  -- Это крик
души  днем и ночью,  все в  этом для меня.  Только не этот постыдный ужасный
мир", -- и дальше:
     "Нельзя  вырвать любовь  из моего  сердца к России, несмотря  на черную
неблагодарность к государю,  кото­рая  разрывает  мое сердце. Но ведь это не
вся страна. Бо­лезнь, после которой она окрепнет".
     "Такой кошмар,  что немцы  должны спасти Россию; что может быть хуже  и
более  унизительным, чем это..."  -- пишет заточенная  царица,  когда до нее
доходят в марте 1918 года сведения о том, что  немцы предполага­ют свергнуть
большевиков.
     "Боже, что  немцы  делают. Наводят порядок в горо­дах, но  все берут...
уголь, семена, все берут. Чувствую  себя матерью этой страны и страдаю,  как
за своего ре­бенка, и люблю мою  родину, несмотря на все ужасы теперь и  все
согрешения".
     Сколько бескорыстной любви в этих  словах,  сколько самоотвержения, при
полном отсутствии  малейшей жа­лобы на положение свое и  семьи,  --  сколько
благород­ного чувства!"
     Александре  Федоровне  ставили  в  вину  фразу:  "Я  бо­рюсь  за  моего
господина и за нашего сына", истолковы­вая ее таким образом, будто царицу не
трогает ничего, кроме семьи. Но эти слова значат совсем другое. Она с самого
начала  воспринимала  себя  не  как  немку  на  рус­ском  престоле,  а   как
православную  царицу,  которой надлежит всей жизнью подтвердить правильность
выбо­ра русского императора.
     Ковыль-Бобыль: "Когда великая княгиня  Виктория  Федоровна заговорила о
непопулярности царицы, Ни­колай Второй, прервав ее, сказал:
     -- Какое отношение к  политике имеет Alice? Она сестра милосердия --  и
больше ничего. А насчет непо­пулярности -- это неверно.
     И он показал целую кипу благодарственных писем от солдат".
     Бесконечно жаль,  что нападки на Александру Федо­ровну  привели к тому,
что  она не выступила открыто против  начала войны, опасаясь упреков в адрес
царя. Если бы она  заговорила, то с помощью отца смогла бы убедить Николая в
пагубности предпринятого им шага. Но увы.
     Вернемся  к  разговору  между   отцом  и  Николаем.  Пос­ледняя  фраза,
обращенная им к отцу:
     -- Я вынужден просить тебя не осуждать публично
     мои начинания.
     Николай  простился с отцом  и  вышел  из комнаты. Потом  к отцу подошла
Александра Федоровна. Царица положила ладонь на щеку отца, а он взял ее руку
в свою и поцеловал.
     Александра Федоровна сказала:
     -- Не отчаивайся. Твое время не кончилось. Ты нам
     нужен, теперь и всегда.
     Это был дружеский жест. Но прежние времена вер­нуться не могли.

     Глава 26 НАПАСТИ
     Распутин пошел вразнос -- "Приезжай, я тебя повешу" -- Еврейский вопрос
-- Евреи при дворе --
     -- "Прости,  я не могу  помочь" -- Аннушка в опасности --  Исцеление --
Звонок от царицы
     Распутин пошел вразнос
     После этого не было и речи о появлении отца во дворце. Очень редко отец
навещал  Александру  Федоровну  и  в  маленьком  домике Анны  Александровны,
распола­гавшемся  в парке  Царского Села. Звонила  же Александ­ра  Федоровна
иногда  и по два раза в день,  справляться  об  отце и  сообщать  о здоровье
царевича.
     Варя продолжала  ходить в гимназию. Я же  оставила учебу и начала брать
уроки французского языка у част­ного учителя.  Если бы отец тогда был  более
здоровым душой и телом, уверена, он бы  очень возражал против моего решения.
Но он сильно переменился.
     Случись нападение на него хотя бы годом раньше, он быстро  оправился бы
от  ран, но сейчас  он, каза­лось, и  не хотел выздоравливать. Думаю,  виной
тому непонимание и даже разлад между ним и горячо люби­мым им Николаем.
     Дело  усугублялось  тем,  что  вместе со  здоровьем  из отца  уходила и
способность исцелять людей.
     Пытаясь заглушить  боль  и  стыд,  отец  начал пить. Это приносило лишь
временное облегчение. Чем  больше он пил,  тем  больше ему приходилось пить,
чтобы загнать
     боль поглубже. Все это подрывало его физические и ду­ховные силы.
     Отец  молился с  прежним рвением, но его накрывала  новая "темная  ночь
души". Молитвы оставались без  от­вета. В те дни отец был  похож на внезапно
ослепшего.
     Кроме меня  -- а он никогда не  любил  обременять  своих детей  личными
проблемами  --  был  только один человек,  к  которому  он мог обратиться за
утешением  и  пониманием.  Верная  и любящая Дуня  лучше всех  про­никала  в
охватившее  его смятение. Она считала, что в нынешнем состоянии отцу было бы
лучше вернуться домой, в Покровское. Но отец не  желал отдаляться от царской
семьи.
     Отец метался в поисках избавления  от надвигавшей­ся ночи. Только  Дуне
удавалось  хотя  и  немного,   но  все  же  сдерживать  его,   не  позволять
окончательно уничто­жить самого себя.
     Но Господь решил подвергнуть  отца еще одному ис­пытанию: Дуня получила
из Сибири телеграмму с сооб­щением, что ее мать при смерти. Решили, что Катя
при­едет в  Петроград  ей на смену.  Конечно, Катя была от­личной хозяйкой и
кухаркой, но она не могла стать для хозяина ангелом-хранителем.
     Отец пошел, что называется, вразнос.
     "Приезжай, я тебя повешу"
     Вести  с фронта во  второй  половине  1915  года  прихо­дили  плохие  и
становились   все  хуже.  Львов  пришлось  сдать,  следом   русские  войска,
испытывавшие нехватку в оружии, оставили Варшаву. Вся Польша была захваче­на
немцами и австрийцами.
     Душевно терзаясь от невозможности как-то помочь  несчастным на  фронте,
отец,  как его ни  отговаривали, послал  великому князю  Николаю Николаевичу
запис­ку, в которой  просил разрешения приехать  в  передовые  части,  чтобы
помолиться вместе с солдатами.
     Великий князь,  упивавшийся  собой даже  в  пораже­нии  русских  войск,
ответил: "Приезжай, я тебя-повешу".
     Прекрасно понимая,  что это сказано  не ради крас­ного словца, отец все
равно порывался ехать. Только мысль об Алексее остановила его.
     До   царицы   донесли,  что  великий  князь   Николай   Николаевич  уже
похваляется, что лично казнит "этого грязного мужика". Все, кто еще сохранял
способность  думать непредвзято, не сомневались в причинах такой болезненной
ненависти.
     Однако  великий  князь  зашел  слишком  далеко.  Не   стесняя   себя  в
ругательствах  отца,  он приобрел врага в  лице царицы.  В одном из писем  к
Николаю Александра Федоровна писала:
     "Твой Друг молится о тебе  день и  ночь,  и Господь его услышит.  Здесь
начинается  слава твоего  правления.  Он так сказал,  и я ему  верю.  Пускай
отставка Николаш-ки произойдет как можно быстрее. Никаких колебаний".
     "Друг"  -- это  мой  отец, а  "Николашка"  -- семейная  кличка великого
князя.
     Последовав  совету царицы  (то была  воля  Божья, как он считал),  царь
сместил великого князя, обвинив  его в неумелом руководстве войсками, и взял
на себя обя­занности главнокомандующего.
     Но  было  слишком  поздно исправлять  эту ошибку,  когда  была допущена
главная ошибка -- начата война.
     Общество, напичканное агентами старого двора, по­старалось  истолковать
решение  Николая  не  в  его  пользу. И такой  маневр удался. В интригу была
вовлечена  и Дума, и правительство. От поддержки первых недель войны у  царя
не осталось почти ничего.
     Еврейский вопрос
     Когда  русские войска оставляли  Польшу, они сгоня­ли  с мест еврейские
общины  и  расселяли  их  по  различ­ным  местам  России  --  все это  из-за
ошибочного убеж­дения, будто евреи настроены прогермански. В России же их, с
голоса  великого  князя  Николая Николаевича,  считали немецкими шпионами  и
поступали соответ­ственно.
     О  еврейском  вопросе  в  России я  впервые  узнала от Симановича,  что
понятно.  Разумеется, он говорил  у нас дома не только об этом. Но  известно
ведь, что "голос крови" у людей этого племени говорит громче,  чем у других.
Я это замечаю только в похвалу.  Ведь если бы и другие давали себе  труд так
биться за единоверцев, мир изменился бы в лучшую сторону.
     Отец уважал Симановича, иначе не держал бы его возле себя так долго.  И
надо сказать, что Симанович не оставил нашу семью. О нем ходит много слухов.
Согла­шусь,  за  Симановичем водится немало темных дели­шек. И  у меня  есть
причины злиться  на него. Но все-таки он помог  мне, когда я хотела получить
по суду деньги от Феликса  Юсупова как от  убийцы отца  и  ви­новника  моего
бедственного  положения.  Юсупов,  прав­да,  и  здесь  вывернулся.  До  меня
доходили разговоры, что он дал  отступного Симановичу за мое молчание. Но  в
это я не верю.
     Как бы там ни было, Симанович прекрасно знал положение евреев в империи
и  судил  о  нем  с  сердцем.  Чувствительный  к чужому  горю,  отец не  мог
оставаться равнодушным и в этом деле.
     У Симановича: "Для Распутина было решающим то, что проситель нуждался в
его помощи. Он  помогал  все­гда,  если  было  только  возможно,  и он любил
унижать  богатых и власть  имущих, если он этим мог показать  свои  симпатии
бедным и крестьянам.  Если  среди  проси­телей  находились  генералы,  то он
насмешливо  говорил  им: "Дорогие генералы,  вы привыкли  быть принимае­мыми
всегда первыми.  Но здесь  находятся  бесправные  евреи, и я еще  их  сперва
должен отпустить. Евреи, под­ходите. Я хочу для вас все сделать".
     Далее  евреи уже поручались мне,  и  я должен  был  от  имени Распутина
предпринимать соответствующие шаги.
     После  евреев Распутин  обращался к другим посети­телям,  и только  под
самый конец он принимал просьбы  генералов. Он любил во  время своих приемов
повторять:
     -- Мне дорог каждый приходящий ко мне. Люди дол­жны жить рука об руку и
помогать друг другу.
     Однажды я нашел Распутина в большом волнении и заключил из этого, что с
ним  происходит что-то  осо­бенное и опять проявляется его  "сила". Он  меня
дей­ствительно удивил ошеломляющим сообщением:
     -- Слушай, Арон, в Киеве готовится еврейский по­
     гром. Ты должен принять меры.
     Можно  себе  представить,  насколько меня такое со­общение  поразило. Я
имел  в Киеве много родственни­ков, и нападки на евреев мне и  так причиняли
много хлопот. На мою просьбу о сообщении подробностей  Рас­путин ограничился
еще более неясным намеком:
     -- Нужно будет кончить со стариком, -- сказал он.
     Прозвище "старик" нами всегда употреблялось для
     председателя  Совета  министров. В  то  время  эту  долж­ность  занимал
Столыпин. Намек  Распутина я  мог по­нять  только в том смысле, что Столыпин
скоро  умрет.  Ближайшие подробности  о  предстоящем несчастье мне  не  были
сообщены.
     Я  старался разузнать  у  Распутина, почему  Киеву уг­рожает  еврейский
погром  и каким  путем  можно  его пре­дотвратить. В  случае необходимости я
хотел послать в Киев предупреждение. К моему  удивлению,  Распутин  объяснил
мне, что  избежать погрома  можно лишь в том случае,  если  царь  при  своей
поездке в Киев не возьмет с собой Столыпина, так как Столыпина в Киеве убьют
и он больше не вернется в Петербург.
     Я должен сознаться, что, даже при моей  вере в  спо­собность  Распутина
предсказывать будущее, это откро­вение мне показалось маловероятным.
     Несмотря  на мою малообразованность,  во мне часто возникали сомнения в
возможности тому подобных чу­дес и что не кроется ли за ними надувательство.
Однако многое из деятельности Распутина возбуждало во мне большое изумление.
Что же касается указанного пред­сказания,  то я не знал,  что о нем  думать.
Несколько дней  спустя Распутин рассказывал мне, что он имел с царе