делал свое заключение:
     -- Все ты, Аннушка, верно выводишь. А только за­
     чем им особо раззолачиваться? Одеты они чисто. Лики у
     них ангельские. Оно конешно, лишнего всем хочется.
     Только зачем привыкать?.. Как еще обернется...
     Анна Александровна настаивала на своем, даже уко­рила отца:
     -- Вот вы, Григорий Ефимович, шелком не брезгуете.
     -- Так я знаю, как оно, без шелка. А они не знают.
     -- Но ведь весь свет смотрит на них.
     -- А Бог, что ли, не смотрит?
     Щелочка для Бога
     К  отцу приходили не  только в поисках исцеления  телесного. Много было
таких,  кто  хотел  исцелиться  ду­шевно. Сбросить  камень  со  своей  души.
Приходили и молодые, и старые.
     Однажды,  по  рекомендации,  пришел  молодой  чело­век,  совсем  юноша.
Студент.  Это может  показаться стран­ным  -- ведь принято  считать, что так
называемая  про­грессивная   молодежь   сторонилась   отца.   Это  не   так.
Рас­сказываю  именно  об  этом  студенте  потому, что  случай  показался мне
выдающимся в своем роде.
     Урок, преподанный юноше, попыталась усвоить  и я.  Вернее, пытаюсь  всю
мою жизнь.
     Юноша жаловался отцу, что  страстно влюблен, а его  избранница избегает
встреч. Хотя  уверяет,  что  тоже  лю­бит.  Молодой человек  забрасывает  ее
письмами,  карау­лит  у  дома,  подкупает мелкими подарками  прислугу, чтобы
знать о  всех передвижениях  девушки...  Положе­ние становится  невыносимым.
Девушка чахнет на  глазах. Встречаться  с ним отказывается. Но и ни о  каких
других связях студенту не известно:
     -- Если б что было, я бы знал непременно! -- с жа­
     ром говорил он.
     Словом -- пропасть любвиНеобъяснимая и страш­ная пропасть!
     Отец  долго слушал.  До тех  пор, пока  юноша выска­зал все, что только
можно было.  Потом  долго молча  пили  чай. Молодой человек ел  с аппетитом.
Много варенья, большую маковую булку. Потянулся за яблоками, но вдруг как-то
резко отдернул руку и смущенно посмот­рел на отца:
     -- А ведь, по-вашему, я есть вовсе не должен?
     -- Отчего же?
     -- Ну как же... Такое... -- и он стал быстро-быстро
     стряхивать крошки с форменного сюртука.
     Отец  спокойно  допил  стакан  чаю,  бережно положил на  блюдце остаток
сахару. Потер руки.
     Студент, видимо, решив, что напрасно приходил, засобирался. Отец его не
останавливал. Все молчал.
     Уже в прихожей отец вдруг спросил:
     -- Хорошо чаю попил?
     -- Хорошо. Спасибо.
     Помолчали.
     Отец:
     -- Думаешь ее (девушку) как булку взять, да и съесть.
     Нешто это любовь? Хотя верно, и такая любовь есть. А
     ты ее по-другому попробуй любить. Отойди на шаг -- и
     люби. Оставь щелочку-то для Бога -- чтоб между ней и
     тобой стал.
     Когда  студент   ушел,  отец  вернулся  в  комнату  и   дол­го   сидел,
задумавшись. Я убирала со стола. Беседа страшно
     разволновала меня. Прежде при мне отец ничего подоб­ного  не говорил. Я
выносила остывший самовар и уже  в дверях расслышала бормотание отца  (такое
бывало с ним, когда он сосредотачивался на какой-то мысли):
     -- А, может, и дьявол...
     Я чуть не уронила самовар:
     -- Что дьявол?
     Отец словно  очнулся. Встал, подошел ко мне. Взял из моих рук самовар и
очень спокойно сказал:
     -- Может, в щелочке-то не Бог, а дьявол окажется.
     Какая бывает тоска
     Я  не  смогу сказать, что вполне осознала смерть отца. Я  сейчас  не  о
прозрачности, то есть не о том, что через жизнь всегда просвечивает смерть и
наоборот. Особенно это видно человеку верующему. Как ликует душа всякий раз,
когда на Пасхальной службе в назначенное время священник является  в алтаре,
сменив черные одежды на торжественные... "Смерти нет, тлена нет".
     Но ведь и отца нет.
     Вместо него -- совершенная тоска.
     Вот написала слово "тоска".  И увидела перед  собой Муню --  несчастную
Марию Евгеньевну Головину. Я уже рассказывала ее  историю.  И она  оказалась
задета Юсуповыми.
     Обрученная  с  Николаем,  старшим  братом Феликса, готовая  окунуться в
роскошества взаимной супружес­кой  любви, Мария Евгеньевна вместо этого была
бро­шена в пропасть предательства. Николай дрался на  дуэ­ли  и погиб. Стало
известно, что причиной была женщи­на, его давняя любовница,  связь с которой
началась за­долго до знакомства с Марией Евгеньевной.
     Мария  Евгеньевна  пришла  к  отцу за  утешением.  Она рыдала,  умоляла
"вылечить от тоски".
     Анна Александровна передавала  мне со  слов Марии  Евгеньевны, что отец
спросил:
     -- Какая тоска? Как томление или как язва?
     -- Не понимаю, -- ответила Мария Евгеньевна.
     -- Как тоскуешь, как Иосиф в земле египетской или
     боле?
     -- Больше.
     -- Что, знаешь как Иосиф тосковал?
     -- Не знаю.
     -- Зачем говоришь, что боле? Лестно?
     Бедная Муня, сбитая с тона, молчала.
     Что  говорилось дальше -- не знаю.  Сейчас  это уже и не важно. Ни  для
Муни, ни для меня.
     Знай меру
     Отца считали  специалистом в области любви. Ходили  невероятные слухи о
его способностях по части любви телесной. Конечно, отец в разговорах со мной
никогда  не касался  этой  темы. Хотя и ханжой не был. Он иногда выговаривал
такое, о чем  в так называемых приличных домах и не заикались. Например, мог
откровенно  опи­сывать достоинства  фигуры той или иной  посетитель­ницы или
случайно встреченной на улице дамы:
     -- А груди-то у ей какие! Экая мясистая!
     Такие замечания еще  были скромными.  Но  всякий  раз  заключал он свое
восхищение (или негодование) вздохом:
     -- Даст же Бог такую красоту!
     Или:
     -- Пометит же Бог такой напастью!
     Все телесное он воспринимал с тою естественной  непосредственностью,  с
какой приветствовал пищу,  явления природы. Его  реакция была  немедленной и
по­тому могла шокировать мало знавших его.
     Как-то в прекрасную пору белых ночей  гости у  нас засиделись. Отец,  и
без того не слишком сверявший жизнь с часами, летом и  вовсе терял  ощущение
време­ни. Белые ночи зачаровывали его, и беседы до утра в нашем доме (уже на
Гороховой) не были редкостью.
     Но  вот наконец все разошлись. Остался  только один  посетитель. Купец,
человек замечательный  в своем роде -- известный  благотворитель,  создатель
детского приюта в Екатеринославе (оттуда он, кажется, и был родом).
     Пока народу было много (обычный кружок -- по пре­имуществу дамы), мы  с
Дуней  хлопотали у стола и не  слишком  вникали в  суть беседы. Но  я все же
уловила  главное. Обсуждалась  проблема  супружеских  отношений.  Что должно
преобладать: телесное или духовное. Сошлись на том, что духовное.
     И  вот  последний  гость   медлил.   Видно,   что-то   важное  осталось
недосказанным.
     Я присела у стола --  выпить чаю. За весь вечер ни минутки не отдыхала.
Купец, степенно поглаживая бо­роду (не такую,  как у моего отца, а пушистую,
и даже, как мне почудилось, надушенную), спросил,  словно продолжая  начатое
раньше:
     -- Духовное, конечно, главное. Кто ж тут спорить
     станет. А только и тело своего требует. Вот я уже в годах,
     а грешен.
     Отец отвечал:
     -- Вот и дамочки мои долдонят -- духовное, теле­
     сное. Будто делят.
     -- А вы, Григорий Ефимович, не делите?
     -- Делю. Однако тут дело такое... Ты вот пищу вкуша­
     ешь, радуешься. Солнышко видишь -- тоже радуешься.
     Красавица какая пройдет -- глазу приятность... Чрево­
     угодие -- грех. А голод утолить... с молитвой... какой грех?
     Жизнь. На небе, верно, и пищи не вкушают, и с краса­
     вицами бестелесными не грешат. Так на то и небо. А тут
     -- земля, дело другое.
     -- Так и  хлысты говорят... -- гость  почти с возмуще­нием поглядел  на
отца.
     -- Хлысты! Они в Бога не веруют. У них и радость
     смердит. Ты меру знай -- вот что я говорю! Как приро­
     дой положено, так тому и быть.
     Гость пребывал в недоумении. Отец продолжал:
     -- Вот мы ночью сидели, а светло было, как днем. А
     Господь-то наверное тьму сотворил не напрасно. Ночи
     эти белые его волей тоже сотворены. Или сияние се­
     верное. Красиво? А то нет! А ведь люди-то, когда сия­
     ние, по полгода света белого не видят. И красиво, и
     тягостно. А только опять же воля Божья. Так ты давай против белых ночей
или  против северной темноты вос­стань.  Дескать,  неудобно тебе. Принимаешь
ведь  как есть. Ничего, живешь. А мужчину с женщиной сотворил как? Чтоб не в
грехе жили. А  потом попустил, чтоб грех уз­нали! Что ж, Змей  сильнее Бога?
Как  бы  не  так.  Так уж им предугадано было, чтоб  узнали, какой он, грех,
есть. Только меру знай! Я вот вериги носил и плетью себя смирял. А ничего. В
голове все  образы  носились. Совсем,  думал, надо  оскопиться, что ли...  А
потом ре­шил: не для того Бог мужику дал, что дал, а бабе -- бабье. Конечно,
для продолжения  рода  человеческого... А, считаю так,  что и для постижения
тайны.  Что за  тайна? Сам  размышляю.  Не надумал еще. Но думаю все же, для
меры.
     -- Как это, Григорий Ефимович?
     -- А вот если ты с ней, а про деньги, скажем, дума­
     ешь или про хозяйство -- тогда грех. А ежели про чис­
     тое, про детей своих, про красоту какую -- тогда пра­
     вильно. Тогда, значит, мера здесь правильная положена.
     Отец  увлекся  и только  тут заметил  меня.  Я  сидела вся красная, мне
казалось,  что  вот-вот  упаду  со  стула  со  стыда.  Отец  же нисколько не
смутился.
     -- Вот у меня дочки растут. Я их учу -- во всем меру
     знай.
     Я вскочила и опрометью бросилась в свою комнату. На следующий день отец
подозвал меня и тихо-тихо спросил:
     -- Все вчера слышала?
     -- Ну, не все.
     -- А чего не слышала?
     Я невольно выдала  свое  любопытство,  запретное,  по моему  мнению,  и
оттого сильно смутилась.
     -- Ну-ну, -- приобнял меня отец. -- Ты уже невеста.
     Давно мне надо бы объяснить... Да только ведь невоз­
     можно! Как объяснить?
     Отец  махнул рукой и видно было, что  он  расстроен. Больше мы  к этому
щепетильному вопросу не воз­вращались.

     Жизнь без смерти
     К  отцу повадился  ходить  один человек. Малоизвест­ный  в свете. Очень
приличный,  образованный,  даже  ев­ропейский. Обычно  он сидел молча  и  не
принимал уча­стия в общем  разговоре. Казалось, его  мало  интересует все, о
чем  говорят. Ходил он этак  с  полгода.  (Надо заме­тить, что  у  отца было
правило --  ни за что не спраши­вать, чего ради  человек ходит, если  тот не
заявлял об этом сам.)
     И вот однажды собрался кружок  как раз после  смер­ти Петра Аркадьевича
Столыпина. Известно, что отец того не слишком жаловал, но, по его словам, "к
живо­му один счет, а к мертвому -- совсем другой".  Говорили же не столько о
персоне, сколько о смерти вообще и ее нелепости в этом случае. И тут впервые
привычный гость подал голос.
     -- А что, не было ли такого случая, чтобы человек
     совсем не умирал?
     Собравшиеся в недоумении посмотрели в его сторону.
     -- Как это, совсем не умирал? Телесно?
     -- Именно телесно.
     -- Так Богом установлено, чтобы телесно все умирали,
     -- заметил кто-то тоном, каким говорят с больными.
     И действительно, на  лице  спросившего была напи­сана такая мука, будто
он услышал последние слова. Приговор.
     Тут он с нетерпением перебил разом заговоривших.
     -- Григорий Ефимович, скажите, ради Бога, хоть вы...
     -- Чего тебе сказать, миленькой? Что жизнь без смерти
     обойтись может?
     -- Да, что может.
     -- Потерпи, милый, она тебе сама скажет.

     Пристрастное отношение
     Как-то Симанович заметил, что  отец не любил лиц духовного звания. Едва
ли это можно признать за пол­ную правду.
     Скорее,  правильным  было  бы  утверждать  другое  --   отец   особенно
пристрастно относился к лицам именно духовного звания.
     За всех молиться
     Как-то  раз отец  провел весь  день  на ногах  --  на ходу, сказал  он.
Торопился засветло добраться до какого-ни­будь  жилья. Начало темнеть, а  он
все еще не дошел до места. Совершенно обессиленный ("обезножел я") сва­лился
прямо на обочине, да  так  неудачно, что ноги ос­тались на дороге. Очевидно,
он потерял сознание, пото­му что не чувствовал, как  ноги задело проезжавшей
те­легой. Когда очнулся  и попытался  встать -- не  смог. На­чался  дождь. К
счастью, мимо  шла  женщина  ("баба-жни­ца"),  заметила  лежащего. Без  слов
взвалила на плечи и потащила.
     Отец говорил:
     --  Тащит это она  меня, а я плачу.  А она  молчит. Мол­ча и  дотащила.
Спрашиваю, за кого молиться? А она молчит. А и правда, за всех и молюсь.
     Почему Николай II прикрывал рот рукой
     Многие замечали, что у отца были плохие зубы. Ко­нечно,  при его образе
жизни до приезда в  Петербург невозможно было иметь другие.  Первой с ним об
этом заговорила  великая  княгиня Анастасия Николаевна. Она уговаривала отца
лечиться  у ее доктора -- какого-то зна­менитого в своем роде немца. Отец же
отказывался. Beликая  княгиня, приводя примеры хорошего устройства фальшивых
зубов, называла даже Николая Второго. И все упирала:
     -- У вас, Григорий Ефимович, будет, как у царя.
     Раз  отец  спросил  у  Анны  Александровны,  почему  Николай  во  время
разговора старается прикрыть рот рукой, делая вид, что то почесывает нос, то
поглажива­ет усы. Анна Александровна объяснила, что привычку эту он приобрел
после того, как вставил фальшивые зубы -- очень неудачные.
     После этого разговоры о лечении отец прекратил.
     (Замечу,  что именно  манерой  Николая  почесывать нос и т.п. некоторые
подтверждали его неуверенность в себе.)
     Ванна и аэроплан
     Нельзя даже представить  себе  человека,  более дале­кого от  всяческих
механизмов,  чем  отец.  Они  действо­вали  на  его  воображение будоражащим
образом. Начи­ная от ватерклозета с ванной и кончая аэропланами.
     Симанович отмечает, что отец часто мылся.  Это со­вершенная правда, что
бы там ни  говорили другие. Од­нако делал он  это  не только из стремления к
чисто­плотности. Собственно мыться он  ходил в баню. Прием же ванны был  для
отца  целым ритуалом. Он говорил: "Все равно  как  в  купели  при крещении".
Льющаяся из  крана вода представлялась отцу неиссякаемым источ­ником.  Из-за
этого,  кстати,  у  Дуни  происходили  разби­рательства с  домовладельцем --
потолок соседа снизу часто  бывал в разводах от просачивающейся через щели в
нашем полу воды. Отец так увлекался, что подолгу не закрывал кранов.
     Особая история связана  с аэропланами.  Одна из зна­комых отца устроила
ему билет  на испытательное поле. К отцу подвели  летчика, чтобы представить
того  после полета.  Он был весь  в черной коже, в больших очках. Отец начал
пятиться  назад.  Недоразумение  тут  же  разъяс­нилось,  и  отец   сердечно
расцеловал летчика.
     Знакомая стала  допытываться  у  отца  -- почему тот испугался,  уж  не
почувствовал ли  он в самом летании человека чего-то предосудительного. Отец
ответил,  что  ничего  предосудительного в  таком  "покушении  на  небо"  не
находит. Что наоборот, и  сам хотел  бы  полетать, по­смотреть сверху,  "как
ангелы смотрят".
     Через несколько  дней Симанович  доставил отцу ко­жаный костюм летчика.
Отец долго с ним возился, а потом велел отдать обратно: "Страшон больно, как
сатана".
     Зеркала
     Отец не любил больших зеркал. Надо сказать, что такие  в деревнях тогда
были редкостью.  В Петербурге же  убранство богатых домов не  обходилось без
огром­ных зеркал. Полностью привыкнуть к ним отец так и не смог.
     Интересно было наблюдать, как он подходил к зер­калу, думая, что его не
видят.  Сначала  как  будто  с  опас­кой  (что-то  ему  покажут?),  потом  с
недовольством  (за­чем показывают такое?), потом с умиротворением (что есть,
то есть).
     Отец  вовсе не упивался своей внешностью, скорее  наоборот.  Отсюда его
стремление (проявлявшееся по-крестьянски: красиво -- значит, богато, но тоже
в кре­стьянском смысле) к нарядной одежде.
     Крестное знамение
     Многие  видели в отце манерность. Но  ее не было.  За манерность  часто
принимали как раз непосредственные проявления отца. Например,  почти на всех
фотографиях видно, как он  держит пальцы сложенными для крест­ного знамения.
Это  вызывало  упреки  со  стороны  тех,  кто  готов  был  обвинить  отца  в
притворстве.  Однако  я  получила  страшное  подтверждение их  неправоты  и,
на­оборот, -- искренности отца.
     Когда  тело   отца  достали   из   проруби,  оно,   разумеет­ся,   было
закоченевшим. Таким я его  и увидела, когда по  просьбе Протопопова приехала
на опознание.  Так вот, правая рука отца как раз была сложена  для крестного
знамения. Возможно ли, чтобы  он и в последние мгно­вения своей земной жизни
пытался представлять себя иным, чем был на самом деле?
     Победа над телефоном
     Отец просто-таки с почтением относился к телефон­ным аппаратам. Замечу,
что  я имела  возможность видеть отца  говорящим  в трубку уже спустя  время
после его появления в Петербурге,  то есть когда он должен был бы свыкнуться
с этим чудом техники.
     Те, кто видел отца говорящим по телефону, сначала отмечали его робость.
Голос,  доносившийся  из   ниотку­да,  приобретал   над   отцом,   казалось,
мистическую власть.
     Надо заметить,  что  отец понимал свою  неразвитость в этом отношении и
решил ее побороть. Он сам мне, только приехавшей в столицу, не без умысла об
этом рассказывал.
     -- Пусть он видит, что он тебе -- ничто.
     Это о телефоне!
     Отец,  не  робевший ни  перед кем,  уговаривал  себя  (через  меня)  не
чиниться с машиной.
     При всем уме  он  был  страшно наивным. Уверена, отец праздновал победу
над аппаратом  всякий раз,  когда рыв­ком перенимал трубку у  зовущего его к
телефону,  кар­тинно подбоченивался  и опирался ногой на маленький  табурет,
специально поставленный  возле.  Именно  такой ему, наверное, представлялась
поза триумфатора.
     Любовь или страсть
     Я запомнила  один спор, который шел между Мари­ей Евгеньевной Головиной
и Анной Александровной Вырубовой в присутствии, разумеется, отца -- во время
обычных чаепитий.
     А  разговор,  как это  бывало,  начался  с  материй ду­ховных и  плавно
перетек  на  материи  вполне  житейс­кие,  к чему, собственно,  все, кто  не
обнаруживал себя ханжой, и стремились.
     Что сильнее -- любовь или страсть? Где скрещенье? И есть ли оно?
     Мария  Евгеньевна утверждала, что любовь сильнее  страсти,  потому  что
способна длиться дольше,  что  сладка как раз  не страсть, а  любовь, и даже
безответная, без­надежная, больная и мучительная.
     Анна Александровна же,  напротив, уверяла, что страсть сильнее, так как
всегда подавляет и  подчиняет себе любовь, что никакого скрещенья нет и быть
не может -- либо одно, либо другое...
     Обе  горячились, сбиваясь от  волнения на француз­ский, тут же торопясь
перевести каждая отцу свои доводы.
     Отец так и не вмешался. Он просто смотрел на них с жалостью -- никак не
хотели договориться между собой  две несчастные  в  любви и страсти женщины,
одна об­манутая, другая поруганная.
     Зачем еду тыкать?
     Чаще  всего отец ел  руками.  К приборам, за исключе­нием ложки,  он не
привык, а потом и не считал нуж­ными. Говорил:
     -- Еду Бог дает, что ж ее тыкать.
     Одергивал меня, когда я пыталась есть по всем пра­вилам хорошего тона:
     -- По крайности ложкой ешь.
     У многих  описано, как отец раздавал  за  столом ку­шанья  руками.  Это
верно.  Но  делал  он  так  не  от  некуль­турности,  а потому  что  полагал
церемонией:
     -- Христос руками хлебы делил и голодных одаривал.

     Омывание ног
     Во время паломничества в Святую землю отец был поражен,  увидев в жизни
обряд смывания ног. Вернув­шись в Петербург, он перенес его в дом.
     Интересно, что примерно тогда же в одном фило­софско-религиозном салоне
решили буквально испол­нять какие-то из обрядов, в том числе и смыван