так же серьезно ответил:
     -- А что Бог даст, тому и быть. Его слушай, он вразумит.
     Даже Труфанов так передает слова Иоанна Кронш­
     тадтского:
     -- Странствуй, странствуй, брат, тебе много дал Бог,
     помогай людям, будь моею правою рукой, делай дело,
     которое и я, недостойный, делаю...
     Архимандрит, пересказывая другим встречу с отцом, называл его "истинным
старцем".
     Вскоре  он  пригласил  отца  пожить в  монастыре.  Отец  приглашение  с
радостью принял.
     Новые знакомства
     Иоанн Кронштадтский, искренне расположивший­ся к отцу, познакомил его с
Гермогеном   Саратовским,   в   то   время   одним   из   самых   популярных
церковнослужи­телей в России; монахом Илиодором (в миру -- Сергей Труфанов),
известным тогда суровыми проповедями, собиравшими огромные толпы слушателей;
и  архиман­дритом Феофаном, инспектором  Духовной академии Санкт-Петербурга,
духовником семьи императора.



     Они  были  поражены  высказываниями простого  му­жика. За  простодушием
таилось глубокое понимание религиозных истин.
     Приведу  здесь  замечание именно  Симановича.  Он,  иудей, по  понятным
причинам сам совершенно  не спо­собен был  понять ничего из  тех религиозных
открове­ний,  которые  давались отцу.  Значит мог только  перено­сить мнение
других.  А  таких мнений  он  слышал  много.  И,  зная его натуру,  возьмусь
утверждать, что  если  бы в  описываемом  вопросе до  него  дошло что-нибудь
непри­ятное для отца,  он  бы  непременно передал  это  во все­услышанье.  В
других случаях  так  и  происходило...  Итак: "Распутин своими  религиозными
познаниями приводил в изумление даже  епископов и академически образо­ванных
богословов".
     К  словам Симановича  прибавлю слова Белецкого,  по должности  своей --
министра внутренних дел -- и по собственному рвению (с целями как раз тут уж
точно  --  "притереться"  к   влиятельным  интриганам  двора)   соби­равшего
документы, в  основном  компрометирующие. На этот раз и ему пришлось трудно,
здесь  упрекнуть  отца было  не в чем: "С ним  считались многие, в том числе
видные иерархи церкви, не говоря уже о средних духов­ных слоях".
     Нельзя сказать, что компанию, собравшуюся в доме Иоанна Кронштадтского,
кто-то осмелился бы  отнести  к легкомысленной. Они были  очень пристрастны,
когда речь заходила о вопросах веры.
     Возможно,  они ждали  от отца  --  сибирского мужика  -- даже  чего-то,
граничащего  с еретическим  взглядом.  Но  быстро поняли,  что  он  тверд  в
православии.
     Превосходная  память  позволяла  отцу  цитировать  длинные   куски   из
Священного  Писания.  Уже только одно это  поразило искушенных собеседников.
Умением тол­ковать священные  тексты образованных  богословов уди­вить  было
сложнее. Но и это удалось сделать отцу.
     По  меткому замечанию  одного  из слышавших  отца,  его  "безыскусность
граничила с изощренностью".

     Житейский ключ
     В этом месте интересно будет передать следующее.
     Как-то  в  самом  начале   знакомства  князь   Юсупов  стал  свидетелем
рассуждений отца на темы Священного Пи­сания.
     Смею думать,  что и в тот день отец говорил ничуть не хуже, чем  во все
предыдущие, и не  был менее  крас­норечив, чем  в беседах с образованнейшими
иерархами. Однако  Юсупов  замечает: "Мне  стало противно  слушать, как этот
неграмотный мужик жонглирует кусками из Священного Писания". Обращу внимание
на слово  "жон­глирует". В  отличие от отца князь  был абсолютно грамо­тен и
слова  расставлял, как  ему казалось, с точностью  и однозначностью. Значит,
князя поразила ловкость, то есть  умелость,  с какой отец приводил куски  из
Свя­щенного  Писания. Ведь  жонглировать --  это  и  значит умение сохранять
баланс  и  точность.  Но именно это и  стало "противно" князю. Он не  мог, и
никогда не смог, простить "неграмотному мужику"  такого  умения. Дело  не  в
том, что  кто-то лучше, а кто-то хуже знал  Писание. Этот  момент --  только
сколок общей манеры Юсупова трактовать события.
     Ниже  я  еще  скажу  о  нем  многое.  Сейчас  же  отнесу к  нему фразу,
услышанную  не  по  его  адресу, но  способ­ную  объяснить  и  его некоторые
действия: "Невырос­ший ребенок  до старости сердится, если хвалят пого­ду, а
не его".
     Это   житейский  ключ,  простой,  но   безотказно  откры­вающий  многие
кладовые.
     Споры  из-за  догм  (говорил: "Из-за  буквы") отца  не интересовали, он
чувствовал,  что это пустая трата вре­мени. Его лучше потратить на "разговор
с Богом". "Чтобы опыт пересиливал букву, надо чтобы он был в тебе хозяин".

     Опытное применение
     Жевахов оставил в своих воспоминаниях запись од­ной из проповедей отца,
сделанных им позднее описы­ваемого времени. Я  привожу ее здесь,  потому что
то, о  чем именно говорил отец, важно запомнить  сейчас, чтобы иметь  в виду
все время рассказа о его жизни в Петербурге.
     "Чтобы спасти свои души, надо-ть вести  богоугод­ную жизнь", -- говорят
нам с амвонов церковных свя­щенники да архиереи... Это справедливо... Но как
же  это  сделать?.. "Бери "Четьи-Минеи", жития  святых, читай  себе,  вот  и
будешь знать, как", -- отвечают. Вот я и взял "Четьи-Минеи" и жития святых и
начал их разбирать и увидел, что разные святые только спасались, но все  они
покидали мир и спасение свое соделывали то в монас­тырях, то в пустынях... А
потом  я увидел, что "Четьи-Минеи" описывают жизнь  подвижников с той  поры,
когда уже они поделались святыми... Я себе и подумал -- здесь, верно, что-то
не  ладно...  Ты  мне  покажи  не  то,  какую  жизнь  проводили  подвижники,
сделавшись  свя­тыми,  а  то,  как  они  достигли  святости... Тогда  и меня
чему-нибудь  научишь. Ведь  между ними  были великие грешники,  разбойники и
злодеи,  а про то,  глянь,  опе­редили  собою  и праведников...  Как же  они
опередили, чем действовали,  с  какого места поворотили к Богу, как достигли
разумения  и,  купаясь  в  греховной  грязи,  жестокие,  озлобленные,  вдруг
вспомнили о Боге, да пошли к Нему?! Вот что ты мне покажи... А то,  как жили
святые люди, то не  резон; разные святые разно  жили, а грешнику  невозможно
подражать жизни святых.  Увидел я в "Четьи-Минеи" и еще, чего не взял себе в
толк. Что  ни подвижник, то монах...  Ну, а с  мирскими-то  как?  Ведь и они
хотят спасти души, нужно и им помочь и руку протянуть. Значит, нужно  прийти
на помощь  и  мирянам,  чтобы  научить  их  спасать  в миру  свои души. Вот,
примерно, министр царский, али  генерал,  али  кня­гиня какая,  захотели  бы
подумать о душе, чтобы, значит, спасти ее... Что же, разве им тоже  бежать в
пусты­ню или монастырь?! А как же служба царская, а как же присяга, а как же
семья,  дети?! Нет, бежать из мира таким людям не резон. Им  нужно другое, а
что  нужно,  того  никто  не скажет, а  все  говорят:  "ходи в  храм Бо­жий,
соблюдай  закон,  читай себе Евангелие  и  веди  бо­гоугодную  жизнь, вот  и
спасешься". И так и  делают, и  в храм ходят, и Евангелие  читают, а грехов,
что ни день, то больше, а зло все растет, и  люди превращаются в зверей... А
почему?.. Потому, что еще  мало сказать: "веди богоугодную  жизнь",  а нужно
сказать,  как  начать  ее, как  оскотинившемуся  человеку, с  его  звериными
при­вычками, вылезть из той ямы греховной, в которой он сидит; как ему найти
ту  тропинку,  какая выведет  его на  чистый  воздух,  на Божий свет.  Такая
тропинка есть. Нуж­но только показать ее. Вот я ее и покажу.
     Спасение в Боге... Без Бога и шагу не ступишь...
     А увидишь ты Бога тогда, когда  ничего  вокруг себя не будешь видеть...
Потому  и зло, потому  и грех, что все заслоняет Бога, и ты Его не видишь. И
комната,  в кото­рой ты сидишь,  и  дело,  какое ты делаешь, и  люди, какими
окружен,  -- все  это заслоняет от  тебя  Бога,  по­тому что ты и  живешь не
по-Божьему, и думаешь не по-Божьему. Значит, что-то да нужно сделать,  чтобы
хотя увидеть Бога... Что же ты должен сделать?..
     После   службы  церковной,  помолясь  Богу,   выйди  в  воскресный  или
праздничный  день за  город,  в  чистое поле...  Иди и иди все  вперед, пока
позади  себя  не  уви­дишь  черную  тучу  от  фабричных  труб,  висящую  над
Петербургом,  а впереди прозрачную синеву горизонта... Стань тогда и помысли
о себе... Каким ты покажешься  себе маленьким, да ничтожным, да беспомощным,
а  вся столица в какой муравейник преобразится перед твоим мысленным взором,
а  люди  --  муравьями, копо­шащимися  в нем!..  И куда  денется тогда  твоя
гордыня, самолюбие, сознание своей власти,  прав, положения?..  И жалким,  и
никому не нужным, и всеми покинутым осознаешь ты себя... И вскинешь ты глаза
свои на небо и увидишь Бога, и  почувствуешь тогда  всем сердцем сво­им, что
один только  у тебя Отец  -- Господь Бог, что только  одному Богу нужна твоя
душа, и Ему одному ты захочешь тогда отдать ее. Он один заступится за тебя и
поможет тебе. И найдет на тебя тогда  умиление... Это  первый шаг на  пути к
Богу.
     Можешь дальше и не идти, а возвращайся  назад в мир и становись на свое
прежнее дело, храня, как зени­цу ока, то, что принес с собою.
     Бога ты принес с собою в душе своей, умиление  при встрече с Ним стяжал
и береги его, и пропускай через него всякое  дело, какое ты будешь  делать в
миру. Тогда всякое земное дело превратишь  в Божье дело,  и не под­вигами, а
трудом своим во славу Божию спасешься. А иначе труд во славу собственную, во
славу  твоим  страс­тям,  не спасет тебя.  Вот  это  и есть то,  что  сказал
Спаси­тель: "царство Божие внутри вас". Найди Бога и  живи в Нем  и с Ним  и
хотя бы в каждый праздник, или вос­кресение, хотя бы  мысленно  отрывайся от
своих дел и занятий и вместо того, чтобы  ездить в гости или теат­ры, езди в
чистое  поле,  к  Богу".  Распутин  кончил.  Впе­чатление  от его  проповеди
получилось неотразимое, и, казалось бы, самые злейшие его враги должны  были
при­знать ее  значение.  Он говорил о том, что "начало пре­мудрости -- страх
Божий",  что  "смирение  и  без дел  спа­сение",  о  том,  что  "гордым  Бог
противится,  а смирен­ным  дает  благодать" -- говорил, словом,  о  наиболее
известных  каждому  христианину  истинах;  но  он  облек  эти  теоретические
положения в  такую форму,  какая допускала их опытное применение.  Я  слышал
много раз­ных проповедей, очень содержательных и глубоких; но ни одна из них
не сохранилась в моей памяти; речь же Распутина,  произнесенную 15  лет тому
назад, помню и до сих пор и даже пользуюсь ею для возгревания своего личного
религиозного настроения".
     Обращу  только внимание  на  фразу --  "опытное  при­менение",  как  бы
перенесенную Жеваховым из размыш­лений отца. Значит,  и такому образованному
человеку, как Жевахов, было что взять у мужика Распутина.
     Вразумление,  к великому сожалению, не всегда и  не всем идет впрок. "И
сам Господь не на всех  повлиял, и про некоторых  заготовил  ад и тьму",  --
писал отец в "Житии...".

     Украсть червонец и сбежать
     Интересное  добавление для этого эпизода, как  у  Ко­ковцова запечатлен
разговор отца и епископа Феофана:  "Этот  человек пришел к  епископу Феофану
после дол­гих месяцев скитания по разным отдаленным монасты­рям, и собираясь
направиться, по  его словам, к святым местам. Он рассказал епископу всю свою
прошлую  жизнь, полную самых предосудительных  поступков, покаялся во всем и
просил наставить  его на  новый путь.  И по мере того, как он стал открывать
ему свою душу, Распутин все больше и больше  заинтересовывал Преос­вященного
своим религиозным настроением,  перехо­дившим временами в какой-то экстаз, и
в  эти  минуты  он   доходил,  по  словам  епископа,  до   такого  глубокого
молитвенного  настроения, которое  епископ встречал только в редких  случаях
среди наиболее выдающихся представителей нашего монашества".
     Из  этого  следует,  что   нельзя  ставить  и   под  малейшее  сомнение
искренность настроения отца.
     А  кто-то сказал, что когда отец пришел в  Петербург, то "просто  хотел
украсть   червонец  и  сбежать",  то  есть  воспользоваться  представившимся
случаем.
     Но в  этом не было  никакой нужды. Не с  умом отца -- пускаться в такие
дешевые  предприятия.  Если бы отец захотел,  к  его  ногам сложили  бы горы
денег. Но ему не этого было надо.
     И потом, рассмотрим ситуацию по-другому.
     К моменту,  когда отец появился в Петербурге, его домашние (Покровские)
дела обстояли как нельзя луч­ше. Я уже говорила об этом.
     Подумайте сами  -- что делать  простому  сибирскому мужику, практически
неграмотному, в столице, приди он туда на ловлю денег и выгод?
     В Покровском и дальней  округе его почитали, к нему шли, даже приезжали
из  города,  что  свидетельствовало   о  признании   за  ним  необыкновенных
способностей.
     Больше  того,  после  истории  со  следствием  по  доно­су  Покровского
священника, отца признали и церков­ные чины.
     За благополучием, сладким куском  отцу не было  ни­какой  необходимости
идти так далеко. Он  мог  кататься  как  сыр в масле, не выезжая  за пределы
своей деревни.
     Надо  брать в расчет и то, как чувствовал, понимал отец самого себя. То
есть каким себя воспринимал. Он -- крестьянин, выросший в  дальнем углу. Его
мир стал расширяться только тогда, когда он начал странничать. Но и тогда он
видел мир в том виде, каким только и мог его воспринимать -- как крестьянин,
пусть и обла­дающий огромным духовным даром.
     Внешний  мир,  тот,   что  находится  за   пределами  зна­ния  опытного
странника, для него не существует как то, к чему вообще можно стремиться.
     В материальном смысле  отец довольствовался тем, что у  него было.  А о
каких-то  из земных благ,  в поисках которых и едут  из глуши  в столицу, он
просто не имел представления.
     Ему не нужен  был Петербург для того,  чтобы жить  лучше, чем он  жил в
Покровском. Ему не нужен был Петербург, чтобы получить славу большую, чем он
имел в Покровском.
     Итак,  отец стал жить в Кронштадтском монастыре. "Этот -- настоящий, не
верхотурский", -- говорил он.
     Отец  вспоминал,   что,  когда  он  переступил  порог  монастыря,   ему
показалось --  монастырские ворота от­секли  от  него  всю  скверну  прошлой
жизни.
     Кто терся, а кого звали
     Спустя  несколько  дней после появления отца в  мо­настыре, архимандрит
Иоанн предложил ему  стать чле­ном  "Союза истинно русских людей", общества,
со­зданного  для  борьбы  с революционерами и оказания  посильной  поддержки
трону.  Членами этого  Союза  уже  был  цвет духовенства, в  том  числе,  --
Гермоген,  Фео­фан  и  Илиодор,  а  также  кое-кто  из   землевладельцев   и
аристократов.
     Отец был счастлив войти в их круг.
     Одна дама, подруга философа и  жена литератора, написала, что "Распутин
в самом  начале терся около  белого  духовенства".  Она, должно быть,  через
десятые руки знает о собраниях кружка -- Союза.
     Не отец "терся", а его позвали. Только иным не дано понять разницу.
     Особенно опекал  отца архимандрит Феофан. Он  ввел отца  во влиятельные
круги (без малейших усилий и же­лания на то отца).
     Феофан же подыскал отцу жилье  у члена  Государ­ственной Думы  Григория
Петровича Сазонова. Тот ра­душно принял отца, и в доме у Сазоновых он прожил
несколько лет.
     Архимандрит взял на себя роль отцовского советника и наставника. И отец
целиком полагался на его суждения.
     Именно   Феофан  познакомил  отца  с  великими   кня­гинями  Милицей  и
Анастасией,  черногорскими  прин­цессами  и  женами  великих  князей   Петра
Николаевича  и  Николая  Николаевича.  (В  доме  первого, кстати,  отец  был
представлен  царю   и   царице.)   Делая   это,   архиман­дрит   намеревался
воздействовать на великую княгиню, поскольку  и она,  и  ее сестра,  великая
княгиня  Анаста­сия,  как  и  их  мужья,  очень  интересовались  мистикой  и
оккультизмом. Вводя отца в их дом, архимандрит пред­полагал, что "тобольский
старец" сумеет "отвадить" ве­ликосветских дам от "богопротивного дела".
     Отец  произвел  на  великих   княгинь  Милицу   и  Анас­тасию  огромное
впечатление.  (Но,  как оказалось, это  впечатление никакого  положительного
душевного дви­жения у великих княгинь не вызвало.) А через них об отце стали
узнавать другие.



     Глава 7 НИКОЛАЙ ВТОРОЙ
     Идеал Николая -- Слабая воля ищет волю сильную  -- Царь  разуверился во
всех
     Идеал Николая
     Тем   временем  грядущий  хаос  только  приуготовлялся  всеми  текущими
событиями. И роль главной жертвы была отведена царю Николаю Второму.
     Почему?
     Ответ найдем  в  самой  личности  государя и  в  тех  об­стоятельствах,
которые сопутствовали  его правлению и  жизни (что, впрочем, было  для  него
одно и то же).
     У Гурко читаем: "Россия  для государя отнюдь не  была "вотчиной",  хотя
подчас поступал он именно так, как вотчинный владелец. Постигал он и то, что
не  Россия  для него, а он  для  России.  При этом  Россию, русский народ он
горячо любил. В его устах слова "наша матушка Россия" не были пустым звуком.
Но в  чем реально со­стояла польза России -- он себе сколько-нибудь точно­го
отчета  не  отдавал.  В особенности это  ясно  сказалось  в  делах  Дальнего
Востока, где он стремился расширить свои владения, не думая о том, насколько
это нужно России и русскому народу".
     Из всех русских самодержцев Николай Второй боль­ше всех походил на царя
Алексея Михайловича, про­званного Тишайшим. И сына  своего государь назвал в
честь него. Тот был его идеалом -- царь-молитвенник.
     Николай  как-то в присутствии отца рассказывал ца­ревичу Алексею эпизод
из царствования  Алексея  Михайловича:  во время очередного  бунта  государь
вышел к  ропщущему народу с иконой,  уговаривая "чтоб им от шуму перестать".
Алексей спросил:
     -- И что же, перестали?
     Николай  обратил  взгляд  к  моему отцу, словно  ища у него  поддержки.
Молчание затянулось. Отец вздохнул:
     -- Скажи, что ли, правду.
     -- Не перестали.
     Уверена, отец не знал  этого эпизода из истории  цар­ствования  Алексея
Михайловича. Но опытное знание никогда не давало ему ошибаться.
     Слабая воля ищет волю сильную
     Николай Второй не имел нужного руководства. Это вовсе  не означает, что
он нуждался в  диктовке --  сде­лай то,  не делай  так. Ему не хватало силы,
энергичного направления сил, которые он сам высвободить в себе не мог.
     У Гурко:  "В  личности Николая Второго  наблюдалось странное  и  редкое
сочетание  двух по  существу совер­шенно  противоположных свойств характера:
при своем стремлении к неограниченному  личному  произволу, он совершенно не
имел   той  внутренней  мощи,   которая   покоряет   людей,   заставляя   их
беспрекословно   повино­ваться.   Основным  качеством  народного   вождя  --
власт­ным авторитетом  личности  -- государь не  обладал вовсе. Он и сам это
ощущал,  ощущала инстинктивно вся стра­на, а  тем более лица, находившиеся в
непосредствен­ных сношениях с ним.
     Всецело побороть природную застенчивость не уда­лось Николаю Второму до
самого  конца его довольно продолжительного царствования. Застенчивость  эта
была заметна  при  всяком его  выступлении перед  многолюд­ным собранием,  и
выработать внешние приемы  не­принужденного царственного  общения  со своими
под­данными  ему  так  и  не удалось.  Внешним  образом  сму­щение  государя
выражалось,  например,  в столь  известном постоянном  поглаживании  усов  и
почесывании  ле­вого  глаза.  То,  что  так  легко  давалось их  царственным
предшественникам,  что  в   совершенстве  осуществляли  Александр  Третий  и
вдовствующая императрица Мария  Федоровна, никогда  не было усвоено Николаем
Вто­рым, а в особенности его супругой".
     Все события сходятся к  тому, что  именно  поиском такого энергического
начала государь был озабочен.
     Возьмем опять Гурко: "Несомненно, однако, что и положительная наука все
более  склонна  признавать  за  неоспоримые  факты   многое  из  того,   что
сравнительно недавно