ие ног.
(Так  проявилось   желание  приблизиться   к  истинному   христианству.)  Но
ограничились только одним разом. На следующий охотников не нашлось.
     Жизнь жалости не знает
     Романтизма во мне  всегда было больше положенно­го по годам. Добавьте к
этому  весь строй моей жизни,  то есть ее начало  --  забытая Богом деревня,
потом Петер­бург  со всем,  что ему сопутствовало прекрасного (иного я тогда
не воспринимала).
     Именно  романтической  любви  мне  до  самозабве­ния  хотелось годов  с
четырнадцати.  Стоило  увидеть лицо молодого  человека, пусть некрасивое, но
исполненное, как  мне  казалось, мукой,  тут же влюблялась.  Сама  со­бой  в
минуту  придумывалась его история  со  слезными подробностями -- про тяжелое
проклятие, про мой под­виг во имя любви и про счастливое избавление  уже нас
обоих.
     Был в моей жизни жалкий случай.
     Как-то среди посетителей  отца я заметила совсем еще молодого человека,
по виду как раз изведенного в ко­нец какой-то душевной мукой.
     В  тот день у нас в доме было,  как  и вообще  в  начале 16-го года  по
известным причинам, не очень много просителей, но все такие, с кем следовало
говорить подолгу.
     Тот, "с мукой", заметно томился.  Мне даже показа­лось, что ему вот-вот
станет  дурно.  Я подошла, предло­жила  воды. Он  отказался, сказал  только:
"Скорей бы уж...".
     Я, уже замороченная собой, в порыве спросила:
     -- Вы сильно страдаете?
     Молодой человек выдохнул:
     -- Очень!
     Мне только этого и надо было.
     Что же оказалось?
     Я забилась  за дверь  и  (о, разумеется, из одной  только  любви) стала
слушать.
     "Несчастный"  был   уроженец  Гороховца,   из  поповских   детей,   сам
заканчивавший семинарию, и не последним.
     С  детства  в доме  он  слышал духовные наставления  известного  рода и
содомский грех считал едва  ли не са­мым  страшным. Но только смог  понимать
изнанку жиз­ни, с ужасом прозрел, что сам содомит, пока мысленно.
     Подошло  время, снарядили в семинарию. Стал учить­ся. Домой показывался
редко, все  ждал, что  будет  в нем перемена.  А дело все хуже.  Душа болит,
мечется, покоя  ищет, а покоя нет. Собрался с  силами, пошел в цер­ковь, где
его не  знали, пожелал исповедаться, а рта  раскрыть не смог. Постоял  да  и
пошел. Тогда решил, что Господь ему уста запечатал.
     Через  кого-то  узнал  о   моем  отце,  приехал,   как   ска­зал,   "за
разрешением".
     Отец, разумеется, понял его так,  что он  просит раз­решить  от  греха.
Спросил:
     -- От чего же разрешать, от греха мысленного или
     сущего?
     Семинарист ответил:
     -- Я не про то. Разрешите мне совершить грех.
     Чтоб на это благословения спрашивали, такого еще
     отец не слышал. Спросил:
     -- Ну, скажу я тебе, что можешь, дальше-то что будет?
     Молодой человек с отчаянием почти закричал:
     -- Дальше я только жить и начну.
     -- С таким грехом-то, при духовном-то звании? Не
     бывает такого разрешения. Тебя ад ждет, если не обра­
     зумишься.
     Семинариста эти слова не испугали.
     -- Мне слово нужно.
     -- Терпежу, что ли нет?
     -- Совсем нет. Руки на себя наложу. Мне жениться
     надо, без этого до прихода не допустят. А при жене мне
     обратно дороги не будет. Так надо пораньше. Вдруг так
     потянет, что придется из семинарии уходить.
     На этом стенания несчастного были прерваны отцом:
     -- Тебе одному в грех входить стыдно, а грех тянет,
     не отпускает. Вот ты и решил других туда затянуть. Дес­
     кать, не я виноват, не подтолкнули бы меня, чистым
     бы ходил. Да я в таких делах не помощник.
     Отец с  такой  силой распахнул  дверь,  к которой  я  прижималась,  что
совершенно, казалось, расплющил меня. Я закричала, кое-как выбралась из щели
и  тут  же столкнулась с молодым  человеком, подталкиваемым  отцом.  Я снова
закричала,  теперь уже  ошпаренная  при­косновением того, кого еще час назад
готова была лю­бить. Как я обманулась, как коварно обманули меня чу­жая мука
и темные окружья глаз!
     Сейчас мне уже за пятьдесят, а ничего не изменилось.
     Я не так много в жизни  читала. Все другое занимало. Да,  кстати,  и не
стыжусь в этом  признаться. Понимаю, что главное было вложено в меня уже при
рождении.  (Так и  отец говорил.) Из  Лескова помню только  один рассказ про
женщину -- Домну,  как  она до смерти влюб­лялась. До смерти -- тут значит и
силу, и года. Разумеет­ся, то, что я сохранила в памяти только этот рассказ,
умысел судьбы. Ведь узнала я его, когда еще не могла понимать суть.  Не сама
любовь, а придумка про свою любовь дорога,  про свои  мучения во имя  любви,
своей  же.  Пустота на месте любви страшна, вот  и  пытаешься  зацепиться за
кого-нибудь  в надежде  переложить  хоть часть своего  страха. Отец говорил:
"Жизнь жалости к человеку не знает. Ей и не положено, на то Бог есть".
     Лимон и фиалка
     Дуня  очень  любила  всякие  растения  вообще и  тоско­вала  по  земле,
несмотря на городское свое воспитание. Однако все, что  она могла  позволить
себе в Петербурге, -- выращивание цветов в горшках.
     Надо сказать, что  я никогда не замечала в отце склон­ности к домашнему
садоводству. Но  однажды застала  отца  за странным  для  него занятием.  Он
копался в горшке,  кажется, с  фиалками, который стоял на  кухонном  окне. Я
спросила, что он делает. Отец как-то испуганно  обер­нулся  на мой  голос  и
скомканно ответил:
     -- Да так, ничего.
     Поспешно отряхнул руки и отошел прочь.
     Через  некоторое время  я  увидела,  что  отец  подолгу стоит,  как  бы
высматривая в горшке. Вздыхает. И рас­строенный, уходит.
     Наконец я решилась:
     -- Что там такого?
     Отец, застигнутый врасплох, ответил:
     -- Я косточку посадил. А ничего не растет. Месяц уже.
     Поливает ли Дуня этот цветок?
     Дуня исправно ухаживала за цветами. Через несколь­ко недель я увидела в
горшке новый росток. Нежно-зе­леный. Тут же бросилась за отцом.
     -- Слава тебе, Господи!
     В  этом восклицании отца  было столько  радости, буд­то произошло нечто
долгожданное, особенное.
     -- А что посадил?
     -- Лимон.
     Я не удержалась и рассмеялась. Отец тоже рассмеялся. Обнял меня и велел
смотреть за ростком.
     Может, в одном горшке двоим было  тесно или  по какой-то другой причине
(ведь лимон капризен), через некоторое время  росток зачах. Я не без робости
сказала отцу об этом.
     Он напустился на Дуню. Мол, та  плохо поливала. Дуня оправдывалась, что
поливала.
     -- Значит, залила,-- настаивал отец.
     Он расстроился всерьез.
     За обедом в тот день он спросил, нет ли в доме лимо­на.  (Надо сказать,
что у нас в  доме всегда  было в достат­ке и  более  того разных  фруктов --
гости приносили.) Лимона не было. Отец велел купить.
     Когда  запыхавшаяся Дуня вернулась, отец  просто вырвал у  нее  из  рук
фрукт и отправился на кухню.
     Мы ждали  в  столовой.  Через  некоторое время отец вернулся совершенно
удовлетворенный.  На  шелковой  рубахе  и под  ногтями была  земля,  но  он,
нисколько не смущаясь, сел за стол и продолжил обед.
     А на кухне мы с Дуней обнаружили вырванную с корнем фиалку. И не просто
вырванную, а  растоптан­ную,  изломанную. Земля  же в  горшке была аккуратно
разрыхлена и обильно полита.
     Дуня, вздыхая, убрала с пола. Поворчала, но отцу ничего не сказала.
     Через некоторое  время лимон проклюнулся. Рос на удивление быстро. Отец
подолгу стоял возле  него, щу­пал  листики, нюхал. Но  вскоре  росток зачах.
Дуня,  про­тестуя  против  варварского отношения к  ее  фиалке, к  лимону не
подходила, поливал его  сам  отец,  и  винить на  этот  раз  было совершенно
некого.
     Отец ходил сумрачный, даже злой. Однажды он  заго­ворил со мной  поздно
вечером после ухода наших обыч­ных гостей. Он зашел на кухню, где я сидела у
теплой плиты, читая что-то романтическое, приобнял меня за плечи.
     -- Вишь, как пусто. Ни цветов, ничего у нас нет.
     Я обернулась. В  его голосе были тоска и отчаяние.  То  и  в самом деле
были плохие времена -- шестнадцатый год, конец лета...
     -- Что ты, папа, все наши здоровы, слава Богу, ос­
     тальное тоже наладится.
     Отец  погладил меня по руке, как  он это делал  все­гда,  -- от локтя к
ладони, широкими взмахами, -- и отошел к окну.
     Теперь он стоял ко мне спиной. Руки сложены на груди, голова опущена.
     -- А что же Дуня фиалку, что ли, выбросила? Неуж-
     то нельзя было спасти?
     Я не сразу поняла, про что говорит отец.
     -- Так ты же ее измял, только выбросить и оставалось.
     Помолчали. Я подошла к окну и стала рядом с отцом.
     Он взял меня за руку. Но не сжал ладонь, как обыкно­венно, а держал мою
в своей.
     -- А ты лимоны не любишь, -- почему-то сказал отец,
     глядя не на меня, а в темную улицу.
     -- Кислые они, -- ответила я первое, что пришло в
     голову.
     -- Верно, кислые, а я вырастить хотел. Уж так хотел.
     Я расхохоталась.
     -- А фиалку Дунину зачем вырвал?
     -- Как затмение на меня нашло. Она ж мешала.
     -- Так и потом твой лимон не принялся.
     -- Верно. Но то ж потом. Дуня и теперь злится?
     -- Да уж не злится.
     -- А чего не сажает снова?
     Я пожала плечами. Постояли молча. Потом отец вышел.
     Больше  он не предпринимал садоводческих  шагов. Дуня же снова посадила
цветы,  да не одну  фиалку, а несколько,  хоть и  одинаковых, в два  горшка.
Цветы  уди­вительно быстро  разрослись,  хоть  и были  посажены в  неурочное
время.
     Потом  я  не однажды  видела  лимонные  деревья  в  ме­стах,  где  они,
казалось,  совсем  не  могли  расти,  и  вся­кий раз  вспоминала отца и  его
попытку.