амедлительно возвращу.
     - Господи Иисусе! - воскликнул хозяин. -  Давайте,  ваша  милость,  эти
фигуры сюда, и жена моя вам их зажарит, хоть я и не слыхал никогда про таких
птиц.
     - Это не птицы! - Тут спутник мой обратился ко мне: - Что  вы  скажете,
ваша милость, о таком невежестве! Давайте сюда ваши вертела. Они  нужны  мне
только для фехтования. Быть может, то, что  я  проделаю  у  вас  на  глазах,
принесет вам больше пользы, чем все деньги, что заработали вы за всю жизнь.
     Вертела, однако, были заняты, и нам  пришлось  удовольствоваться  двумя
огромными поварешками. Никогда еще не было  видно  ничего  столь  достойного
смеха. Фехтовальщик подпрыгивал и объяснял:
     - Меняя место, я сильно выигрываю, ибо под этим  углом  могу  атаковать
противника в профиль.  Чтобы  парировать  его  удар  в  среднем  темпе,  мне
достаточно замедленного движения. Таков должен  был  быть  колющий  удар,  а
такой вот режущий.
     Он и на милю не приближался ко мне, а вертелся вокруг со своей  ложкой,
а так как я спокойно оставался на месте, то все его выпады походили на возню
кухарки около горшка с убегающим на огне супом.
     - Вот это настоящее  фехтование,  -  заметил  он,  -  а  не  те  пьяные
выкрутасы, которые выписывают и коим учат всякие жулики под  видом  мастеров
шпаги, ибо они умеют только пить горькую.
     Не успел он  договорить  эти  слова,  как  из  соседней  комнаты  вышел
здоровенный мулат с  оскаленными  зубами  в  широченной,  точно  привитой  к
зонтику шляпе, в колете из буйволовой кожи под расстегнутой  куцей  курткой,
увешанной  лентами,  кривоногий,  точно  орел  на  императорском  гербе,   с
физиономией, отмеченной  per  signura  crucis  de  inimicis  suis  {Крестным
знамением  врагами  его  (лат.)},  острой  бородкой,  усами,  торчащими  как
перекладина на рукояти меча, и со шпагой, украшенной более частой  решеткой,
нежели решетки в приемных женских монастырей. Мрачно уставя глаза в пол,  он
сказал:
     - Я дипломированный маэстро фехтования и клянусь  солнцем,  согревающим
хлеба, что изрежу на куски  каждого,  кто  плохо  отзывается  о  людях  моей
профессии.
     Видя, какой оборот принимает  дело,  я  встал  между  ними  и  принялся
уверять маэстро, что разговор наш его не касался и что ему нечего обижаться.
     - Так пусть берет шпагу, если она у него имеется, бросит  ложки,  и  мы
посмотрим, кто владеет настоящим искусством!
     Тут мой незадачливый спутник открыл книгу и громко заявил:
     - Про это написано в  данной  книге,  а  напечатана  она  с  дозволения
короля, и я буду доказывать, что все в ней истинная правда, и с ложкой и без
ложки, и здесь и в любом ином месте. Если же нет - давайте измерим. - Тут он
достал циркуль и начал: - Этот угол - тупой...
     Тогда новоприбывший маэстро, вытаскивая шпагу, сказал:
     - Я не знаю ни Угла, ни Тупого  и  в  жизни  своей  не  слыхивал  таких
прозвищ, но вот этой шпагой я разрежу вас на кусочки.
     Тут он набросился на моего беднягу и начал наносить ему  удары,  а  тот
пустился в бегство, прыгая по всему дому и крича:
     - Он не сможет меня ранить, ибо я могу разить его в профиль!
     Я, хозяин  и  все  присутствующие  утихомирили  их,  хотя  я  едва  мог
пошевелиться от смеха.
     Несчастного отвели в его комнату, где поместился  и  я.  Все  обитатели
гостиницы отужинали и легли спать, а он в два часа ночи поднялся с кровати и
в одной рубашке стал  бродить  в  потемках  по  комнате,  время  от  времени
вытворяя какие-то прыжки и бормоча  на  своем  геометрическом  языке  всякую
ерунду. Не удовольствовавшись тем, что это меня разбудило,  он  спустился  к
хозяину, чтобы забрать у него свечку, ибо, по его словам, нашел верную точку
для нанесения колющего удара через радиус в хорду. Хозяин послал его ко всем
чертям за то, что тот потревожил  его  сон,  и  обозвал  сумасшедшим.  Тогда
фехтовальщик поднялся ко мне и предложил, если я захочу  встать  с  кровати,
показать мне изумительный прием, который  он  придумал  против  турок  с  их
ятаганами, присовокупив, что в ближайшее время  отправится  обучать  короля,
дабы прием этот послужил на пользу католикам. Тем временем  наступило  утро;
мы все оделись, заплатили за постой, помирили нашего сумасброда с мулатом, и
тот, прощаясь с ним, заметил, что книга моего спутника, конечно, хороша,  но
что по ней мастерству не научишься, а скорее сойдешь с ума, ибо  большинство
ни аза в ней не поймет.


       Глава IX

     о том, что произошло при встрече с одним поэтом по дороге в Мадрид

     Я двинулся по направлению к Мадриду, а фехтовальщик простился со  мною,
так как ехал другой дорогой, уже отдалившись на порядочное расстояние, он  с
большой, однако, поспешностью вернулся и, громко  окликнув  меня,  прошептал
мне на ухо в открытом поле, где нас и так никто не слыхал:
     -  Умоляю,  сеньор,  не  открывайте   никому   тех   глубочайших   тайн
фехтовального искусства, которые я вам сообщил. Храните их про себя, ведь вы
человек с умом.
     Я пообещал ему так и  сделать.  Он  повернулся  и  поехал  прочь,  а  я
посмеялся над его удивительными тайнами.
     Так я проехал больше мили, не повстречав ни души. Ехал я,  обдумывая  и
передумывая то великое множество трудностей,  кои  стоят  на  пути  чести  и
добродетели, ибо я должен был сначала скрыть, сколь малая толика совершенств
украшала моих родителей, а затем украсить себя оными в той степени, чтобы их
слава не перешла на меня. Мысли эти казались мне  столь  достойными,  что  я
благодарил за них сам себя и думал: "Больше  всего  я  должен  быть  доволен
самим собой, так как не у кого было мне  научиться  добродетели,  коей  люди
обычно научаются у своих предков".
     Я все еще продолжал рассуждать и размышлять,  как  вдруг  столкнулся  с
одной престарелой особой духовного звания, следовавшей  верхом  на  муле  по
мадридской дороге. У нас с ним завязалась беседа, и он спросил меня,  откуда
я еду. Я сказал, что из Алькала.
     - Да проклянет господь, - воскликнул он, - столь гнусных  людей,  коими
населен этот город, ибо среди них нет ни одного просвещенного человека.
     Я полюбопытствовал, почему так худо отзывается он о городе,  в  котором
собрано столько ученейших мужей, и он в большом гневе ответствовал мне:
     -  Ученейших!  Столь  ученых,  скажу  я  вашей  милости,  что  вот  уже
четырнадцать лет, как  я  сочиняю  в  Махалаонде,  где  состою  сакристаном,
песнопения к празднику тела господня и к рождеству,  а  они  не  удосужились
отметить наградой  ни  одного  моего  стишка.  А  чтобы  вы,  ваша  милость,
убедились в их несправедливости по отношению ко мне, я вам кое-что  почитаю.
Убежден, что я доставлю вам удовольствие.
     Мучиться нетерпением он меня не заставил и тут же обрушил на меня целый
поток вонючих строф. По этой первой вы можете составить себе мнение,  каковы
были остальные.

     Пастухи, не прелестная ль шутка,
     Что снисходит до наших желудков
     Тот, кто всех непорочнее агнцев?
     Святой Корпус Кристе,
     Из пречистых пречистый,
     Днесь спускается в чрево испанцев.
     Пусть то поводом будет для танцев!
     Заиграй, сакабуча,
     Чтоб отметить сей случай,
     И да вторят свирель ей и дудка!
     Пастухи, не прелестная ль шутка,
     И Т. Д.

     {Стихи даны в переводе И. Лихачева}

     - Что лучшее мог бы сочинить сам изобретатель  острословия?  -  спросил
он. - Обратите внимание, сколь много тайн заключает в себе одно  только  это
слово: "пастухи". Оно стоило мне больше месяца работы.
     Здесь я не мог уже сдержать смеха, который с  клокотанием  вырывался  у
меня из глаз и из ноздрей, и, давясь от хохота, сказал:
     - Удивительные стихи! Но я только позволю себе  спросить,  почему  ваша
милость употребила выражение "святой Корпус Кристе"? Ведь Corpus  Christi  -
тело господнее - это не святой, а день установления таинства причастия.
     - Вот это мило! -  ответил  он  мне  со  смехом.  -  Да  я  вам  покажу
календарь, и вы увидите - закладываю свою голову, - что это канонизированный
святой!
     Я не мог спорить с ним из-за душившего меня при виде столь неслыханного
невежества смеха, но все же признал, что стихи достойны любой награды и  что
мне не доводилось до сих пор читать или слышать столь изящное произведение.
     - Не доводилось? - подхватил он. - Так  послушайте  же,  ваша  милость,
небольшой отрывок из книжечки, которую я сочинил в честь  одиннадцати  тысяч
дев-мучениц, из коих каждой я посвятил по пятидесяти октав. Это удивительное
произведение!
     Дабы уклониться от выслушивания стольких миллионов октав, я умолил  его
не читать мне божественных стихов, и тогда  он  принялся  мне  декламировать
комедию, в которой было больше хорнад, чем в пути до Иерусалима. Он  пояснил
мне:
     - Эту комедию я сочинил в два дня, и это у меня черновик.
     Комедия занимала собою до пяти дестей бумаги, и  называлась  она  "Ноев
ковчег". В ней действовали петухи, мыши, лошади,  лисицы  и  кабаны,  как  в
баснях Эзопа. Я похвалил ее замысел и выполнение, на что он ответил мне:
     - Это все моя выдумка, и другой такой комедии нет на всем свете.  Самое
важное - это ее новизна, и если мне удастся поставить ее на  сцене,  то  это
будет великое событие.
     - Как же можно будет играть ее на сцене, - полюбопытствовал я, - если в
ней должны выступать животные, которые ведь не умеют говорить?
     - В этом и состоит трудность, - ответил он, - а не будь ее, разве могло
бы поспорить с ней какое-либо другое произведение? Впрочем, я подумаю о том,
чтобы поручить исполнять ее попугаям, сорокам и дроздам, -  они  ведь  умеют
говорить, а в интермедиях мы займем обезьян.
     - Да, конечно, это будет великое произведение.
     - У меня есть и другие, еще более великие, - не унимался  он.  -  Их  я
написал для одной женщины, в которую я влюблен. Полюбуйтесь-ка на  девятьсот
один сонет и двенадцать редондилий,  -  все  это  выглядело  так,  будто  он
разменивает эскудо на мараведи, - кои я сложил к ногам моей дамы.
     Я спросил его, видал ли он их в природе. Он ответил, что его сан  этого
ему не позволил, но что сонеты его их прозревали. По правде говоря, хотя мне
и было забавно его послушать, но я убоялся  такой  массы  плохих  стихов,  а
потому начал переводить разговор на другие  предметы  и  заметил,  что  вижу
зайцев.
     - Так я вам начну, - живо подхватил он, - с того стиха, где я сравниваю
ее с этими зверьками.
     И тотчас же начал. Я, чтобы отвлечь его, спросил:
     - Видите вы, ваша милость, вон те звезды, что заметны и днем?
     На это он отвечал:
     - А вот я закончу этот сонет  и  прочту  вам  тридцать  третий,  где  я
сравниваю ее со звездой. Но оценить его можно только тогда, когда вы знаете,
с какой целью они все написаны.
     Я весьма опечалился, поняв, что  нельзя  ничего  назвать  и  ни  о  чем
упомянуть, по поводу чего он не сочинил бы какой-нибудь глупости, но,  видя,
что мы приближаемся к Мадриду, возрадовался всей душой, ибо понадеялся,  что
теперь он замолчит от стыда. Но случилось наоборот, так как, желая  обратить
на себя внимание, он при въезде в город только возвысил свой голос. Я умолял
его прекратить эту декламацию и предупреждал, что если дети пронюхают в  нем
поэта, то не останется  ни  одной  кочерыжки,  которая  бы  своим  ходом  не
понеслась нам вдогонку, ибо поэты объявлены сумасшедшими в некой прагматике,
изданной одним из их собратий, удалившимся от занятий поэзией в  доброчинную
жизнь. Он, весьма взволновавшись, попросил меня прочесть ему эту прагматику,
если она у меня имеется. Я пообещал сделать это в гостинице. Мы  направились
к той из них, где он имел обыкновение останавливаться, и натолкнулись  у  ее
дверей на целую дюжину слепцов. Одни узнали его, видимо, по запаху, другие -
по голосу и громко его приветствовали. Он обнял каждого из них, и тогда одни
стали просить у  него  побуждающую  к  щедрости  молитву  праведному  судье,
писанную торжественными и нравоучительными стихами, другие - молитву за души
в чистилище. Они тут же принялись торговаться. Получив от каждого по  восьми
реалов задатку, он попрощался с ними и сказал:
     - Эти слепцы приносят мне больше трехсот реалов  дохода.  С  позволения
вашей милости, я теперь ненадолго уединюсь, дабы сочинить для них кое-что, а
потом, после обеда, послушаем прагматику.
     О, несчастная  жизнь!  Ибо  нет  никого  несчастнее  безумцев,  которые
зарабатывают себе на пропитание своим собственным сумасшествием!


       Глава X

     о том, что я делал в Мадриде и что случилось со мною вплоть до прибытия
в Сереседилью, где я и заночевал

     Стихотворец уединился на некоторое  время,  чтобы  заняться  сочинением
всякой ереси и глупостей для слепцов. Тем временем наступил  час  обеда.  Мы
пообедали, и тотчас же поэт попросил меня  прочесть  прагматику.  Не  будучи
занят ничем другим, я достал ее, прочитал и теперь помещаю  здесь,  ибо  она
показалась мне соответствующей  тому,  что  автор  ее  поставил  себе  целью
обличить. Гласила она следующее:
                        ПРАГМАТИКА РАЗОБЛАЧИТЕЛЬНАЯ
         ПРОТИВ ПОЭТОВ СКУДОУМНЫХ, МНОГОРЕЧИВЫХ И ЛИШЕННЫХ ИЗЮМИНКИ

     Заглавие это вызвало у сакристана взрыв самого громкого,  какой  только
раздавался в мире, хохота, и он сказал:
     - Раньше бы сказал, в чем дело! А то я, ей-богу, подумал, что этот указ
касается меня, а выходит, что он относится только к поэтам без изюминки.
     Эти слова его весьма умилили меня, ибо он произнес  их  так,  словно  у
него кладовые ломились от сабзы и  кишмиша.  Я  опустил  вступление  и  стал
читать прямо с первого пункта, где значилось:
     - "Принимая во внимание,  что  тот  род  пресмыкающихся,  коих  именуют
поэтами, - наши ближние и христиане, хотя и  плохие,  ввиду  того,  что  они
круглый год заняты обожанием бровей, зубов, шелковых лент, волос и  туфелек,
совершая к тому же еще большие прегрешения, повелеваем, чтобы  на  страстной
неделе все площадные поэты и песельники  были  собираемы,  подобно  женщинам
предосудительного  поведения,  порицаемы  за  их  ошибочный  образ  жизни  и
увещеваемы обратиться на истинный ее  путь.  Местом  для  этого  назначаются
исправительные дома.
     Item: принимая во внимание обилие жару в  не  знающих  прохлады  стихах
поэтов, иссушенных, как изюм, бесчисленными солнцами и светилами,  кои  идут
на их сочинительство, обязываем их к строгому молчанию  по  поводу  небесных
явлений, определив месяцы, запретные для муз, подобно тому,  как  существуют
запретные месяцы для охоты и  рыбной  ловли,  дабы  не  исчерпать  природные
запасы и вышепоименованных.
     Item: принимая во внимание,  что  адская  секта  людей,  осужденных  на
вечный консептизм, разрушителей слов и извратителей  мысли,  заразила  своей
поэтической лихорадкой и женщин, объявляем, что сия последняя  напасть  есть
справедливое возмездие за то зло, которое  причинила  Адаму  прародительница
наша Ева. А поелику век наш оскудел и  испытывает  нужду  в  драгоценностях,
повелеваем стихотворцам сжечь свои сочинения, подобно старым бахромам,  дабы
извлечь из них сии благородные металлы, ибо в  большинстве  стихов  они  дам
своих превращают в некие  подобия  статуй  Навуходоносора,  из  всевозможных
металлов изваянных".
     Тут мой сакристан не стерпел и, вскочив, воскликнул:
     - Еще и достояния нашего лишить нас хотят! Бросьте читать дальше,  ваша
милость. Ибо если дело дошло до этого, я поеду к папе и растрачу все, что  у
меня есть. Неужели же  мне,  духовной  особе,  прилично  перенести  подобное
оскорбление? Я  докажу,  что  стихи  поэта  духовного  сана  не  подчиняются
подобной прагматике. Сейчас же иду подавать жалобу в суд!
     Меня разбирал смех, но, дабы не задерживаться - было уже  поздно,  -  я
сказал ему:
     - Сеньор мой, эта прагматика написана шутки ради, она не имеет ни силы,
ни обязательности, ибо не исходит от власть имущих.
     - Бедный я грешник! - воскликнул он в сильном  волнении.  -  Надо  было
предупредить меня об  этом,  и  тогда  я  был  бы  избавлен  от  величайшего
огорчения на свете. Представляете ли вы себе, ваша милость, что это значит -
написать восемьсот тысяч строф и выслушивать нечто подобное? Продолжайте же,
ваша милость, господь да простит вам тот страх, который меня обуял.
     Я продолжал:
     - "Item: обращаем внимание  на  то,  что,  благодаря  святому  таинству
крещения,  добрая  половина  их  писаний  стала  ложью,  и  истина  в   оных
проявляется лишь тогда, когда они поносят друг друга.
     Item: принимая во внимание, что они ни о чем здраво  судить  не  могут,
решив, что все равно все будет рассужено в долине  Иосафатовой,  и  оставили
там свой рассудок, постановляем, чтобы разрешали им проживать в  государстве
не иначе, как с особой отметиной, а буйных  бы  вязали,  давая  им,  однако,
пользоваться всеми льготами, положенными умалишенным, дабы, если случится им
где напроказить, упоминания того, что они поэты, если  они  представят  тому
доказательство, было им достаточно, чтобы не только избавиться от наказания,
но еще и заслужить благодарность за то, что они ничего худшего не натворили.
     Item: замечая, что, перестав быть маврами, хотя и сохранив  кое-что  от
прошлого, стихотворцы превратились  в  пастухов,  и  скот  по  этой  причине
тощает, так как питается их слезами и иссушивается огнем их пламенеющих душ,
и перестал пастись,  так  как  упоенно  слушает  их  музыку,  повелеваем  им
оставить это занятие, отведя уединенные места для любителей  отшельничества,
а остальным предписав освоиться с веселым ремеслом погонщиков мулов, которым
и соленое словцо употребить не страшно".
     - Какой-то шлюхин сын, содомит, рогатый муж или иудей выдумал все  это,
- вскричал сакристан, - и если бы я узнал, кто он,  я  бы  сочинил  на  него
такую сатиру, которая бы задала жару и ему, и всем его читателям.  Подумайте
сами, пристало ли отшельничество таким безбородым людям, как  я?  Почтенному
сакристану, имеющему дело со священными сосудами, - и вдруг стать погонщиком
мулов! Как хотите, сеньор, но это страшное оскорбление!
     - Я уже вам объяснил, ваша милость, - сказал я, - что  это  всего  лишь
шутки, и как шутки их и следует слушать.
     Затем я продолжал:
     - "Item: во избежание великих хищений запрещаем ввоз стихов из  Арагона
в Кастилию и из Италии в Испанию под страхом для  поэта  быть  наряженным  в
хорошее платье; а если провинность повторится, то и ходить чистым и умытым в
течение целого часа".
     Это очень понравилось моему  слушателю,  ибо  он  носил  поседевшую  от
старости  сутану  с  таким  количеством  грязи  на  подоле,  что   если   бы
потребовалось предать его погребению, то достаточно было бы стряхнуть ее  на
его останки; плаща же его хватило бы на унавоживание двух полей.
     Посмеиваясь над моим поэтом, я сказал ему,  что  прагматика  повелевает
считать  повинных  в  смертном  грехе  отчаяния  всех  женщин,  влюбляющихся
исключительно в поэтов, и отказывает им  в  церковном  погребении,  как  это
делается с повесившимися и бросившимися в пропасть.
     - "Item, - добавил я, - имея в виду великие урожаи редондилий, канцон и
сонетов, которые имели место за последние  плодородные  годы,  повелевается:
охапки рукописей, которые из-за плохого качества бумаги избегнут  бакалейных
лавок, должны быть отправлены без всякой пощады в отхожие места".
     Наконец я дошел до последнего пункта, гласившего:
     - "Однако, милостиво принимая в соображение, что в государстве  имеется
три рода людей, столь несчастных, что они не могут жить без поэтов, а именно
- слепцы, комедианты и сакристаны, объявляем, что допускается  существование
нескольких лиц, занимающихся этим искусством,  при  условии  наличия  у  них
экзаменационного свидетельства, выданного им  местным  поэтическим  касиком,
вместе  с  тем  обязываем  поэтов,  пишущих  для  комедиантов,  не   кон